— Грамотка?
В глубине сеней вздохнули.
— А ну, брысь!
Посланка стремглав кинулась к выходу.
— Ктой-то там? Выходи! Ты, что ль, Оленица?
Девка застыдилась, закрыла лицо рукавом. Развернув бересту, он прочел вслух: «От Микиты к Оленицы. Поиди за мене. Яз тъбе хоцю, а ты мене. А на то послухо Игнато…»
Глянул. У девки тихо вздрагивали плечи. Осмотрел ее с удивлением, прежде и замечал-то мало: все на дворе да в хлевах. Может, и тискал когда в сенях ненароком, без дела, так, озорства ради… Девка рослая, здоровая, что лошадь добрая; грубые большие руки, под холщовой рубашкой торчат врозь, чуть отвисая, спелые груди… Силой отвел руку с дешевеньким стеклянным браслетом от заплаканного круглого, широконосого, в веснушках, лица, с белесыми, грубо подведенными бровями.
— Эх ты, дура глупая! Кто таков?
— Мики-и-ит-ка… опонника сын…
Прищурился, вспомнил: «Ба! Не самый ли бедный мужик на всей Нутной улице!»
— Петра опонника?
— Его.
— Пятерыма одной ложкой шти хлебают, чем жить будете?
Осмелев, раз не бранит господин, девка ответила:
— Максим Гюрятич обещался взять в повоз. Микита ему мешки таскал давно. Еще и платы не дал… (И здеся Максимка поспел!) Ответил жестко:
— Я Максимовы дела знаю лучше твоего Микиты. Никого он не возьмет. Своих-то сумеет ли прокормить еще! Да и про себя спроси: я отпущу ле?
Девка дрогнула, заморгала потерянно. Уставилась на Олексу, боясь поверить своей беде.
— Летов-то сколько?
Ответила чуть слышно, вконец оробев. Да, перестоялась девка, а ничего, добра! Ишь кобылка, что грудь, что бедра. Если на сенник завести да пообещать серебряное монисто купить, навряд долго упираться будет. Поплачет опосля по своему Миките — и дело с концом. А там станет блодить то с тем, то с другим да бегать к волховным жонкам плода выводить.
Посмотрел еще раз на девку с прищуром, обвел взглядом с ног до головы, глянул пристальнее в глаза. Заметил, как перепугалась, перепала вся, побелела, жалко опустила плечи. Понял, чего ждет, и, поведи ее сейчас хозяин, даже противиться не будет… Ежель только не побежит потом на Волхово топиться со стыда.
— Эк ты, дура! Вот что: скажи своему Миките, пущай ко мне придет. Погляжу, каков молодец, может, сам наймую!
Вспыхнула девка, засветилась вся от радости. Взял шутливо за плечи, хотел поцеловать напоследок, да сдержал себя, только подтолкнул да шлепнул легонько по твердым ягодицам:
— Беги, пока не передумал! Да постой, возьми грамотку-то. Тебе писано, не мне!
Усмехнулся еще раз, провожая зарумянившуюся девку глазами, прошел в горницу. Взгляд упал на икону Параскевы, что смотрела не то скорбно, не то чуть улыбаясь. Передернул бровями, отвел глаза.
«Парень, кажись, добрый. Наймовал как-то однажды, ежели тот самый. Коли покажется, возьму на покос. За девку и даром отработает! А там как знать, может, и совсем оставлю. Подарю им старый амбар, что назади двора, перевенчаю. Пущай живут! Запишу в закупы. И мне выгода, и им радость — все ж свой угол будут иметь. А икону сегодня ж и освятить надо, на покос грех такое дело отлагать! Станьку пошлю».
XIII
Выехали с полуночи, чтобы не ночевать в пути и к вечеру быть уже на месте.
Домаша сидела на первом возу, кутаясь в епанчу. Маленького держала на руках. Малушу, сонную, положили на дно короба, Янька и Онфимка отчаянно боролись со сном, то и дело клевали носами, валились друг на друга. За первым возом шел второй, на котором правил Радько, прискакавший поздно вечером с известием, что все готово и можно выезжать. На третьем возу примостились новый парень Микита и Оленица. Олекса взял его — парень, кажется, был смышлен и не избалован.
Оленица, полная такого счастья, что начинала кружиться голова, привалясь к любимому, шепотом, полузакрыв глаза, спрашивала:
— Сказал хозяин?
— Ницего. «Поработай, — говорит, — пока из хлеба, пригляниссе — возьму».
— Возьмет! Он добрый, если ему занравитце кто. Ты постарайсе, Микита!
— Оленка моя! Лишь бы взял, уж я ему… В закупы только неохота писаться.
— А цто, может, приказчиком станешь, там и выкуписсе. Радько вон тоже был…
— Тамо стану ли, нет, а закуп не вольный целовек!
— Не у боярина, чай, у купця!
— Да и не обещал толком, может, проработаю, только порты перерву, и с тем — прощай!
— Бог даст, не сделает так, не омманет… Ладо мой!
— Оленка моя!
Своротили на Рогатицу. Напереди тянулись еще чьи-то возы, сбоку, из межутка, тоже выезжали.
— На покос? — негромко окликнул Радько.
— Вестимо!
Миновали Рогатицкую башню. Решетка ворот была поднята. Сторожа бегло осматривали возы, больше для порядку — не везут ли запретного товару отай.
Старшой, глянув, махнул рукой:
— А, сенокосьцы, пропущай!
Дорога побежала полем. Мерно покачивались возы, уснули дети, задремывали взрослые. Радько улегся на дно досыпать, лошади сами бежали за первым возом. Домаша, привалясь к коробью, то и дело роняла голову на грудь, боясь уронить, крепко прижимала маленького.
Меж тем небо леденело, яснело, светлыми проломами в уснувших по краю неба ночных облаках и зеленым огнем подкрадывался рассвет. С полей подымался туман.
До света, не останавливаясь, проехали Волоцкий погост. Миновали Любцы, Княжой остров, Тюкари, Гончарное. Уже брызнуло солнце, загорелось самоцветами в каждой капельке росы, приободрились лошади, протяжным ржаньем приветствуя зорю.
В Тяпоницах сделали привал, кормили лошадей. Олекса слез с воза, разминаясь, зевая во весь рот. Ночью не хотелось спать, теперь, на угреве, задремывал. Солнце быстро высушивало росу. Выспавшийся Радько весело толканул Олексу под бок:
— Цего закручинилсе возле молодой жены?
Домаша сонно улыбнулась с воза.
Завернули за амбар справить малую нужду. Спустились к речке. Скинув рубахи и сапоги и завернув исподние порты, зашли в бегучую студеную воду. Поплескались, фыркая, покрякивая от удовольствия.
— Почем парня нанял?
— Из хлеба.
— Как сумел?
— Да, вишь, к девке нашей, Оленке, подсватывается.
— К Оленине? Ну, выпала девке удача!
— Знаешь ли его?
— Как не знать, парень добрый, бедны только, а работник — хоть куда! Лонись на пристань я его брал: кадь ржи один за уши подымает и не ленив.
— Ну!
— Так что держи, не выпускай, Олекса!.. Ай, Оленица, что за парня обротала! Ай, девка, ай, телка, какого тура привела!
— Я сказал — погляжу еще, каков работник, тогда решу, оставлю у себя ай нет.
— Обещай сразу, лучше работать будет!
— Сам не стану, слова своего не переменю, а ты, Радько, намекни.
— Добро.
Закусили хлебом с молоком, что вынесла молодая брюхатая баба.
— Вы чьи, Жироховы?
— Были Жироховы! А нынце монастырские, Святого Спаса на Хутине. О прошлом лете подарил нас боярин, продал ле, мы чем знам. Бают, на помин души родителя своего.
Озорно кивнув на вздернутый живот, Олекса спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46