Не знаю отчего, но я не боюсь Гадюки: я уже побывал в работниках у хозяина Моцату, где меня шпынял Гогу Шорик своими увесистыми кулаками; работал я и у Мьелу Гушэ, и у Бэникэ Вуртежану. Почему бы не наняться теперь и к Гадюке? Душу из меня – сколько ее еще осталось – небось не вытрясет. Пробьет когда-нибудь и час расплаты. Уж как-нибудь доживу, дотяну до этого дня. Доживу непременно.
По обочине дороги длинной вереницей тянутся муравьи. Из своего муравейника в чужой направляются. Я обхожу их колонну, чтобы не наступить ненароком. И, насколько могу, ускоряю шаг. Побыстрей бы добраться до Драчи, узнать, повезет мне там или не повезет.
Схожу с мощеной дороги – больно уж она петляет, – оставив позади крест, под которым вечным сном спят убитые, и шагаю по мягкой стежке, протоптанной прямиком через поле. Липнет к постолам грязь. Тяжелеют ноги.
Добравшись наконец с грехом пополам до барских владений, обнесенных, как замок, высокой стеной, стучу палкой в железные ворота. Мне открывает работник – рыжий венгр с осовелыми от пьянства глазами и усищами необыкновенной длины.
– Чего тебе?
– Работу ищу.
– Нет у нас работы.
– Я хотел бы поговорить с госпожой Гинеску.
– С кем, с кем? С барыней?
– С Гадюкой.
– Привет, парень. Она давно в Молдову удрала.
– А кто за поместьем присматривает?
– Приказчики.
– А можно поговорить с кем-нибудь из них?
– Нельзя.
– Что так?
– А так, что времени у них нет с такими, как ты, балакать. Давай-ка проваливай, слышь?!
В руках у венгра толстенная оглобля. Он направляется ко мне – испытать, крепка ли у меня спина. Оглобля изрядной длины и толщины, а венгру силушки не занимать. Не выдержать моей спине – хлипкая…
Топаю через поле в Олоджь. Там я тоже знаю помещика, господина Женике Диаку, – он не то чтобы совсем уж помещик, скорее состоятельный мужик. Есть у него земля, есть и скотина. А в доме полно незамужних дочерей. Господа за них не сватаются, не хотят брать их в жены и местные богатеи – слишком-де бедны. А крестьяне насчет дочерей господина Диаку даже не заикаются. Зачем крестьянину, привыкшему ходить босиком и в лохмотьях, с пустым брюхом, образованная жена, которую и на работу не пошли?
А, была не была. Стучусь и в эти двери. Показывается жалкий человечек с воспаленными от бессонницы глазами – слуга.
– Я хотел бы поговорить с господином Диаку.
– Нету, в Молдову уехал.
– Как, и он тоже?
– А у кого ты еще побывал?
– В Драче, у Гадюки.
– А-а, и та тоже удрала, когда немцы еще до Олта не дошли. Чего тебе надо-то?
– Работу ищу.
– У нас искать – зряшное дело. В Клокочёв ступай. Может, там найдешь. Клокочёвский барин не удрал, остался. Он с нынешней властью ладит.
Где по дороге, где прямо через поля шагаю в Клокочёв и добираюсь туда на закате. Хорошо, что сумерки не застали меня в поле. Я не люблю сумерек.
Помещичья усадьба в Клокочёве необычайно просторная, погонов семь. Во дворе – двухэтажный замок с башнями, такого я не видел ни в одном поместье, ни в Руши, ни в Турну. За замком множество крохотных узких флигельков для прислуги, а еще дальше – высокие и широкие помещения для скота.
В одном крыле замка, в маленьких комнатушках разместилась контора. В стороне – колодец с насосом, вроде того, что у дяди Тоне из Руши-де-Веде. Какая-то женщина набирает воду. Я подхожу к ней. Спрашиваю:
– Можно поговорить с кем-нибудь из местных?
– С кем же?
– С кем-нибудь из конторы.
– Ступай к господину Ласкэру. Он где-то там…
И она указывает на контору.
– Входите.
– Вечер добрый.
– Добрый.
За сосновым столом, точь-в-точь как у писаря Джикэ Стэнеску в Омиде, сидит тщедушный человечек в синем потрепанном костюме, седой и сморщенный, на носу очки, и скребет по бумаге. Даже не поднимает на меня глаз. Привык, должно быть, к разным просителям. Молчит. Тихо – слышен только скрип пера по бумаге. Буквы выводит крупные, разляпистые. Руки у него трясутся – еле с дрожью справляется. Чернила фиолетовые, цвета летучей мыши. Наконец удостаивает меня своим вниманием:
– Чего тебе?
– Работу ищу, господин Ласкэр.
Старик снимает очки, протирает платком, опять водружает на нос. Окидывает меня взглядом с ног до головы и с головы до ног. Близорукие глаза его часто моргают.
– Ты нездешний?
– Нездешний, из Омиды я, это выше по Кэлмэцую.
– Читать умеешь?
– Умею.
– Сколько классов?
– Пять начальной школы.
– Почерк хороший?
– Разборчивый.
– Ну-ка, сядь вот сюда, на стул. Проверим.
Я присаживаюсь, кладу шляпу на колени, беру лист бумаги и ручку. Пишу несколько предложений, протягиваю лист старику. Тот глядит и изрекает приговор:
– М-м-да… почерк вполне разборчивый. Надо поговорить с барином.
Возле конторских книг на столе – колокольчик. Старик дотягивается, берет колокольчик и звонит. Вбегает слуга.
– Здравия желаю, господин Ласкэр, что угодно приказать?
– Отведи-ка этого парнишку на кухню да скажи, что я велел его покормить. Он останется у нас в конторе.
Стало быть, вот оно что: старика зовут господином Ласкэром и, если он позвонит в колокольчик, надо бежать бегом, являться и докладывать: «Здравия желаю, господин Ласкэр, что угодно приказать?»
Работник подталкивает меня к двери, потом ведет к домику в глубине двора. Вводит в комнату.
– Эй, Сафта, дай ему поесть. Чтоб завтра у него достало сил распекать нас на все корки. В контору его берут, к господину Ласкэру. Небось приказчиком будет.
– А может, ему не захочется нас распекать, – возражает Сафта.
Это дородная, необъятных размеров женщина с толстыми, как чурбаки, ногами и огромными грудями. Босая. Ноги в цыпках, пятки потрескались, под кривыми ногтями черно от грязи. Только руки у нее белые. Руками она готовит еду, моет посуду.
– Коли я говорю будет – значит, будет, – стоит на своем работник, – разве Георгиу не такой же был, когда пришел? Как только не лебезил, не раболепничал. Чуть с голоду не подыхал. А теперь вон не только что обругать – арапником запросто перетянет. Господина Ласкэра правая рука.
– А ну, отвяжись от парня, ступай вон.
Работник уходит.
– Ты не бойся, – обращается ко мне Сафта, – Гынжу всегда такой, язык-то без костей. Не слушай его, сердце-то у него доброе. Только очень уж натерпелся, как и все мы тут, в имении.
Она пододвигает мне стул, ставит возле стопки вымытых тарелок большую миску. И до краев наливает в нее фасолевой похлебки. Рядом, на клочок салфетки, кладет большой ломоть мамалыги.
– Ложку сам возьмешь.
Из огромной кучи ложек – штук сто – я выбираю себе одну, вытираю и принимаюсь за еду.
Ем – аж за ушами трещит. Сафта смотрит на меня. Еще подливает фасолевого супа.
– Издалека сам-то?
– Не так чтобы очень. Из Омиды. Только утром из дому вышел.
– И с тех пор ничего не ел?
– Ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157