Тихо стукнула калитка. Петька прислушался. На крыльце заскрипели доски, и в дверь постучали. Таня посмотрела на Петьку и не шевельнулась. Стук повторился.
— Эй, отворите. Это я, Шурка Подметкин.
Петька сбросил крючок, В руках у Шурки было что-то большое, завёрнутое в жёлтый мешок, от которого резко пахло дёгтем.
— Ичиги вам припёр. Ненадёванные ни разу. Примеряйте.
Таня натянула на ноги странную обувь, которую никогда не видела. Шурка пощупал носок ичига на Таниной ноге.
— С суконной портянкой как раз будет, — Он вынул из куля два больших куска серого сукна. — У бабки упёр, — и, как бы оправдываясь, добавил: — У ней все равно сопреет.
Петька вынул складной нож, и каждый кусок они разрезали на половину. Портянки Шурка даже не дал примерить и положил их обратно в мешок. Затем вытащил оттуда ичиги для Петьки, по-хозяйски ощупал и сказал:
— С двойной подошвой, надолго хватит. Завтра добуду спичек, а к мешку лямки привяжем. Тимка сулился верёвки добыть.
Пламя в коптилке задрожало. Огонёк сделался маленьким и вдруг потух.
— Керосин кончился, — сказала Таня.
Шурка, глядя на тёмное окно, вдруг вскрикнул, потому что оттуда глянула ушастая морда с большими рогами. Тонкая длинная борода мелко подрагивала, в круглых глазах отражалась луна!
— Черт! — Шурка подскочил к двери и набросил крючок. — Черт, воистину черт! Нечистая сила! — и стал креститься.
Таня хохотала до слёз.
— Шурка, ты с ума сошёл! Шурка, это же наша коза Майка! Опять из дровяника выбралась, ей, видать, там скучно.
Петька смело вышел во двор, завёл Майку в дровяник. Слышно было, что чем-то он стучал по перекладине. А когда вернулся, тихо сказал:
— Когда пойдём в поход, Майку отдадим, Шурка, твоему деду за ичиги, чтобы даром от него ничего не брать.
— Ты что, Петька, а Вера Ивановна что скажет?
— Не беспокойся, Таня. Там, в Листвянке, бабушка мне шепнула, что в госпитале она будет месяца два. Мы вернёмся тоже осенью. Майка без нас совсем одичает, а то и волки могут сожрать. Лучше мы её отдадим и рассчитаемся с Шуркиным дедом.
Во дворе послышались удары. Майка, обидевшись, что её заперли, опять била рогами в дверь дровяника. Шурка с дрожью в голосе сказал:
— Поди, Майка ваша ноне не совсем коза.
— Что ты, Шурка, мелешь. Кто же она, корова, что ли?
Шурка пододвинулся ближе к окну, где было светлее от луны, и зашептал:
— У нас единыжды была коза красная и лохматая. Молока видимо-невидимо давала. Подметкины радешеньки были. И с радости запамятовали, что не бывает красных коз, им лишь бы молоко. — Шурка, по-видимому, верил в свою историю, потому что зубы у него начинали тихонько стучать. — Коза как коза, — продолжал он, — токмо не любила, когда ей прямо в глазищи вытаращишься, а эдак никого не пужалась: ни волков, ни рыси, ни росомахи. Пужалась токмо старуху Солуяниху. Та маленькая, сухонькая — царство ей небесное, — а коза её пужалась, потому как Солуяниха каждый день богу молилась. Понятно, нечистая сила эдаких людей пужается. Зима прикатила, выпал снег, и тута во дворе у нас стали ночью появляться козьи следья, хотя коз дед запирал в сарае, и замок цельный был. «Откудова чертовщина? — гадали все. — Собаки ночью лают, а следья появляются». Тута припёрся к нам дед Парамонов. Сидит ночью у окна с моим дедом, сивуху глушит и говорит тихо-тихо: «А коза у вас и вовсе не коза, а сила нечистая». Всех затрясло, а отец мой эдак и шлёпнулся на пол от страха. И теперя морока с ним: шлёпнется откудова ни на есть, лежит и дрыгает руками и ногами,
— Шурка, ты про козу рассказывай.
— Опосля надумали ночью доглядеть за козой. На другой вечер заперли сарай на два замка. Наглотались самогонки и сели у окна. Лампу керосиновую потушили и ожидают. Час проходит — никого. Два проходит — никого. Луна светит, тишина. И вдруг дверь сарая сама по себе тихонько распахнулась, и оттудова выходит наша красная коза. Идёт, как человек, на задних ногах, глазищами вращает, по сторонам глазеет и прёт через двор, через огород, через лужайку и… и… под-хо-ди-т, — зубы у Шурки опять мелко застучали, — и… и подходит к старому кладбищу. Подошла к могиле и тута давай танцевать, и тихо петь человеческим голосом:
Сундуки у меня все окованы.
В них полным-полно чиста золота.
Но одной лежать шибко холодно.
И дедушка признал голос своей матери, которую в живых прозвали байкальской колдуньей. Пока коза танцевала, дедушка шмыгнул на улицу и перекрестил отворённую дверь сарая. А коза от энтого как прыгнет, и огненным пламенем ушла в небо…
Шурка замолчал, но, услышав, как Майка стучит в дверь, попросил:
— Петька, проводи меня домой, а то я в темноте не найду вашу калитку.
— А ты через плетень перелезь, — сказала Таня.
Но Петька уже открыл двери и вышел на крыльцо. Потом брякнул в сенях дверной крючок.
— Таня, тебе не страшно от Шуркиного рассказа?
— Чуть-чуть страшно. А почему красные козы не бывают?
— Один студент, который с папой ездил в экспедиции, мне рассказывал, что раньше, тысячи лет назад, у одного египетского фараона были красные козы, и их считали святыми, и на них молились, как на бога.
— Петька, а бог есть или нету, как ты думаешь? — Я не знаю, Таня. Если есть, то он, наверно, злой.
ГЛАВА 11
— Петька, вставай лепёшки делать на дорогу. Петька легко спрыгнул с печки на пол.
— Ещё же козу доить надо.
— Засоня, я уже подоила.
Через два часа шестьдесят больших лепёшек, величиной с блюдце, были готовы. Таня подсчитала, что в тайте их хватит на целый месяц, а то и больше.
Вежливо постучав в дверь, зашёл Тимка Булахов. Поздоровавшись, он положил на стол коробочку с солью, камушек, мягкую ватную верёвочку, полукруглую железку, похожую на маленькую подкову, и две деревянные ложки. Тимка пощупал верхнюю лепёшку и велел их все положить на плиту, но чтобы не горели, а сохли.
— А то в дороге заплесневеют, — объяснил он.
Кроме всего прочего, Тимка принёс ещё длинную крепкую верёвку метров в тридцать.
— Мальчишки, а зачем камушек, железка и вата?
Тимка взял камушек, положил на него скрученную ватку и ловко ударил железкой. Искорки полетели на ватку, Тимка стал её раздувать, и она задымилась.
— Вишь, Таня, огонь получили без спичек.
Петька вытащил из-под лавки Шуркин жёлтый мешок, и мальчишки стали укладывать туда всё необходимое: старую Петькину рубашку, длинную верёвку, котелок, деревянные ложки, коробочку с солью, шило и другие мелкие вещи. Сверху Таня положила небольшой мешочек с мукой. Нож, компас, арбалет решено было нести в руках.
— Достать бы маленько пороху! — Тимка показал на кончик пальца: — Хотя бы пол-ложки. Торбеев зарядил бы патрона три. Нам бы хватило за глаза. Торбеев, он фартовый, мимо ещё ни разу не стрелил.
У Петьки вдруг заблестели глаза. Он повернулся на месте, бросился в комнату, схватил свой узелок, привезённый из Краснокардонска, и стал развязывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
— Эй, отворите. Это я, Шурка Подметкин.
Петька сбросил крючок, В руках у Шурки было что-то большое, завёрнутое в жёлтый мешок, от которого резко пахло дёгтем.
— Ичиги вам припёр. Ненадёванные ни разу. Примеряйте.
Таня натянула на ноги странную обувь, которую никогда не видела. Шурка пощупал носок ичига на Таниной ноге.
— С суконной портянкой как раз будет, — Он вынул из куля два больших куска серого сукна. — У бабки упёр, — и, как бы оправдываясь, добавил: — У ней все равно сопреет.
Петька вынул складной нож, и каждый кусок они разрезали на половину. Портянки Шурка даже не дал примерить и положил их обратно в мешок. Затем вытащил оттуда ичиги для Петьки, по-хозяйски ощупал и сказал:
— С двойной подошвой, надолго хватит. Завтра добуду спичек, а к мешку лямки привяжем. Тимка сулился верёвки добыть.
Пламя в коптилке задрожало. Огонёк сделался маленьким и вдруг потух.
— Керосин кончился, — сказала Таня.
Шурка, глядя на тёмное окно, вдруг вскрикнул, потому что оттуда глянула ушастая морда с большими рогами. Тонкая длинная борода мелко подрагивала, в круглых глазах отражалась луна!
— Черт! — Шурка подскочил к двери и набросил крючок. — Черт, воистину черт! Нечистая сила! — и стал креститься.
Таня хохотала до слёз.
— Шурка, ты с ума сошёл! Шурка, это же наша коза Майка! Опять из дровяника выбралась, ей, видать, там скучно.
Петька смело вышел во двор, завёл Майку в дровяник. Слышно было, что чем-то он стучал по перекладине. А когда вернулся, тихо сказал:
— Когда пойдём в поход, Майку отдадим, Шурка, твоему деду за ичиги, чтобы даром от него ничего не брать.
— Ты что, Петька, а Вера Ивановна что скажет?
— Не беспокойся, Таня. Там, в Листвянке, бабушка мне шепнула, что в госпитале она будет месяца два. Мы вернёмся тоже осенью. Майка без нас совсем одичает, а то и волки могут сожрать. Лучше мы её отдадим и рассчитаемся с Шуркиным дедом.
Во дворе послышались удары. Майка, обидевшись, что её заперли, опять била рогами в дверь дровяника. Шурка с дрожью в голосе сказал:
— Поди, Майка ваша ноне не совсем коза.
— Что ты, Шурка, мелешь. Кто же она, корова, что ли?
Шурка пододвинулся ближе к окну, где было светлее от луны, и зашептал:
— У нас единыжды была коза красная и лохматая. Молока видимо-невидимо давала. Подметкины радешеньки были. И с радости запамятовали, что не бывает красных коз, им лишь бы молоко. — Шурка, по-видимому, верил в свою историю, потому что зубы у него начинали тихонько стучать. — Коза как коза, — продолжал он, — токмо не любила, когда ей прямо в глазищи вытаращишься, а эдак никого не пужалась: ни волков, ни рыси, ни росомахи. Пужалась токмо старуху Солуяниху. Та маленькая, сухонькая — царство ей небесное, — а коза её пужалась, потому как Солуяниха каждый день богу молилась. Понятно, нечистая сила эдаких людей пужается. Зима прикатила, выпал снег, и тута во дворе у нас стали ночью появляться козьи следья, хотя коз дед запирал в сарае, и замок цельный был. «Откудова чертовщина? — гадали все. — Собаки ночью лают, а следья появляются». Тута припёрся к нам дед Парамонов. Сидит ночью у окна с моим дедом, сивуху глушит и говорит тихо-тихо: «А коза у вас и вовсе не коза, а сила нечистая». Всех затрясло, а отец мой эдак и шлёпнулся на пол от страха. И теперя морока с ним: шлёпнется откудова ни на есть, лежит и дрыгает руками и ногами,
— Шурка, ты про козу рассказывай.
— Опосля надумали ночью доглядеть за козой. На другой вечер заперли сарай на два замка. Наглотались самогонки и сели у окна. Лампу керосиновую потушили и ожидают. Час проходит — никого. Два проходит — никого. Луна светит, тишина. И вдруг дверь сарая сама по себе тихонько распахнулась, и оттудова выходит наша красная коза. Идёт, как человек, на задних ногах, глазищами вращает, по сторонам глазеет и прёт через двор, через огород, через лужайку и… и… под-хо-ди-т, — зубы у Шурки опять мелко застучали, — и… и подходит к старому кладбищу. Подошла к могиле и тута давай танцевать, и тихо петь человеческим голосом:
Сундуки у меня все окованы.
В них полным-полно чиста золота.
Но одной лежать шибко холодно.
И дедушка признал голос своей матери, которую в живых прозвали байкальской колдуньей. Пока коза танцевала, дедушка шмыгнул на улицу и перекрестил отворённую дверь сарая. А коза от энтого как прыгнет, и огненным пламенем ушла в небо…
Шурка замолчал, но, услышав, как Майка стучит в дверь, попросил:
— Петька, проводи меня домой, а то я в темноте не найду вашу калитку.
— А ты через плетень перелезь, — сказала Таня.
Но Петька уже открыл двери и вышел на крыльцо. Потом брякнул в сенях дверной крючок.
— Таня, тебе не страшно от Шуркиного рассказа?
— Чуть-чуть страшно. А почему красные козы не бывают?
— Один студент, который с папой ездил в экспедиции, мне рассказывал, что раньше, тысячи лет назад, у одного египетского фараона были красные козы, и их считали святыми, и на них молились, как на бога.
— Петька, а бог есть или нету, как ты думаешь? — Я не знаю, Таня. Если есть, то он, наверно, злой.
ГЛАВА 11
— Петька, вставай лепёшки делать на дорогу. Петька легко спрыгнул с печки на пол.
— Ещё же козу доить надо.
— Засоня, я уже подоила.
Через два часа шестьдесят больших лепёшек, величиной с блюдце, были готовы. Таня подсчитала, что в тайте их хватит на целый месяц, а то и больше.
Вежливо постучав в дверь, зашёл Тимка Булахов. Поздоровавшись, он положил на стол коробочку с солью, камушек, мягкую ватную верёвочку, полукруглую железку, похожую на маленькую подкову, и две деревянные ложки. Тимка пощупал верхнюю лепёшку и велел их все положить на плиту, но чтобы не горели, а сохли.
— А то в дороге заплесневеют, — объяснил он.
Кроме всего прочего, Тимка принёс ещё длинную крепкую верёвку метров в тридцать.
— Мальчишки, а зачем камушек, железка и вата?
Тимка взял камушек, положил на него скрученную ватку и ловко ударил железкой. Искорки полетели на ватку, Тимка стал её раздувать, и она задымилась.
— Вишь, Таня, огонь получили без спичек.
Петька вытащил из-под лавки Шуркин жёлтый мешок, и мальчишки стали укладывать туда всё необходимое: старую Петькину рубашку, длинную верёвку, котелок, деревянные ложки, коробочку с солью, шило и другие мелкие вещи. Сверху Таня положила небольшой мешочек с мукой. Нож, компас, арбалет решено было нести в руках.
— Достать бы маленько пороху! — Тимка показал на кончик пальца: — Хотя бы пол-ложки. Торбеев зарядил бы патрона три. Нам бы хватило за глаза. Торбеев, он фартовый, мимо ещё ни разу не стрелил.
У Петьки вдруг заблестели глаза. Он повернулся на месте, бросился в комнату, схватил свой узелок, привезённый из Краснокардонска, и стал развязывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39