И уж сюда не вернется. А соседка ее, кастелянша ближе к складу перебралась. Как специально для вас комнатку освободили. Да вы не бойтесь, здесь все хорошо обработали. Располагайтесь. – Она вышла, бесшумно прикрыв дверь.
– Слышала, Зоя? Брюшной тиф. Не дай бог. Столько мучений, и еще наголо стриженной остаться. – Катя провела рукой по пушистой косе, перекинутой на грудь. – Твоя-то прическа отросла бы за два месяца…
Зоя посмотрела в зеркальце на свои светлые кудри, примятые шапочкой.
– Да ну тебя! Не собираюсь я болеть, и с твоими волосами тоже ничего не случится. Моя кровать вот эта, у двери, чтобы тебя ночью не беспокоить. – Ее личико приняло блаженно-мечтательное выражение. – Пока ты ни с кем не познакомилась, сегодня побудешь с нами. Сереженька приглашает.
– А как его отчество? По имени неудобно.
– Конечно, конечно. Для тебя – Сергей Матвеевич.
Вечером отдохнувшие девушки сидели в такой же комнате у Сергея Савельева. Обжитой, но несколько экзотический вид ей придавали китайские циновки на полу, шелковые полотнища на стенах, расписанные диковинными цветами и птицами, большая резная шкатулка, отделанная слоновой костью.
– Красиво! Но обстановка какая-то будуарная, не мужская. – Зоя кивнула на картины.
– Так это же я для тебя купил, Зоенька. Нравится?
– Ну если так, то да! А где твой сосед?
– Зануда Купревич? Мы с ним дежурим в разные смены, редко встречаемся и очень этим довольны. Он неплохой малый, но скучный до предела.
Савельев достал из шкафа стаканы, хлеб, копченую колбасу, печенье. Зашуршала полупрозрачная бледно-розовая бумага. Из нее вылупилась, блеснув длинным зеленым металлическим колпачком, бутылка португальского «Опорто».
– Рюмок нет, но вы представляйте, что пьете из хрусталя, – сказал он, наливая в простые госпитальные стаканы темно-красный, отсвечивающий золотыми искорками портвейн. – Удивляетесь, откуда бутылка? Здесь и не такое можно достать. Вот побегаете по магазинам… – Он поднял стакан, подумал, глядя на лампочку через рубиновый напиток. – Ну что ж, девочки, выпьем за встречу, за удачу, за победу и чтоб мы подольше без неподъемной работы оставались. Сейчас на фронте затишье. Завтра приступите к дежурству – увидите. Долечиваем раненых, тех, кого решили домой не отправлять, да так больные идут кое с чем… До дна, Зоя, до дна, а Катюша маленькая еще, как хочет.
Сладкая с пряной горчинкой жидкость обожгла горло. Катя, чтобы не закашляться, скорее запила вино чаем из такого же стакана и спросила:
– Много раненых, да? Расскажите, Сергей Матвеевич, про войну, про госпиталь.
Он посерьезнел.
– Когда я начинаю размышлять о нашем положении, у меня настроение портится надолго. Во время работы проще: думай только, чтобы левую руку к правому плечу не пришить. Режешь, зашиваешь, вливаешь. А начнешь говорить с ранеными – ужасаешься: они идут в наступление кто в лаптях, кто в сапогах, а кто и в галошах на босу ногу. Потерял лапоть, пока полз по какой-то грязевой промоине, оставайся вовсе без обувки или снимай с подвернувшегося мертвеца. Кто в папахе, кто в малахае, а кто и просто тряпкой обмотанный. Зато у японцев обмундирование с иголочки. Я здесь почти с самого начала и насмотрелся всяких порядков, вернее, беспорядков. Вообще ко всему, что здесь происходит, лучше всего подходит приставка «без»: бесхозяйственность, бездумность, бездушие, безнаказанность… Хватит? А то у меня таких слов уже с пару десятков набралось: безначалие, безобразие… Кто может – наживается, а к нам везут раненых, по три дня не кормленных. Насмотритесь. Но вот, хотите, несколько цифр. У японцев маршалы и адмиралы получают по шесть тысяч рублей в год в переводе на наши деньги, а русские – по сто двадцать тысяч за тот же год. Теперь солдаты: у японцев – шестьдесят рублей, у нас – шесть. В год, Катюша, в год. У вас вот восемьдесят рублей в месяц и теплая постелька, а у них за полтинник окопная грязь да несколько сухарей в мешке. Уже это о чем-то говорит, да? Хорошо еще, если начальство честное попадется, а то продукты на сторону, обмундирование туда же. Мужики, мол привычные, нечего баловать…
Катя смотрела на Савельева, понимая, отчего Зоя восьмой месяц каждый день повторяет: «Ах, Сереженька!» Он, конечно, хорош собой. Высокий («Верно, на голову выше Лека», – отметила она вскользь), стройный, прямые темные волосы, четко вылепленные черты. Глаза… Если бы эти глаза да на женском лице, их назвали бы русалочьими: длинные, чуть оттянутые к вискам, неопределенного – в свете керосиновой лампы – цвета, – но не было во взоре врача русалочьей томности и загадочности. Трезво и строго смотрел он перед собой, продолжая говорить о солдатах.
– Сережа, ну что ты разволновался? – Зоя перехватила его руку. – Дай-ка пульс посчитаю.
Кате стало неловко смотреть, как она гладила крепкое смуглое запястье и перебирала пальцы, испачканные йодом, которые умели возвращать людям жизнь.
– Ну, спасибо вам. Я пойду к себе. Что-то спать хочется.
– Спокойной ночи.
Прежде чем уснуть, Катя долго ворочалась, укладываясь поудобнее на продавленной койке под тощим байковым одеялом. Потом, замерзнув, поднялась, чтобы снять с вешалки шубку, накинула ее поверх серой байки и погрузилась в сбивчивые сновидения с последней мыслью: «Надо будет завтра выбраться в магазин, купить хорошее одеяло».
Но назавтра оказалось не до прогулок.
Был торжественный день, день Георгия Победоносца. В честь такого события сводный госпиталь должен был посетить главнокомандующий Куропаткин, и Катя сразу включилась в общую суету: поправляла белье лежачих больных, протирала стекла, меняла занавески на окнах.
Куропаткин подъехал к одиннадцати часам, на белом коне, сопровождаемый свитой.
– Как Наполеон, гарцующий перед Москвой, – тихо пробормотал рядом стоящий врач.
«Как Чакрабон на своей Ромашке», – одновременно подумала Катя.
Все раненые, которые могли передвигаться, были собраны в самой большой, стокоечной, палате и разместились кто где сумел, наскоро приведя себя в порядок. Внесли и развернули складной алтарь, установили знамя, зажгли свечи. Начался молебен. Добродушный на вид священник соседней церкви начал почему-то с молитвы Николаю-угоднику.
– А при чем тут Николай? – шепотом спросила Катя сестру-хозяйку.
– Тс-с… – ответила та, но спустя минуту пояснила: – Священник сам Николай, и это его собственный святой, да, кроме того, император – Николай, так что он любую службу одним и тем же начинает.
– «…О всеблагий отче Николае, избавь Христово стадо от волков, губящих его, и страну христианскую сохрани святыми твоими молитвами от мирского мятежа, трусов, нашествия иноплеменников и междоусобной брани, – монотонно басил поп, – от глада, потопа, огня, меча и напрасной смерти, и яко же помиловал еси трех мужей, в темнице сидящих, и избавил их от посечения мечного, тако помилуй и нас, умом, словом и делом во тьме грехов сущих, и избави нас от гнева божия и вечной казни…»
Катя посмотрела на генерала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94
– Слышала, Зоя? Брюшной тиф. Не дай бог. Столько мучений, и еще наголо стриженной остаться. – Катя провела рукой по пушистой косе, перекинутой на грудь. – Твоя-то прическа отросла бы за два месяца…
Зоя посмотрела в зеркальце на свои светлые кудри, примятые шапочкой.
– Да ну тебя! Не собираюсь я болеть, и с твоими волосами тоже ничего не случится. Моя кровать вот эта, у двери, чтобы тебя ночью не беспокоить. – Ее личико приняло блаженно-мечтательное выражение. – Пока ты ни с кем не познакомилась, сегодня побудешь с нами. Сереженька приглашает.
– А как его отчество? По имени неудобно.
– Конечно, конечно. Для тебя – Сергей Матвеевич.
Вечером отдохнувшие девушки сидели в такой же комнате у Сергея Савельева. Обжитой, но несколько экзотический вид ей придавали китайские циновки на полу, шелковые полотнища на стенах, расписанные диковинными цветами и птицами, большая резная шкатулка, отделанная слоновой костью.
– Красиво! Но обстановка какая-то будуарная, не мужская. – Зоя кивнула на картины.
– Так это же я для тебя купил, Зоенька. Нравится?
– Ну если так, то да! А где твой сосед?
– Зануда Купревич? Мы с ним дежурим в разные смены, редко встречаемся и очень этим довольны. Он неплохой малый, но скучный до предела.
Савельев достал из шкафа стаканы, хлеб, копченую колбасу, печенье. Зашуршала полупрозрачная бледно-розовая бумага. Из нее вылупилась, блеснув длинным зеленым металлическим колпачком, бутылка португальского «Опорто».
– Рюмок нет, но вы представляйте, что пьете из хрусталя, – сказал он, наливая в простые госпитальные стаканы темно-красный, отсвечивающий золотыми искорками портвейн. – Удивляетесь, откуда бутылка? Здесь и не такое можно достать. Вот побегаете по магазинам… – Он поднял стакан, подумал, глядя на лампочку через рубиновый напиток. – Ну что ж, девочки, выпьем за встречу, за удачу, за победу и чтоб мы подольше без неподъемной работы оставались. Сейчас на фронте затишье. Завтра приступите к дежурству – увидите. Долечиваем раненых, тех, кого решили домой не отправлять, да так больные идут кое с чем… До дна, Зоя, до дна, а Катюша маленькая еще, как хочет.
Сладкая с пряной горчинкой жидкость обожгла горло. Катя, чтобы не закашляться, скорее запила вино чаем из такого же стакана и спросила:
– Много раненых, да? Расскажите, Сергей Матвеевич, про войну, про госпиталь.
Он посерьезнел.
– Когда я начинаю размышлять о нашем положении, у меня настроение портится надолго. Во время работы проще: думай только, чтобы левую руку к правому плечу не пришить. Режешь, зашиваешь, вливаешь. А начнешь говорить с ранеными – ужасаешься: они идут в наступление кто в лаптях, кто в сапогах, а кто и в галошах на босу ногу. Потерял лапоть, пока полз по какой-то грязевой промоине, оставайся вовсе без обувки или снимай с подвернувшегося мертвеца. Кто в папахе, кто в малахае, а кто и просто тряпкой обмотанный. Зато у японцев обмундирование с иголочки. Я здесь почти с самого начала и насмотрелся всяких порядков, вернее, беспорядков. Вообще ко всему, что здесь происходит, лучше всего подходит приставка «без»: бесхозяйственность, бездумность, бездушие, безнаказанность… Хватит? А то у меня таких слов уже с пару десятков набралось: безначалие, безобразие… Кто может – наживается, а к нам везут раненых, по три дня не кормленных. Насмотритесь. Но вот, хотите, несколько цифр. У японцев маршалы и адмиралы получают по шесть тысяч рублей в год в переводе на наши деньги, а русские – по сто двадцать тысяч за тот же год. Теперь солдаты: у японцев – шестьдесят рублей, у нас – шесть. В год, Катюша, в год. У вас вот восемьдесят рублей в месяц и теплая постелька, а у них за полтинник окопная грязь да несколько сухарей в мешке. Уже это о чем-то говорит, да? Хорошо еще, если начальство честное попадется, а то продукты на сторону, обмундирование туда же. Мужики, мол привычные, нечего баловать…
Катя смотрела на Савельева, понимая, отчего Зоя восьмой месяц каждый день повторяет: «Ах, Сереженька!» Он, конечно, хорош собой. Высокий («Верно, на голову выше Лека», – отметила она вскользь), стройный, прямые темные волосы, четко вылепленные черты. Глаза… Если бы эти глаза да на женском лице, их назвали бы русалочьими: длинные, чуть оттянутые к вискам, неопределенного – в свете керосиновой лампы – цвета, – но не было во взоре врача русалочьей томности и загадочности. Трезво и строго смотрел он перед собой, продолжая говорить о солдатах.
– Сережа, ну что ты разволновался? – Зоя перехватила его руку. – Дай-ка пульс посчитаю.
Кате стало неловко смотреть, как она гладила крепкое смуглое запястье и перебирала пальцы, испачканные йодом, которые умели возвращать людям жизнь.
– Ну, спасибо вам. Я пойду к себе. Что-то спать хочется.
– Спокойной ночи.
Прежде чем уснуть, Катя долго ворочалась, укладываясь поудобнее на продавленной койке под тощим байковым одеялом. Потом, замерзнув, поднялась, чтобы снять с вешалки шубку, накинула ее поверх серой байки и погрузилась в сбивчивые сновидения с последней мыслью: «Надо будет завтра выбраться в магазин, купить хорошее одеяло».
Но назавтра оказалось не до прогулок.
Был торжественный день, день Георгия Победоносца. В честь такого события сводный госпиталь должен был посетить главнокомандующий Куропаткин, и Катя сразу включилась в общую суету: поправляла белье лежачих больных, протирала стекла, меняла занавески на окнах.
Куропаткин подъехал к одиннадцати часам, на белом коне, сопровождаемый свитой.
– Как Наполеон, гарцующий перед Москвой, – тихо пробормотал рядом стоящий врач.
«Как Чакрабон на своей Ромашке», – одновременно подумала Катя.
Все раненые, которые могли передвигаться, были собраны в самой большой, стокоечной, палате и разместились кто где сумел, наскоро приведя себя в порядок. Внесли и развернули складной алтарь, установили знамя, зажгли свечи. Начался молебен. Добродушный на вид священник соседней церкви начал почему-то с молитвы Николаю-угоднику.
– А при чем тут Николай? – шепотом спросила Катя сестру-хозяйку.
– Тс-с… – ответила та, но спустя минуту пояснила: – Священник сам Николай, и это его собственный святой, да, кроме того, император – Николай, так что он любую службу одним и тем же начинает.
– «…О всеблагий отче Николае, избавь Христово стадо от волков, губящих его, и страну христианскую сохрани святыми твоими молитвами от мирского мятежа, трусов, нашествия иноплеменников и междоусобной брани, – монотонно басил поп, – от глада, потопа, огня, меча и напрасной смерти, и яко же помиловал еси трех мужей, в темнице сидящих, и избавил их от посечения мечного, тако помилуй и нас, умом, словом и делом во тьме грехов сущих, и избави нас от гнева божия и вечной казни…»
Катя посмотрела на генерала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94