Вы умеете передвигаться кенгуровой припрыжкой?
– Да, я пробовал, но у землянина это по-настоящему получиться не может. Мне удавалось сделать до пяти Прыжков подряд – вполне достаточно, чтобы возникло ощущение полета и чтобы захотелось прыгать дальше. Но тут вы обязательно допускаете просчет, слишком замедляете или убыстряете движения и катитесь кубарем четверть мили, если не больше. Луняне вежливы и никогда над вами не смеются. Сами же они начинают с раннего детства, и для них это все просто и естественно.
– Это ведь их мир, – усмехнулся Готтштейн. – А вы представьте себе, как они выглядели бы на Земле.
– Но ведь они в таком положении оказаться никак не могут. Им пути на Землю нет. Тут мы имеем перед ними преимущество. Нам открыты и Земля, и Луна. А они способны жить только на Луне. Мы порой забываем об этом, потому что подсознательно пугаем лунян с грантами.
– С кем, с кем?
– Так они называют иммигрантов с Земли. Тех, кто почти постоянно живет на Луне, но родился и вырос на Земле. Иммигранты могут при желании вернуться на Землю, но у настоящих лунян ни кости, ни мышцы не приспособлены к тому, чтобы выдерживать земное тяготение. В начале лунной истории это не раз приводило к подлинным трагедиям.
– Вот как?
– К сожалению. Родители возвращались на Землю с детьми, которые родились на Луне… Мы про это как-то забываем. Это ведь были годы решительного перелома, и смерть горстки детей прошла в тот момент почти незамеченной. Внимание человечества было поглощено общемировой ситуацией и ее окончательным разрешением в конце двадцатых годов. Но здесь, на Луне, помнят всех лунян, не выдержавших жизни в условиях земной силы тяжести… По-моему, это помогает им ощущать себя самостоятельными и независимыми.
– Мне казалось, что на Земле я получил всю необходимую информацию, – сказал Готтштейн, – но, по-видимому, мне предстоит узнать еще очень многое.
– Изучить Луну полностью по сведениям, поступающим на Землю, попросту невозможно, а потому я подготовил для вас исчерпывающее резюме. То же сделал для меня мой предшественник. Вы убедитесь, что Луна необычайно интересна, а в некоторых отношениях и способна довести человека до помешательства. Вряд ли вы пробовали на Земле лунную пищу, а никакие описания не помогут вам приготовиться к тому, что вас ждет… И все-таки вам придется смириться с необходимостью: выписывать сюда земные деликатесы было бы плохой политикой. Тут мы едим и пьем продукты исключительно местного производства.
– Вы ведь прожили на них два года. Надеюсь, и я тоже выдержу.
– Дна года – но с некоторыми перерывами. Нам полагается через регулярные промежутки проводить несколько дней на Земле. И эти отпуска обязательны, хотим мы того или нет. Но вас, вероятно, предупредили?
– Да, – ответил Готтштейн.
– Как бы вы ни следили здесь за своим физическим состоянием, вам все-таки необходимо время от времени напоминать вашим костям и мышцам, что такое полная сила тяжести. А уж попав на Землю, вы отъедаетесь вволю. Ну и, кроме того, порой удается провезти тайком кое-какие лакомства.
– Мой багаж, разумеется, был подвергнут тщательному осмотру, – сказал Готтштейн. – Но потом я обнаружил в кармане пальто банку тушенки. Я совсем про нее забыл, а таможенники не заметили.
Монтес улыбнулся и сказал нерешительно:
– Я подозреваю, что вы намерены поделиться со мной.
– Нет, – торжественно ответил Готтштейн, наморщив свой толстый короткий нос. – Я намеревался произнести со всем трагическим благородством, на какое я только способен: «О Монтес, съешь ее всю сам – твоя нужда больше моей!» – последнюю фразу он произнес с запинкой, посколько ему редко приходилось ставить глаголы общепланетарного эсперанто во второе лицо единственного числа.
Улыбка Монтеса стала шире, однако он с сожалением покачал головой.
– Спасибо, но ни в коем случае. Через неделю я получу возможность есть любую земную пищу в любых количествах. Вам же в ближайшие годы она будет перепадать лишь изредка, и вы вновь и вновь будете раскаиваться в нынешней своей щедрости. Оставьте всю банку себе… Прошу вас. Я вовсе не хочу, чтобы в дальнейшем мы меня люто возненавидели. – Он дружески положил руку на плечо Готтштейна и посмотрел ему в глаза. – Кроме того, – продолжал он, – нам с вами предстоит разговор на весьма важную тему, а я не знаю, как его начать, и эта тушенка послужила бы мне удобным предлогом, чтобы снова его оттянуть.
Готтштейн тотчас спрятал банку. Его круглое лицо было органически не способно принять выражение сосредоточенности, но голос стал очень серьезным:
– Значит, есть что-то, о чем вы не могли сообщить в своих донесениях на Землю?
– Я пытался, Готтштейн, но все это достаточно зыбко, а Земля не сумела или не пожелала разобраться в моих намеках, и вопрос повис в воздухе. Возможно, вам удастся добиться чего-то более определенного. Я от души на это надеюсь. По правде говоря, я не просил о продлении срока моих полномочий, в частности, именно потому, что ответственность слишком велика, а я не сумел убедить Землю.
– Если судить по вашему тону, это действительно что-то очень серьезное.
– Да, если судить по тону! Но я отдаю себе отчет, что выглядит все довольно глупо. На Луне постоянно живет около десяти тысяч человек, и уроженцы Луны не составляют из них и половины. Им не хватает ресурсов, им мешает теснота, они живут на очень суровой планете, и все же… все же…
– И все же? – подсказал Готтштейн.
– Тут что-то происходит – я не знаю точно, что именно, но, возможно, что-то опасное.
– То есть как – опасное? Что они, собственно, могут сделать? Объявить Земле войну? – казалось, Готтштейн с трудом сдерживает улыбку.
– Нет-нет. Все это гораздо тоньше. – Монтес провел рукой по лицу и раздраженно протер глаза. – Разрешите, я буду с вами откровенным. Земля утратила прежний дух.
– Что вы под этим подразумеваете?
– Ну а как это назвать по-другому? Примерно в то время, когда на Луне появилось первое поселение, Земля пережила экологический перелом. Полагаю, мне не надо вам о нем рассказывать?
– Разумеется, – хмуро ответил Готтштейн. – Но ведь в конечном счете Земля от него выиграла, не так ли?
– О, без сомнения! Но он оставил после себя непреходящее недоверие к технике, определенную апатию, ощущение, что всякая перемена чревата рискованными побочными следствиями, которые трудно предвидеть заранее. Многообещающие, но опасные исследования были прекращены, потому что даже полный их успех, казалось, не оправдывал сопряженного с ними риска.
– Насколько я понимаю, вы говорите о программе генетического конструирования?
– Да, это наиболее яркий пример, но, к сожалению, не единственный, – ответил Монтес с грустью.
– Честно говоря, отказ от генетического конструирования меня лично нисколько не огорчает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– Да, я пробовал, но у землянина это по-настоящему получиться не может. Мне удавалось сделать до пяти Прыжков подряд – вполне достаточно, чтобы возникло ощущение полета и чтобы захотелось прыгать дальше. Но тут вы обязательно допускаете просчет, слишком замедляете или убыстряете движения и катитесь кубарем четверть мили, если не больше. Луняне вежливы и никогда над вами не смеются. Сами же они начинают с раннего детства, и для них это все просто и естественно.
– Это ведь их мир, – усмехнулся Готтштейн. – А вы представьте себе, как они выглядели бы на Земле.
– Но ведь они в таком положении оказаться никак не могут. Им пути на Землю нет. Тут мы имеем перед ними преимущество. Нам открыты и Земля, и Луна. А они способны жить только на Луне. Мы порой забываем об этом, потому что подсознательно пугаем лунян с грантами.
– С кем, с кем?
– Так они называют иммигрантов с Земли. Тех, кто почти постоянно живет на Луне, но родился и вырос на Земле. Иммигранты могут при желании вернуться на Землю, но у настоящих лунян ни кости, ни мышцы не приспособлены к тому, чтобы выдерживать земное тяготение. В начале лунной истории это не раз приводило к подлинным трагедиям.
– Вот как?
– К сожалению. Родители возвращались на Землю с детьми, которые родились на Луне… Мы про это как-то забываем. Это ведь были годы решительного перелома, и смерть горстки детей прошла в тот момент почти незамеченной. Внимание человечества было поглощено общемировой ситуацией и ее окончательным разрешением в конце двадцатых годов. Но здесь, на Луне, помнят всех лунян, не выдержавших жизни в условиях земной силы тяжести… По-моему, это помогает им ощущать себя самостоятельными и независимыми.
– Мне казалось, что на Земле я получил всю необходимую информацию, – сказал Готтштейн, – но, по-видимому, мне предстоит узнать еще очень многое.
– Изучить Луну полностью по сведениям, поступающим на Землю, попросту невозможно, а потому я подготовил для вас исчерпывающее резюме. То же сделал для меня мой предшественник. Вы убедитесь, что Луна необычайно интересна, а в некоторых отношениях и способна довести человека до помешательства. Вряд ли вы пробовали на Земле лунную пищу, а никакие описания не помогут вам приготовиться к тому, что вас ждет… И все-таки вам придется смириться с необходимостью: выписывать сюда земные деликатесы было бы плохой политикой. Тут мы едим и пьем продукты исключительно местного производства.
– Вы ведь прожили на них два года. Надеюсь, и я тоже выдержу.
– Дна года – но с некоторыми перерывами. Нам полагается через регулярные промежутки проводить несколько дней на Земле. И эти отпуска обязательны, хотим мы того или нет. Но вас, вероятно, предупредили?
– Да, – ответил Готтштейн.
– Как бы вы ни следили здесь за своим физическим состоянием, вам все-таки необходимо время от времени напоминать вашим костям и мышцам, что такое полная сила тяжести. А уж попав на Землю, вы отъедаетесь вволю. Ну и, кроме того, порой удается провезти тайком кое-какие лакомства.
– Мой багаж, разумеется, был подвергнут тщательному осмотру, – сказал Готтштейн. – Но потом я обнаружил в кармане пальто банку тушенки. Я совсем про нее забыл, а таможенники не заметили.
Монтес улыбнулся и сказал нерешительно:
– Я подозреваю, что вы намерены поделиться со мной.
– Нет, – торжественно ответил Готтштейн, наморщив свой толстый короткий нос. – Я намеревался произнести со всем трагическим благородством, на какое я только способен: «О Монтес, съешь ее всю сам – твоя нужда больше моей!» – последнюю фразу он произнес с запинкой, посколько ему редко приходилось ставить глаголы общепланетарного эсперанто во второе лицо единственного числа.
Улыбка Монтеса стала шире, однако он с сожалением покачал головой.
– Спасибо, но ни в коем случае. Через неделю я получу возможность есть любую земную пищу в любых количествах. Вам же в ближайшие годы она будет перепадать лишь изредка, и вы вновь и вновь будете раскаиваться в нынешней своей щедрости. Оставьте всю банку себе… Прошу вас. Я вовсе не хочу, чтобы в дальнейшем мы меня люто возненавидели. – Он дружески положил руку на плечо Готтштейна и посмотрел ему в глаза. – Кроме того, – продолжал он, – нам с вами предстоит разговор на весьма важную тему, а я не знаю, как его начать, и эта тушенка послужила бы мне удобным предлогом, чтобы снова его оттянуть.
Готтштейн тотчас спрятал банку. Его круглое лицо было органически не способно принять выражение сосредоточенности, но голос стал очень серьезным:
– Значит, есть что-то, о чем вы не могли сообщить в своих донесениях на Землю?
– Я пытался, Готтштейн, но все это достаточно зыбко, а Земля не сумела или не пожелала разобраться в моих намеках, и вопрос повис в воздухе. Возможно, вам удастся добиться чего-то более определенного. Я от души на это надеюсь. По правде говоря, я не просил о продлении срока моих полномочий, в частности, именно потому, что ответственность слишком велика, а я не сумел убедить Землю.
– Если судить по вашему тону, это действительно что-то очень серьезное.
– Да, если судить по тону! Но я отдаю себе отчет, что выглядит все довольно глупо. На Луне постоянно живет около десяти тысяч человек, и уроженцы Луны не составляют из них и половины. Им не хватает ресурсов, им мешает теснота, они живут на очень суровой планете, и все же… все же…
– И все же? – подсказал Готтштейн.
– Тут что-то происходит – я не знаю точно, что именно, но, возможно, что-то опасное.
– То есть как – опасное? Что они, собственно, могут сделать? Объявить Земле войну? – казалось, Готтштейн с трудом сдерживает улыбку.
– Нет-нет. Все это гораздо тоньше. – Монтес провел рукой по лицу и раздраженно протер глаза. – Разрешите, я буду с вами откровенным. Земля утратила прежний дух.
– Что вы под этим подразумеваете?
– Ну а как это назвать по-другому? Примерно в то время, когда на Луне появилось первое поселение, Земля пережила экологический перелом. Полагаю, мне не надо вам о нем рассказывать?
– Разумеется, – хмуро ответил Готтштейн. – Но ведь в конечном счете Земля от него выиграла, не так ли?
– О, без сомнения! Но он оставил после себя непреходящее недоверие к технике, определенную апатию, ощущение, что всякая перемена чревата рискованными побочными следствиями, которые трудно предвидеть заранее. Многообещающие, но опасные исследования были прекращены, потому что даже полный их успех, казалось, не оправдывал сопряженного с ними риска.
– Насколько я понимаю, вы говорите о программе генетического конструирования?
– Да, это наиболее яркий пример, но, к сожалению, не единственный, – ответил Монтес с грустью.
– Честно говоря, отказ от генетического конструирования меня лично нисколько не огорчает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79