Я так его унизила! И потом, раз у нас сейчас такие долги, это ужасно, что я растратила деньги за уроки. Неудивительно, что папа разозлился. И каково ему было, когда я швырнула ему лифчик и трусики прямо в лицо? – Я вытащила их из кармана и стала рвать, но они не поддавались. Я бросилась к буфету за ножницами.
– Не надо! Стой! Если они тебе не нужны, я их возьму! – быстро сказала Грейс.
Я уставилась на нее.
– Я знаю, что я в них не влезу. Но я могу их просто держать у себя как… как тайное украшение. Они до того красивые! Где ты их взяла?
– «Мэллард и Тернерс», отдел нижнего белья.
– Ты ходила туда сама? Везет же тебе!
Мы снова переглянулись. Никто не мешал нам сейчас выйти из дому и обойти все запретные магазины, но, конечно, мы не могли так поступить.
– Мы не можем идти развлекаться, когда папе так плохо или даже…
– Я понимаю, – вздохнула Грейс. – А что мы будем делать?
– Давай заниматься, как в обычный день. Чтобы папа был доволен.
Мы убрали со стола посуду и достали учебники, тетради и ручки. Грейс пыталась ответить на вопросы к тексту. Я читала детскую книжку по-французски.
При этом мы все время вздыхали, глядели в потолок и никак не могли сосредоточиться. Я сделала себе чашку кофе в надежде, что это поможет. Грейс я выдала пакет хлопьев и сахарницу, и она хрустела и чавкала в промежутках между фразами.
Через час я отшвырнула французскую книжку и решила закончить картинку с ангелом. Мне хотелось поговорить про себя с Товией, но Грейс все время перебивала.
– Можно мне тоже краски? – спросила она. – Я хочу нарисовать папе открытку «Поправляйся!».
Я подумала, что для открытки «Поправляйся!» может быть уже поздно, но сказать это вслух не решилась. Вообще-то я терпеть не могу давать Грейс свои краски. Она набирает на кисточку слишком много воды, и аккуратные кружки мгновенно превращаются в какие-то грязные болота. Но сегодня мне не хотелось ей ни в чем отказывать.
Она возилась долго, приспособив внутреннюю сторону пакета от корнфлексов, чтобы открытка была твердая и ее можно было поставить. Грейс старательно изобразила наш магазин, раскрасив каждую книжку отдельно красной, зеленой, коричневой или голубой краской, хотя они все сливаются в единую длинную полосу неопределенного цвета. Потом она нарисовала папу, худого человечка с мрачным лицом, и маму, большую толстую женщину с черными точками вместо глаз и такими же точками по всему платью. Похоже было, что и мама, и ее платье проливают обильные слезы. В углу она нарисовала меня с книжкой и такими пышными волосами, что лицо было закрыто черным облаком. Себя она изобразила в любимом розовом платье с пандами, похожей на большую клубничную меренгу.
– Закончила? Здорово получилось! – сказала я.
– Совсем не здорово! Я не умею рисовать. В голове у меня все выходит очень красиво, но на бумаге получается что-то не то. – Грейс вздохнула и обеспокоенно посмотрела на свою открытку – Папа вышел слишком маленьким.
– Он и правда маленький. Он ростом меньше мамы.
– Он здесь выглядит как тростинка, как будто сейчас переломится, – заныла Грейс.
Пру, помоги мне сделать его побольше.
– Да он и так нормальный, – сказала я, но все же оторвалась от золотого нимба своего ангела и помогла Грейс удлинить папины руки и ноги.
– Все равно он не такой, – пожаловалась она. – Теперь он похож на этих насекомых, знаешь, таких долгоногих…
– Долгоногий папа, – передразнила я.
Мы рассмеялись, хотя это было нисколько не смешно. По Грейс было похоже, что она сейчас снова расплачется.
– Хорошо бы мама уже пришла, – сказала она. – Сейчас уже время обеда?
Времени было всего одиннадцать часов, но я сделала ей в утешение французский сэндвич. В половине первого мы съели еще по одному, прикончили остававшееся в буфете овсяное печенье, а в три часа доели перезрелый банан.
Мама вернулась только в пять. Глаза у нее были красные, в кулаке зажат скомканный мокрый платок.
– Он умер! – прошептала я и расплакалась. Грейс тоже.
– Нет-нет, он не умер! Успокойтесь, девочки. Простите меня – я была в таком состоянии, что не догадалась захватить мелочь, чтобы позвонить из автомата. Не думала, что все будет так долго. Это был кошмар, просто кошмар. Папа так на меня рассердится, когда поймет, что его отвезли в больницу. Может быть, он уже понимает. Трудно сказать.
Мама тоже заплакала.
– Мама, он что, все еще без сознания?
– Глаза у него открыты, и, возможно, он понимает, что происходит вокруг. Но говорить не может, понимаете?
– Как это? Он что, повредил горло?
– Нет, не горло. У вашего папы, девочки, был удар. Он потерял речь, а еще у него отнялись рука и нога с одной стороны.
– Но он поправится, мама? – спросила Грейс.
– Не знаю, детка. Сейчас еще рано об этом говорить.
Я выбежала из комнаты и бросилась на кровать. Это было невыносимо. Я понимала, что все случилось по моей вине.
4
Удар – не самое подходящее слово для того, что случилось с отцом. Оно как будто бы означает что-то мгновенное и прицельное, в одну точку. А папа выглядел так, как будто его долго молотили по одной стороне. Голова у него болтается, рот кривится, а рука и нога висят, как сломанные.
Хотя мама нас предупредила, было очень страшно идти по инсультному отделению к папиной палате. Человек, съежившийся в кровати, был похож на чучело Гая Фокса, а не на нашего папу.
Мы втроем застыли на пороге. Глаза у папы были закрыты, но он что-то пробормотал.
– Привет, папа, – прошептала я, заставляя себя подойти к кровати.
Глаза его так внезапно распахнулись, что я подскочила. Отец нахмурился. По подбородку у него стекала струйка. Он мучительно пытался утереть ее.
– Папа, давай вытру! – предложила я.
Он яростно замычал, показывая всем видом, что никакая помощь ему не нужна. Утерев подбородок, он продолжил борьбу, выставляя из-под одеяла здоровую ногу в надежде, что остальное тело за ней последует.
– Лежи спокойно, дорогой, постарайся расслабиться, – сказала мама.
На папином напряженном лице никакой готовности расслабиться не выражалось. Он продолжал свои попытки.
– Он хочет встать с постели и пойти домой, – сказала я.
Отец сердито посмотрел на меня и застонал. Его обидело, что я говорю о нем в третьем лице.
Я подошла поближе, хотя мне больше всего хотелось убежать, выскочить из палаты, удрать из отделения, оказаться подальше от больницы.
– Папа, тебе пока нельзя домой, ты еще недостаточно поправился, – пробормотала я.
Отец не желал ничего слышать. Он волновался все сильнее и, когда мама попыталась уложить его обратно под одеяло, ущипнул ее за руку. Щипок был слабый-слабый, но она расплакалась.
– Ну-ну, не надо слез, – сказала вошедшая медсестра, обнимая маму за талию. Она была почти такая же толстая, как мама, но на пышный, соблазнительный манер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Не надо! Стой! Если они тебе не нужны, я их возьму! – быстро сказала Грейс.
Я уставилась на нее.
– Я знаю, что я в них не влезу. Но я могу их просто держать у себя как… как тайное украшение. Они до того красивые! Где ты их взяла?
– «Мэллард и Тернерс», отдел нижнего белья.
– Ты ходила туда сама? Везет же тебе!
Мы снова переглянулись. Никто не мешал нам сейчас выйти из дому и обойти все запретные магазины, но, конечно, мы не могли так поступить.
– Мы не можем идти развлекаться, когда папе так плохо или даже…
– Я понимаю, – вздохнула Грейс. – А что мы будем делать?
– Давай заниматься, как в обычный день. Чтобы папа был доволен.
Мы убрали со стола посуду и достали учебники, тетради и ручки. Грейс пыталась ответить на вопросы к тексту. Я читала детскую книжку по-французски.
При этом мы все время вздыхали, глядели в потолок и никак не могли сосредоточиться. Я сделала себе чашку кофе в надежде, что это поможет. Грейс я выдала пакет хлопьев и сахарницу, и она хрустела и чавкала в промежутках между фразами.
Через час я отшвырнула французскую книжку и решила закончить картинку с ангелом. Мне хотелось поговорить про себя с Товией, но Грейс все время перебивала.
– Можно мне тоже краски? – спросила она. – Я хочу нарисовать папе открытку «Поправляйся!».
Я подумала, что для открытки «Поправляйся!» может быть уже поздно, но сказать это вслух не решилась. Вообще-то я терпеть не могу давать Грейс свои краски. Она набирает на кисточку слишком много воды, и аккуратные кружки мгновенно превращаются в какие-то грязные болота. Но сегодня мне не хотелось ей ни в чем отказывать.
Она возилась долго, приспособив внутреннюю сторону пакета от корнфлексов, чтобы открытка была твердая и ее можно было поставить. Грейс старательно изобразила наш магазин, раскрасив каждую книжку отдельно красной, зеленой, коричневой или голубой краской, хотя они все сливаются в единую длинную полосу неопределенного цвета. Потом она нарисовала папу, худого человечка с мрачным лицом, и маму, большую толстую женщину с черными точками вместо глаз и такими же точками по всему платью. Похоже было, что и мама, и ее платье проливают обильные слезы. В углу она нарисовала меня с книжкой и такими пышными волосами, что лицо было закрыто черным облаком. Себя она изобразила в любимом розовом платье с пандами, похожей на большую клубничную меренгу.
– Закончила? Здорово получилось! – сказала я.
– Совсем не здорово! Я не умею рисовать. В голове у меня все выходит очень красиво, но на бумаге получается что-то не то. – Грейс вздохнула и обеспокоенно посмотрела на свою открытку – Папа вышел слишком маленьким.
– Он и правда маленький. Он ростом меньше мамы.
– Он здесь выглядит как тростинка, как будто сейчас переломится, – заныла Грейс.
Пру, помоги мне сделать его побольше.
– Да он и так нормальный, – сказала я, но все же оторвалась от золотого нимба своего ангела и помогла Грейс удлинить папины руки и ноги.
– Все равно он не такой, – пожаловалась она. – Теперь он похож на этих насекомых, знаешь, таких долгоногих…
– Долгоногий папа, – передразнила я.
Мы рассмеялись, хотя это было нисколько не смешно. По Грейс было похоже, что она сейчас снова расплачется.
– Хорошо бы мама уже пришла, – сказала она. – Сейчас уже время обеда?
Времени было всего одиннадцать часов, но я сделала ей в утешение французский сэндвич. В половине первого мы съели еще по одному, прикончили остававшееся в буфете овсяное печенье, а в три часа доели перезрелый банан.
Мама вернулась только в пять. Глаза у нее были красные, в кулаке зажат скомканный мокрый платок.
– Он умер! – прошептала я и расплакалась. Грейс тоже.
– Нет-нет, он не умер! Успокойтесь, девочки. Простите меня – я была в таком состоянии, что не догадалась захватить мелочь, чтобы позвонить из автомата. Не думала, что все будет так долго. Это был кошмар, просто кошмар. Папа так на меня рассердится, когда поймет, что его отвезли в больницу. Может быть, он уже понимает. Трудно сказать.
Мама тоже заплакала.
– Мама, он что, все еще без сознания?
– Глаза у него открыты, и, возможно, он понимает, что происходит вокруг. Но говорить не может, понимаете?
– Как это? Он что, повредил горло?
– Нет, не горло. У вашего папы, девочки, был удар. Он потерял речь, а еще у него отнялись рука и нога с одной стороны.
– Но он поправится, мама? – спросила Грейс.
– Не знаю, детка. Сейчас еще рано об этом говорить.
Я выбежала из комнаты и бросилась на кровать. Это было невыносимо. Я понимала, что все случилось по моей вине.
4
Удар – не самое подходящее слово для того, что случилось с отцом. Оно как будто бы означает что-то мгновенное и прицельное, в одну точку. А папа выглядел так, как будто его долго молотили по одной стороне. Голова у него болтается, рот кривится, а рука и нога висят, как сломанные.
Хотя мама нас предупредила, было очень страшно идти по инсультному отделению к папиной палате. Человек, съежившийся в кровати, был похож на чучело Гая Фокса, а не на нашего папу.
Мы втроем застыли на пороге. Глаза у папы были закрыты, но он что-то пробормотал.
– Привет, папа, – прошептала я, заставляя себя подойти к кровати.
Глаза его так внезапно распахнулись, что я подскочила. Отец нахмурился. По подбородку у него стекала струйка. Он мучительно пытался утереть ее.
– Папа, давай вытру! – предложила я.
Он яростно замычал, показывая всем видом, что никакая помощь ему не нужна. Утерев подбородок, он продолжил борьбу, выставляя из-под одеяла здоровую ногу в надежде, что остальное тело за ней последует.
– Лежи спокойно, дорогой, постарайся расслабиться, – сказала мама.
На папином напряженном лице никакой готовности расслабиться не выражалось. Он продолжал свои попытки.
– Он хочет встать с постели и пойти домой, – сказала я.
Отец сердито посмотрел на меня и застонал. Его обидело, что я говорю о нем в третьем лице.
Я подошла поближе, хотя мне больше всего хотелось убежать, выскочить из палаты, удрать из отделения, оказаться подальше от больницы.
– Папа, тебе пока нельзя домой, ты еще недостаточно поправился, – пробормотала я.
Отец не желал ничего слышать. Он волновался все сильнее и, когда мама попыталась уложить его обратно под одеяло, ущипнул ее за руку. Щипок был слабый-слабый, но она расплакалась.
– Ну-ну, не надо слез, – сказала вошедшая медсестра, обнимая маму за талию. Она была почти такая же толстая, как мама, но на пышный, соблазнительный манер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49