Старики говорят, будто в те поры всколыхнулась вся бедняцкая деревня. Под лихие разбойные песни стародавних времен садились крестьяне на коней, собирались под мятежные знамена. Страх обуял мироедов. Как осиновый лист дрожали все, кто жил в хоромах с богатыми пристройками, имел поместья, наживался на труде батраков да безлошадных мужиков. Из наших краев многие тоже подались к мятежникам. Кое у кого так и остались с тех самых пор бунтарские прозвища, перешедшие затем к внукам и правнукам, – Илие Завера, Стойка Завора, Костаке Завера. И много-много других! Бояре призвали турецкие войска, стоявшие за Дунаем. Турки пришли – и начались грабежи и резня. Тудора Владимиреску турки изрубили – изрубили на куски. Погиб Тудор. После разгрома повстанцы возвратились в свои лачуги… Еще безжалостней стали притеснять народ бояре. Турки, бояре ли – все одно, ворон ворону глаз не выклюет… А память о восстании живет, передается из уст в уста, от поколения к поколению. Живет в песнях, которые тайком поются в народе.
Тетушка Уцупэр запевает тихо-тихо, почти не разжимая губ, словно боясь, как бы слова песни не вырвались за окно, на улицу:
Ходят плуги по полям,
Только мой плужок застрял.
Вот и нас сподобил бог.
– Разгуляйся, мой плужок!
Бороздой черти дорогу
До заклятого порога.
Пусть сам черт укажет путь
Грудь боярину проткнуть!
Освятит бороздку бог,
Чтоб боярин спать не мог…
Я рубаху продаю –
Сабля мне нужней в бою…
Плуг как пушку разверну,
Лихо взроем целину,
То-то весело пахать,
Путы рабства разрывать.
Убежим от барских слуг,
То-то жизнь наступит, друг…
Голос тетушки Уцупэр дрожит, а я не могу понять, отчего это – очень уж много лет прошло с тех пор, как случились события, о которых поется в песне. Песня кончилась, а может, тетушка оборвала ее, забыв, что дальше. Помолчала немного. Прерывисто вздохнула. Потом заговорила:
– «То-то жизнь наступит, друг!» Ждем да ждем, когда она наступит, а ничего не получается. Хорошо живется одним боярам да чиновникам. А люди молчат, терпят их измывательства. И все ж надеются, что родится еще один Тудор – может, под другим именем, а может, и не один, – и вновь взбунтуются в деревнях мужики, невмоготу уж больше им терпеть. Снова подымется деревня на своих притеснителей и сбросит лютую власть паразитов с их пособниками – пойдут в дело сабли да топоры, начнут жечь да палить… По-другому, видно, нельзя. Все позабирали себе бояре, ничего добром не отдадут. Как зубами вцепились. Придется зубы-то им повышибить…
– Одни зубы?
– Да это только присказка такая. Нужно будет – и хребет перешибем.
– Лишь бы деревня вся разом встала…
– Придет время, придет еще…
Глаза у тетушки Уцупэр и у мамы полыхают огнем, да таким ярким, что кажется, будто в комнате становится светлее.
– Ишь как легко меня разговорить – верный знак, что старею…
– А тебе неохота быть старой? – спрашивает мать.
– А кому охота! Да ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, старость подбирается. А уж как придет…
– Далеко еще тебе до старости.
Оборванная было нить разговора снова завязывается.
– Из тех земель, что были под турками, из-за крепости Турну, повалили турецкие полчища, да все верхом. Чуяли легкую поживу. Особо зверствовали по утрам в воскресные дни. Ведь христиане в это время в церковь идут!.. Налетят, бывало, как стая воронов, и порубят саблями, если те вовремя не укроются. Девок да баб швыряли на коней и угоняли за Дунай, отдавали в рабство. Верховодил у головорезов турок Дауд.
Один такой набег он задумал на пасху. На лугу возле колодца молодежь плясала в хоре. Кто попроворней – парни, ребятишки, – те убежали, скрылись в рощице. А девушки запутались в юбках, спрятаться не успели и попрыгали в колодец. Так и потонули. Только одна, самая гордая, Заринка, осталась возле сруба. Усатые, бородатые турки в чалмах и фесках окружили ее. Сами верхом на конях, сабли наголо в лучах весеннего солнца сверкают. Заринка смотрела на извергов без всякого страха. Сорвала веточку цветущей вербы и держит в зубах. Отделился от банды турок средних лет – усы длиннющие, борода что вороново крыло – и подошел к ней.
«Отчего это девушки в колодец бросились?»
«Вас, османов, испугались, не захотели, чтобы их в рабство увели да опозорили…»
В те поры турки хватали девушек и женщин, бесчестили, потом увозили далеко, к самому Красному морю, и там продавали, как скот, темнокожим богачам-иноземцам.
«А чего ж ты не бросилась?»
«Я вас не боюсь…»
Подивились турки, залопотали на поганом своем наречии. Потом длинноусый спросил:
«А знаешь ли ты, что я Дауд?»
«Дауд-разбойник? Нет, не знаю. Теперь буду знать…»
И закружилась, покусывая зажатую в зубах веточку.
«Тебе и теперь не страшно?»
«И теперь…»
Ростом она высокая была, тонкая, будто тростинка, а глаза зеленые, словно трава полевая. Посадил ее Дауд в седло, пришпорили турки коней и помчались к своим землям на Дунай.
Оплакали в селе утонувших девушек. Засыпали мужчины колодец и поставили дубовый крест над их могилой. Крест этот до сих пор стоит.
Чем околдовала пленница Дауда, так никто и не узнал. Осенью, перед самым снегом, остановились в Секаре три повозки, груженные добром; тащили их шесть волов. То был Дауд. Сменил он шаровары и феску на обычную нашу крестьянскую одежду и отрекся от своей веры. Купил землю, обзавелся хозяйством, выстроил дом с пристройками – ни дать ни взять хоромы, как у настоящих бояр. Денег у него полным-полно. Вначале крестьяне сторонились Дауда, потом привыкли и приняли как своего.
У Заринки пошли дети. И теперь четыре или пять сел – сплошь Даудово потомство. Куда ни глянь, куда ни поворотись – непременно на какого-нибудь Даудеску наткнешься – землепашца, пастуха, торговца, священника, мастерового, нотариуса, а то и на епископа.
Чтобы не было путаницы, кое-кто из них переменил имя…
Течет рассказ тетушки Уцупэр… Мы слушаем как зачарованные. Мать отходит к печи – приготовить для гостей еду.
Мимо проезжает телега. На ней парень из Стэникуц, наш родственник Банку Вене.
– Рыба, свежая рыба!..
Мать покупает рыбу, чистит, кладет в горшок и ставит на огонь. Бросает туда перец. Рыбья чешуя поблескивает, словно серебряные монетки. Кошка урчит, уткнувшись мордой в кучу потрохов. На дворе за амбаром мать ловит петуха. Брат Ион взялся его зарезать. Значит, на обед будет еще и жареная курятина…
– А мне можно сесть рядом с тетушкой Уцупэр?
– Отчего же нельзя, садись, если хочешь.
Все уже жуют. У тетушки Уцупэр зубы огромные, прямо как у лошади, возле корней позеленевшие, пожелтевшие и почерневшие. Она хлебает уху… Берет рыбу и разбирает ее пальцами. Мякоть проглатывает не жуя, а кости выкладывает перед собой на стол. У Дицы зубки мелкие, как у мышки, а нижняя губа раздвоена – чисто заячья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
Тетушка Уцупэр запевает тихо-тихо, почти не разжимая губ, словно боясь, как бы слова песни не вырвались за окно, на улицу:
Ходят плуги по полям,
Только мой плужок застрял.
Вот и нас сподобил бог.
– Разгуляйся, мой плужок!
Бороздой черти дорогу
До заклятого порога.
Пусть сам черт укажет путь
Грудь боярину проткнуть!
Освятит бороздку бог,
Чтоб боярин спать не мог…
Я рубаху продаю –
Сабля мне нужней в бою…
Плуг как пушку разверну,
Лихо взроем целину,
То-то весело пахать,
Путы рабства разрывать.
Убежим от барских слуг,
То-то жизнь наступит, друг…
Голос тетушки Уцупэр дрожит, а я не могу понять, отчего это – очень уж много лет прошло с тех пор, как случились события, о которых поется в песне. Песня кончилась, а может, тетушка оборвала ее, забыв, что дальше. Помолчала немного. Прерывисто вздохнула. Потом заговорила:
– «То-то жизнь наступит, друг!» Ждем да ждем, когда она наступит, а ничего не получается. Хорошо живется одним боярам да чиновникам. А люди молчат, терпят их измывательства. И все ж надеются, что родится еще один Тудор – может, под другим именем, а может, и не один, – и вновь взбунтуются в деревнях мужики, невмоготу уж больше им терпеть. Снова подымется деревня на своих притеснителей и сбросит лютую власть паразитов с их пособниками – пойдут в дело сабли да топоры, начнут жечь да палить… По-другому, видно, нельзя. Все позабирали себе бояре, ничего добром не отдадут. Как зубами вцепились. Придется зубы-то им повышибить…
– Одни зубы?
– Да это только присказка такая. Нужно будет – и хребет перешибем.
– Лишь бы деревня вся разом встала…
– Придет время, придет еще…
Глаза у тетушки Уцупэр и у мамы полыхают огнем, да таким ярким, что кажется, будто в комнате становится светлее.
– Ишь как легко меня разговорить – верный знак, что старею…
– А тебе неохота быть старой? – спрашивает мать.
– А кому охота! Да ничего не поделаешь. Хочешь не хочешь, старость подбирается. А уж как придет…
– Далеко еще тебе до старости.
Оборванная было нить разговора снова завязывается.
– Из тех земель, что были под турками, из-за крепости Турну, повалили турецкие полчища, да все верхом. Чуяли легкую поживу. Особо зверствовали по утрам в воскресные дни. Ведь христиане в это время в церковь идут!.. Налетят, бывало, как стая воронов, и порубят саблями, если те вовремя не укроются. Девок да баб швыряли на коней и угоняли за Дунай, отдавали в рабство. Верховодил у головорезов турок Дауд.
Один такой набег он задумал на пасху. На лугу возле колодца молодежь плясала в хоре. Кто попроворней – парни, ребятишки, – те убежали, скрылись в рощице. А девушки запутались в юбках, спрятаться не успели и попрыгали в колодец. Так и потонули. Только одна, самая гордая, Заринка, осталась возле сруба. Усатые, бородатые турки в чалмах и фесках окружили ее. Сами верхом на конях, сабли наголо в лучах весеннего солнца сверкают. Заринка смотрела на извергов без всякого страха. Сорвала веточку цветущей вербы и держит в зубах. Отделился от банды турок средних лет – усы длиннющие, борода что вороново крыло – и подошел к ней.
«Отчего это девушки в колодец бросились?»
«Вас, османов, испугались, не захотели, чтобы их в рабство увели да опозорили…»
В те поры турки хватали девушек и женщин, бесчестили, потом увозили далеко, к самому Красному морю, и там продавали, как скот, темнокожим богачам-иноземцам.
«А чего ж ты не бросилась?»
«Я вас не боюсь…»
Подивились турки, залопотали на поганом своем наречии. Потом длинноусый спросил:
«А знаешь ли ты, что я Дауд?»
«Дауд-разбойник? Нет, не знаю. Теперь буду знать…»
И закружилась, покусывая зажатую в зубах веточку.
«Тебе и теперь не страшно?»
«И теперь…»
Ростом она высокая была, тонкая, будто тростинка, а глаза зеленые, словно трава полевая. Посадил ее Дауд в седло, пришпорили турки коней и помчались к своим землям на Дунай.
Оплакали в селе утонувших девушек. Засыпали мужчины колодец и поставили дубовый крест над их могилой. Крест этот до сих пор стоит.
Чем околдовала пленница Дауда, так никто и не узнал. Осенью, перед самым снегом, остановились в Секаре три повозки, груженные добром; тащили их шесть волов. То был Дауд. Сменил он шаровары и феску на обычную нашу крестьянскую одежду и отрекся от своей веры. Купил землю, обзавелся хозяйством, выстроил дом с пристройками – ни дать ни взять хоромы, как у настоящих бояр. Денег у него полным-полно. Вначале крестьяне сторонились Дауда, потом привыкли и приняли как своего.
У Заринки пошли дети. И теперь четыре или пять сел – сплошь Даудово потомство. Куда ни глянь, куда ни поворотись – непременно на какого-нибудь Даудеску наткнешься – землепашца, пастуха, торговца, священника, мастерового, нотариуса, а то и на епископа.
Чтобы не было путаницы, кое-кто из них переменил имя…
Течет рассказ тетушки Уцупэр… Мы слушаем как зачарованные. Мать отходит к печи – приготовить для гостей еду.
Мимо проезжает телега. На ней парень из Стэникуц, наш родственник Банку Вене.
– Рыба, свежая рыба!..
Мать покупает рыбу, чистит, кладет в горшок и ставит на огонь. Бросает туда перец. Рыбья чешуя поблескивает, словно серебряные монетки. Кошка урчит, уткнувшись мордой в кучу потрохов. На дворе за амбаром мать ловит петуха. Брат Ион взялся его зарезать. Значит, на обед будет еще и жареная курятина…
– А мне можно сесть рядом с тетушкой Уцупэр?
– Отчего же нельзя, садись, если хочешь.
Все уже жуют. У тетушки Уцупэр зубы огромные, прямо как у лошади, возле корней позеленевшие, пожелтевшие и почерневшие. Она хлебает уху… Берет рыбу и разбирает ее пальцами. Мякоть проглатывает не жуя, а кости выкладывает перед собой на стол. У Дицы зубки мелкие, как у мышки, а нижняя губа раздвоена – чисто заячья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157