Его забыли остановить, и он громко тикал под одеялами, как будто гвозди пересыпались. А в карманах моих были спички, пакетики с перцем, мускатным орехом и гвоздикой, нитки, иголки, пуговицы, шнурки для ботинок и вдобавок еще две чернильницы, запечатанные воском.
Поль надел на спину старый ранец, набитый пачками сахара. К ранцу привязали подушку, завернутую в шаль, так что головы Поля сзади совсем не было видно.
В левой руке он держал нетяжелую, но объемистую сетку с пакетиками вербены, липового цвета, ромашки и шалфея. Правой рукой он тащил на буксире сестренку, которая прижимала к груди куклу.
Мама взялась нести два фибровых чемодана с «фамильным серебром» (из луженого железа) и фаянсовыми тарелками. Это было слишком тяжело для нее, и я решил вмешаться: потихоньку рассовал по карманам половину вилок, запихнул ложки в ранец Поля, а шесть тарелок — к себе в сумки. Мама ничего не заметила.
Набитый до отказа рюкзак со вздувшимися карманами весил, наверно, больше меня. Сначала мы втащили его на стол. Затем отец подошел к столу и стал к нему спиной. Папины бока заметно округлились, на поясе у него висело множество мешочков, откуда торчали рукоятки инструментов, горлышки бутылок, хвостики лука-порея. Отец опустился сперва на одно, потом на оба колена.
Тогда мы взвалили ему на плечи этот неимоверный рюкзак. Поль, раскрыв рот, стиснув кулаки и сжавшись в комочек, наблюдал за ужасной процедурой, которая явно грозила жизни его папы.
Но папа Жозеф остался невредим: мы услышали, как он затягивает кожаные ремни, и вот рюкзак медленно начал подниматься. В мертвой тишине хрустнуло одно, затем другое колено, и могучий Жозеф встал на ноги.
Он глубоко вздохнул раза два-три, повел плечами, чтобы удобнее легли ремни, заходил по столовой.
— Вот и чудесно, — просто сказал он. Затем без малейшего колебания ухватил два огромных чемодана. Они были до того туго набиты, что их пришлось обвязать сложенной втрое веревкой. Руки отца так оттягивала ноша, что они стали как будто длиннее; воспользовавшись этим, он ловко сунул под мышку охотничье ружье в облезлом картонном футляре и морскую подзорную трубу, которая, вероятно, пострадала при буре у мыса Горн, и ее линзы все время позвякивали, как бубенчики.
***
Нелегко было пробраться на заднюю площадку трамвая и так же нелегко оттуда выбраться; я как сейчас вижу кондуктора, который во время нашей трудной высадки нетерпеливо ждет, держась за ремешок от звонка.
Однако нам было очень весело, и наши силы удваивались при мысли о солнечных далях летних каникул. Но, завидев наш караван, прохожие пугались; кто-то даже предложил нам помочь нести вещи. Отец со смехом отказался и пустился галопом, чтобы показать, что силы у него хватит и не на такой груз.
И все же встречный ломовик, веселый малый, перевозивший чьи-то пожитки, без лишних слов забрал у моей матери чемоданы и привязал под своей повозкой, где они ритмично покачивались, пока не доехали до ворот имения полковника.
Владимир, очевидно, поджидал нас. Он вручил маме ее красные розы, сказав, что хозяин снова прикован к дому из-за приступа подагры, но готовит нам сюрприз — собирается навестить «Новую усадьбу». Это известие, хотя и радостное и лестное, привело нас в замешательство.
Владимир завладел теми свертками и тюками, которые не были намертво привязаны к носильщикам, и под его предводительством мы прошли поместье Спящей красавицы до калитки Доминика. Третий переход показался нам очень длинным. Доминика не оказалось на месте, и все окна были закрыты.
Мы остановились передохнуть под большой смоквой. Отец, повернувшись спиной к колодцу, прислонился к его краю и, просунув пальцы под ремни рюкзака, долго растирал плечи. Собравшись с силами, мы снова двинулись в путь.
Наконец мы подошли к той черной двери, что терзала нас тревогой, но миновав которую мы обретали свободу. Мы сделали еще одну передышку и помолчали, готовясь к последнему, самому мучительному усилию.
— Жозеф, — внезапно сказала мама, побледнев, — у меня какое-то недоброе предчувствие.
Отец рассмеялся:
— У меня тоже, но хорошее! Я предчувствую, что мы прекрасно проведем каникулы, предчувствую, что мы будем есть дроздов на вертеле, сорокопутов и куропаток, я предчувствую, что дети прибавят по три килограмма. Ну, живо в дорогу! Полгода нас здесь никто не останавливал, с чего вдруг остановят сегодня?
Как обычно, он слегка смазал маслом дверной замок, затем распахнул дверь настежь и пригнулся, чтобы пройти вместе со своей ношей в проем.
— Марсель, — сказал он, — дай мне вещи и ступай вперед. Надо принять все меры предосторожности, сделать все, чтобы мама успокоилась. Иди тихо.
Я бросился вперед, точно индеец из племени сиу, вступающий на тропу войны, и, надежно укрывшись за изгородью, обследовал местность. Ни души. Все окна в замке были закрыты, даже в мансарде сторожа.
Я поманил рукой свой отряд, ожидавший моих приказаний.
— Идите быстрее, — прошептал я, — сторожа нет! Отец, подойдя, посмотрел на дальний фасад.
— А ведь правда!
— Откуда ты знаешь? — спросила мама.
— Но ведь он когда-нибудь отлучается из замка, это вполне естественно! Он живет один и, наверно, пошел купить себе чего-нибудь поесть!
— А меня вот беспокоит, что его окна закрыты; может, он спрятался за ставнями и следит сквозь щелку, — сказала мать.
— Ну, знаешь, — воскликнул отец, — у тебя больное воображение! Спорим, что мы могли бы пройти с песнями. Но, чтобы ты не волновалась, давайте играть в индейцев, станем команчами, «которые так умеют пройти по прерии, что и травинка не шелохнется».
Мы продвигались вперед с невероятной осторожностью и мудрой медлительностью. Отец, изнемогая под тяжелой ношей, обливался потом. Поль остановился, чтобы обмотать травой веревочные ручки сетки, которые резали ему пальцы. Перепуганная сестрица словно онемела, под стать своей кукле. И лишь время от времени, приложив крохотный пальчик к губам, она с улыбкой говорила: «Ти-ше», а глазенки у нее были как у загнанного зайца. При взгляде на бледную и молчаливую маму сердце у меня сжималось, но я уже завидел в голубизне над деревьями по ту сторону ограды вершину Красной Маковки, той самой, у которой я буду вечером ставить ловушки под стрекотание знакомого мне кузнечика-одиночки; и я знал, что у околицы Латрей меня ждет Лили, с виду как будто равнодушный, но что он — сама дружба и горит желанием поделиться со мною новостями и увлекательными замыслами.
Долгий переход прошел благополучно, хоть и не без тревог, и мы оказались перед последней, волшебной дверью, которая открывалась прямо в летние каникулы. Отец, смеясь, оглянулся на маму:
— Ну как? Что твое предчувствие?
— Отпирай быстрее, умоляю… скорей, скорей…
— Не волнуйся!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Поль надел на спину старый ранец, набитый пачками сахара. К ранцу привязали подушку, завернутую в шаль, так что головы Поля сзади совсем не было видно.
В левой руке он держал нетяжелую, но объемистую сетку с пакетиками вербены, липового цвета, ромашки и шалфея. Правой рукой он тащил на буксире сестренку, которая прижимала к груди куклу.
Мама взялась нести два фибровых чемодана с «фамильным серебром» (из луженого железа) и фаянсовыми тарелками. Это было слишком тяжело для нее, и я решил вмешаться: потихоньку рассовал по карманам половину вилок, запихнул ложки в ранец Поля, а шесть тарелок — к себе в сумки. Мама ничего не заметила.
Набитый до отказа рюкзак со вздувшимися карманами весил, наверно, больше меня. Сначала мы втащили его на стол. Затем отец подошел к столу и стал к нему спиной. Папины бока заметно округлились, на поясе у него висело множество мешочков, откуда торчали рукоятки инструментов, горлышки бутылок, хвостики лука-порея. Отец опустился сперва на одно, потом на оба колена.
Тогда мы взвалили ему на плечи этот неимоверный рюкзак. Поль, раскрыв рот, стиснув кулаки и сжавшись в комочек, наблюдал за ужасной процедурой, которая явно грозила жизни его папы.
Но папа Жозеф остался невредим: мы услышали, как он затягивает кожаные ремни, и вот рюкзак медленно начал подниматься. В мертвой тишине хрустнуло одно, затем другое колено, и могучий Жозеф встал на ноги.
Он глубоко вздохнул раза два-три, повел плечами, чтобы удобнее легли ремни, заходил по столовой.
— Вот и чудесно, — просто сказал он. Затем без малейшего колебания ухватил два огромных чемодана. Они были до того туго набиты, что их пришлось обвязать сложенной втрое веревкой. Руки отца так оттягивала ноша, что они стали как будто длиннее; воспользовавшись этим, он ловко сунул под мышку охотничье ружье в облезлом картонном футляре и морскую подзорную трубу, которая, вероятно, пострадала при буре у мыса Горн, и ее линзы все время позвякивали, как бубенчики.
***
Нелегко было пробраться на заднюю площадку трамвая и так же нелегко оттуда выбраться; я как сейчас вижу кондуктора, который во время нашей трудной высадки нетерпеливо ждет, держась за ремешок от звонка.
Однако нам было очень весело, и наши силы удваивались при мысли о солнечных далях летних каникул. Но, завидев наш караван, прохожие пугались; кто-то даже предложил нам помочь нести вещи. Отец со смехом отказался и пустился галопом, чтобы показать, что силы у него хватит и не на такой груз.
И все же встречный ломовик, веселый малый, перевозивший чьи-то пожитки, без лишних слов забрал у моей матери чемоданы и привязал под своей повозкой, где они ритмично покачивались, пока не доехали до ворот имения полковника.
Владимир, очевидно, поджидал нас. Он вручил маме ее красные розы, сказав, что хозяин снова прикован к дому из-за приступа подагры, но готовит нам сюрприз — собирается навестить «Новую усадьбу». Это известие, хотя и радостное и лестное, привело нас в замешательство.
Владимир завладел теми свертками и тюками, которые не были намертво привязаны к носильщикам, и под его предводительством мы прошли поместье Спящей красавицы до калитки Доминика. Третий переход показался нам очень длинным. Доминика не оказалось на месте, и все окна были закрыты.
Мы остановились передохнуть под большой смоквой. Отец, повернувшись спиной к колодцу, прислонился к его краю и, просунув пальцы под ремни рюкзака, долго растирал плечи. Собравшись с силами, мы снова двинулись в путь.
Наконец мы подошли к той черной двери, что терзала нас тревогой, но миновав которую мы обретали свободу. Мы сделали еще одну передышку и помолчали, готовясь к последнему, самому мучительному усилию.
— Жозеф, — внезапно сказала мама, побледнев, — у меня какое-то недоброе предчувствие.
Отец рассмеялся:
— У меня тоже, но хорошее! Я предчувствую, что мы прекрасно проведем каникулы, предчувствую, что мы будем есть дроздов на вертеле, сорокопутов и куропаток, я предчувствую, что дети прибавят по три килограмма. Ну, живо в дорогу! Полгода нас здесь никто не останавливал, с чего вдруг остановят сегодня?
Как обычно, он слегка смазал маслом дверной замок, затем распахнул дверь настежь и пригнулся, чтобы пройти вместе со своей ношей в проем.
— Марсель, — сказал он, — дай мне вещи и ступай вперед. Надо принять все меры предосторожности, сделать все, чтобы мама успокоилась. Иди тихо.
Я бросился вперед, точно индеец из племени сиу, вступающий на тропу войны, и, надежно укрывшись за изгородью, обследовал местность. Ни души. Все окна в замке были закрыты, даже в мансарде сторожа.
Я поманил рукой свой отряд, ожидавший моих приказаний.
— Идите быстрее, — прошептал я, — сторожа нет! Отец, подойдя, посмотрел на дальний фасад.
— А ведь правда!
— Откуда ты знаешь? — спросила мама.
— Но ведь он когда-нибудь отлучается из замка, это вполне естественно! Он живет один и, наверно, пошел купить себе чего-нибудь поесть!
— А меня вот беспокоит, что его окна закрыты; может, он спрятался за ставнями и следит сквозь щелку, — сказала мать.
— Ну, знаешь, — воскликнул отец, — у тебя больное воображение! Спорим, что мы могли бы пройти с песнями. Но, чтобы ты не волновалась, давайте играть в индейцев, станем команчами, «которые так умеют пройти по прерии, что и травинка не шелохнется».
Мы продвигались вперед с невероятной осторожностью и мудрой медлительностью. Отец, изнемогая под тяжелой ношей, обливался потом. Поль остановился, чтобы обмотать травой веревочные ручки сетки, которые резали ему пальцы. Перепуганная сестрица словно онемела, под стать своей кукле. И лишь время от времени, приложив крохотный пальчик к губам, она с улыбкой говорила: «Ти-ше», а глазенки у нее были как у загнанного зайца. При взгляде на бледную и молчаливую маму сердце у меня сжималось, но я уже завидел в голубизне над деревьями по ту сторону ограды вершину Красной Маковки, той самой, у которой я буду вечером ставить ловушки под стрекотание знакомого мне кузнечика-одиночки; и я знал, что у околицы Латрей меня ждет Лили, с виду как будто равнодушный, но что он — сама дружба и горит желанием поделиться со мною новостями и увлекательными замыслами.
Долгий переход прошел благополучно, хоть и не без тревог, и мы оказались перед последней, волшебной дверью, которая открывалась прямо в летние каникулы. Отец, смеясь, оглянулся на маму:
— Ну как? Что твое предчувствие?
— Отпирай быстрее, умоляю… скорей, скорей…
— Не волнуйся!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102