Ей так хотелось стать равной ему во всем, что она с не меньшим рвением принялась бы за изучение алгебры и Эвклидовой геометрии, если бы сердце Джона разрывалось между тягой к этим наукам и любовью к жене. Она впитывала в себя все биржевые новости и по вечерам, с сияющим личиком, сообщала Джону о товарах, которые поднялись в цене, и о том, на сколько увеличился золотой запас в Английском банке, а потом, вдруг забыв о необходимости сохранять серьезный, умный вид, принималась хохотать сама над собой и целовала его, приговаривая:
— Это все потому, что я люблю тебя, Джон!
Для человека из деловых кругов Сити Джон проявлял удивительное равнодушие к тому, поднимаются или падают в цене те или иные товары и на сколько увеличился золотой запас в Английском банке. Но о жене он пекся больше всего на свете — на его взгляд, это сокровище никогда не падало в цене и было дороже всего золота, какое только есть на белом свете. А Белла с ее живым умом и женской чуткостью, к тому же вдохновленная любовью, делала поразительные успехи на новом для нее поприще и не могла преуспеть только в том, чтобы день ото дня становиться милее своему Джону. Так утверждал сам Джон, и в доказательство правоты своих слов он приводил неотразимый довод, что милее той Беллы, которая несколько месяцев назад стала его женой, быть невозможно, как ни старайся.
— Ты у меня такая живая, веселая! — с любовью сказал он ей однажды. — Будто яркий огонек горит у нас в доме!
— Это правда, Джон?
— Ты еще сомневаешься? Да нет! Ты ярче, ты лучше всякого огонька!
— А знаешь, Джон… — она дотронулась до пуговицы на его сюртуке, — бывают минуты, когда мне кажется… Только не смейся надо мной, прошу тебя!
Ничто в мире не могло бы его рассмешить после такой просьбы.
— Бывают минуты, когда мне кажется, что я вдруг становлюсь… серьезной, Джон.
— Может, ты скучаешь, сидя тут одна-одинешенька весь день, моя любимая?
— Нет, что ты, Джон! Время бежит так быстро, что у меня не остается ни одной свободной минутки.
— Откуда же она, эта серьезность? И когда она на тебя нападает?
— Когда я смеюсь, — ответила Белла и, смеясь, положила ему голову на плечо. — Вы, сэр, не поверите, но сейчас я тоже серьезная. — И она снова засмеялась, и из глаз у нее что-то капнуло ему на руку.
— Тебе хочется быть богатой, моя любимая? — ласково спросил Джон.
— Богатой? Джон! Как ты смеешь задавать мне такие глупые вопросы?
— Тебе чего-нибудь не хватает, мое сокровище?
— Не хватает? Нет! — твердо ответила Белла. И вдруг, точно спохватившись, проговорила сквозь смех и капель из глаз: — Да, не хватает! Мне не хватает миссис Боффин.
— Я тоже очень жалею о разлуке с ней. Но кто знает, может это ненадолго? Может, все сложится так, что ты будешь встречаться с ней изредка… мы оба будем встречаться. — Белла почему-то не проявила интереса к такому, казалось бы, важному для нее разговору и продолжала рассеянно теребить все ту же пуговицу на сюртуке мужа. Но от этого занятия ее оторвал папа, который пришел провести с ними вечерок.
В доме Беллы у папы было раз и навсегда отведенное ему кресло и раз и навсегда отведенный ему уголок, и хотя мы не собираемся бросать тень на его семейную жизнь, все же надо сказать, что у своей дочки он чувствовал себя как нигде в мире. Когда Белла и папа сходились вместе, смотреть на них было и приятно и забавно, но в тот вечер мужу Беллы показалось, что она превзошла самое себя в фантастических проказах с отцом.
— Хвалю нашего умного мальчика за то, что он прибежал с уроков прямо к нам, хоть мы его и не ждали, — сказала Белла. — Ну, как дела в школе, никто тебя не обижал?
— Ты знаешь, моя родная, что я учусь сразу в двух школах, — ответил херувим, усаживаясь в свое кресло и с улыбкой потирая руки. — Первая — это учебное заведение на Минсинг-лейн. Вторая — академия твоей матушки. Какую же школу ты имеешь в виду?
— Обе, — сказала Белла.
— Ах, обе! Ну, что ж, по правде говоря, в обеих мне сегодня немного досталось, но это в порядке вещей. Путь к знаниям тернист, и что такое наша жизнь, как не ежедневный урок!
— Скажи, глупышка, что же с тобой будет, когда ты вызубришь все свои уроки наизусть?
— Тогда, друг мой, — после короткого раздумья ответил херувим, — наверно, пора будет помирать.
— Злой мальчишка! — воскликнула Белла. — Нахохлился и говорит о таких страшных вещах!
— Разве я нахохлился, дочка? — возразил ей Р. У. — Смотри, какой я веселый! — И его лицо подтвердило эти слова.
— Ну, если не ты, значит я нахохлилась, — сказала Белла. — Но обещаю, что этого больше не будет. Джон, милый, надо угостить ужином нашего малыша.
— Сейчас угостим, мое сокровище.
— Вон как весь испачкался в школе, — продолжала Белла и, поглядев на руки отца, наградила его легким шлепком. — Смотреть тошно! У-у, неряха!
— Да, друг мой, — сказал он. — Я только что хотел попросить у тебя разрешения умыться, а ты меня опередила.
— За мной, сэр! — скомандовала Белла, беря его за лакцаны пиджака. — Идите за мной, и я вас умою. Вам самому это нельзя доверять. Сюда, сюда, сэр!
Херувима отвели в маленькую комнатку с умывальником, где Белла намылила и натерла ему лицо, намылила и натерла руки, сполоснула водой и накинулась на него с полотенцем, так что под конец этой операции он стал красный, как свекла, особенно уши. — Теперь вас надо причесать щеткой и гребешком, сэр, — деловито распоряжалась Белла. — Джон, свечку поближе. Закройте глаза, сэр, а я возьму вас за подбородок. Ну, будьте паинькой!
Отец повиновался ей с величайшей охотой, и она начала вытворять с его волосами бог знает что: пригладила их щеткой, расчесала на пробор, потом стала закручивать отдельные пряди на пальцах, откидываясь назад, на грудь Джону, чтобы полюбоваться своей работой издали. Джон обнимал ее свободной рукой и старался удержать около себя, а херувим терпеливо ждал, когда, наконец, его отпустят.
— Ну вот! — сказала Белла, сделав несколько заключительных штрихов. — Теперь ты более или менее похож на приличного ребенка. Надень курточку, и пойдем ужинать.
Херувим облачился в пиджачок, проследовал в свой уголок и уселся там, совсем как тот самодовольный паренек, который ел пирожок и похвалялся своим благонравием, Белла собственноручно постелила на стол скатерть, принесла на подносе ужин и, спохватившись, «как бы мальчуган не запачкался», аккуратно завязала ему салфетку под подбородком.
Пока херувим ужинал, она сидела рядом с ним, то поучая его, что воспитанным деткам не полагается держать вилку в кулаке, то нарезая ему мясо, то подливая вина. Однако, несмотря на ее обычную эксцентричность в обращении с добряком отцом, который позволял дочке делать из себя игрушку, что-то новое чувствовалось в ней в тот вечер. Она была все так же весела и шаловлива, так же мило дурачилась, держалась по-прежнему просто, но, приглядываясь к ней, Джон Роксмит думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
— Это все потому, что я люблю тебя, Джон!
Для человека из деловых кругов Сити Джон проявлял удивительное равнодушие к тому, поднимаются или падают в цене те или иные товары и на сколько увеличился золотой запас в Английском банке. Но о жене он пекся больше всего на свете — на его взгляд, это сокровище никогда не падало в цене и было дороже всего золота, какое только есть на белом свете. А Белла с ее живым умом и женской чуткостью, к тому же вдохновленная любовью, делала поразительные успехи на новом для нее поприще и не могла преуспеть только в том, чтобы день ото дня становиться милее своему Джону. Так утверждал сам Джон, и в доказательство правоты своих слов он приводил неотразимый довод, что милее той Беллы, которая несколько месяцев назад стала его женой, быть невозможно, как ни старайся.
— Ты у меня такая живая, веселая! — с любовью сказал он ей однажды. — Будто яркий огонек горит у нас в доме!
— Это правда, Джон?
— Ты еще сомневаешься? Да нет! Ты ярче, ты лучше всякого огонька!
— А знаешь, Джон… — она дотронулась до пуговицы на его сюртуке, — бывают минуты, когда мне кажется… Только не смейся надо мной, прошу тебя!
Ничто в мире не могло бы его рассмешить после такой просьбы.
— Бывают минуты, когда мне кажется, что я вдруг становлюсь… серьезной, Джон.
— Может, ты скучаешь, сидя тут одна-одинешенька весь день, моя любимая?
— Нет, что ты, Джон! Время бежит так быстро, что у меня не остается ни одной свободной минутки.
— Откуда же она, эта серьезность? И когда она на тебя нападает?
— Когда я смеюсь, — ответила Белла и, смеясь, положила ему голову на плечо. — Вы, сэр, не поверите, но сейчас я тоже серьезная. — И она снова засмеялась, и из глаз у нее что-то капнуло ему на руку.
— Тебе хочется быть богатой, моя любимая? — ласково спросил Джон.
— Богатой? Джон! Как ты смеешь задавать мне такие глупые вопросы?
— Тебе чего-нибудь не хватает, мое сокровище?
— Не хватает? Нет! — твердо ответила Белла. И вдруг, точно спохватившись, проговорила сквозь смех и капель из глаз: — Да, не хватает! Мне не хватает миссис Боффин.
— Я тоже очень жалею о разлуке с ней. Но кто знает, может это ненадолго? Может, все сложится так, что ты будешь встречаться с ней изредка… мы оба будем встречаться. — Белла почему-то не проявила интереса к такому, казалось бы, важному для нее разговору и продолжала рассеянно теребить все ту же пуговицу на сюртуке мужа. Но от этого занятия ее оторвал папа, который пришел провести с ними вечерок.
В доме Беллы у папы было раз и навсегда отведенное ему кресло и раз и навсегда отведенный ему уголок, и хотя мы не собираемся бросать тень на его семейную жизнь, все же надо сказать, что у своей дочки он чувствовал себя как нигде в мире. Когда Белла и папа сходились вместе, смотреть на них было и приятно и забавно, но в тот вечер мужу Беллы показалось, что она превзошла самое себя в фантастических проказах с отцом.
— Хвалю нашего умного мальчика за то, что он прибежал с уроков прямо к нам, хоть мы его и не ждали, — сказала Белла. — Ну, как дела в школе, никто тебя не обижал?
— Ты знаешь, моя родная, что я учусь сразу в двух школах, — ответил херувим, усаживаясь в свое кресло и с улыбкой потирая руки. — Первая — это учебное заведение на Минсинг-лейн. Вторая — академия твоей матушки. Какую же школу ты имеешь в виду?
— Обе, — сказала Белла.
— Ах, обе! Ну, что ж, по правде говоря, в обеих мне сегодня немного досталось, но это в порядке вещей. Путь к знаниям тернист, и что такое наша жизнь, как не ежедневный урок!
— Скажи, глупышка, что же с тобой будет, когда ты вызубришь все свои уроки наизусть?
— Тогда, друг мой, — после короткого раздумья ответил херувим, — наверно, пора будет помирать.
— Злой мальчишка! — воскликнула Белла. — Нахохлился и говорит о таких страшных вещах!
— Разве я нахохлился, дочка? — возразил ей Р. У. — Смотри, какой я веселый! — И его лицо подтвердило эти слова.
— Ну, если не ты, значит я нахохлилась, — сказала Белла. — Но обещаю, что этого больше не будет. Джон, милый, надо угостить ужином нашего малыша.
— Сейчас угостим, мое сокровище.
— Вон как весь испачкался в школе, — продолжала Белла и, поглядев на руки отца, наградила его легким шлепком. — Смотреть тошно! У-у, неряха!
— Да, друг мой, — сказал он. — Я только что хотел попросить у тебя разрешения умыться, а ты меня опередила.
— За мной, сэр! — скомандовала Белла, беря его за лакцаны пиджака. — Идите за мной, и я вас умою. Вам самому это нельзя доверять. Сюда, сюда, сэр!
Херувима отвели в маленькую комнатку с умывальником, где Белла намылила и натерла ему лицо, намылила и натерла руки, сполоснула водой и накинулась на него с полотенцем, так что под конец этой операции он стал красный, как свекла, особенно уши. — Теперь вас надо причесать щеткой и гребешком, сэр, — деловито распоряжалась Белла. — Джон, свечку поближе. Закройте глаза, сэр, а я возьму вас за подбородок. Ну, будьте паинькой!
Отец повиновался ей с величайшей охотой, и она начала вытворять с его волосами бог знает что: пригладила их щеткой, расчесала на пробор, потом стала закручивать отдельные пряди на пальцах, откидываясь назад, на грудь Джону, чтобы полюбоваться своей работой издали. Джон обнимал ее свободной рукой и старался удержать около себя, а херувим терпеливо ждал, когда, наконец, его отпустят.
— Ну вот! — сказала Белла, сделав несколько заключительных штрихов. — Теперь ты более или менее похож на приличного ребенка. Надень курточку, и пойдем ужинать.
Херувим облачился в пиджачок, проследовал в свой уголок и уселся там, совсем как тот самодовольный паренек, который ел пирожок и похвалялся своим благонравием, Белла собственноручно постелила на стол скатерть, принесла на подносе ужин и, спохватившись, «как бы мальчуган не запачкался», аккуратно завязала ему салфетку под подбородком.
Пока херувим ужинал, она сидела рядом с ним, то поучая его, что воспитанным деткам не полагается держать вилку в кулаке, то нарезая ему мясо, то подливая вина. Однако, несмотря на ее обычную эксцентричность в обращении с добряком отцом, который позволял дочке делать из себя игрушку, что-то новое чувствовалось в ней в тот вечер. Она была все так же весела и шаловлива, так же мило дурачилась, держалась по-прежнему просто, но, приглядываясь к ней, Джон Роксмит думал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129