— И я бы, может, ему даже спасибо за это сказал. В тюряге я понял, кто я есть, — Тю-тю надул губки и карикатурно состроил мне глазки. — Сама в общем понимаешь… Но… — Тю-тю по-стариковски вздохнул. — Моя мама не пережила позора. Она родила меня в 40 лет наперекор судьбе, врачам и мужу. Холила, лелеяла. Я был ее счастьем и гордостью. А когда оказалось, что ее сын вор, она не приняла этого и умерла.
Тю-тю замолчал. По его напудренным щекам катились слезы. Он смахивал их своими большими руками, а руки вытирал о роскошную бархатную юбку.
— Я, как с зоны вернулся, сразу пошел к нему домой. Убивать. Взял заточку и пошел. Мне было все равно, что будет со мной после. Сколько мне дадут за его убийство. На уме было только одно — замочить гадину! — Сеня грустно на меня посмотрел и хмыкнул. — Не замочил. Петька, гаденыш, знал, что его ждет, когда я выйду, по этому сбежал из города. За месяц до моего возвращение уехал на север. То ли лес валить, то ли БАМ строить… Вернулся он, спустя 4 года. Я к тому времени уже остыл. Грех на душу брать не захотел — помиловал. Только отметелил хорошенько. Нос сломал, три ребра и так по мелочи… — Тю-тю высморкался в подол своей юбки. — А расстались мы вообще полюбовно. Он на меня заяву писать не стал — ментам сказал, что на него неизвестные напали — отлежался в больничке, выписался. Потом еще прощения у меня попросил. За свою подлость. Только, думаю я, ни фига он не раскаялся, просто побоялся, что я его добью когда-нибудь…
— Сень, а как вас угораздило устроиться на работу на одно предприятие?
— Это все Петюня, — Тю-тю невесело улыбнулся. — Меня никуда на работу не брали, сама знаешь, как у нас к бывшим зекам относятся, мыкался я, мыкался… И тут Петюня, благодетель, мать его, приперся ко мне домой. Приходи, говорит, в наш «Нихлор», я тебя устрою… Я пришел, он устроил. Вот и работаю теперь. Благодаря этой гниде…
— Может, он и впрямь раскаялся? Видишь, помог тебе…
— Э, нет! Такие люди не раскаиваются и не прощают. Он просто затаился, готовил ответный удар, а чтобы не проворонить удобного для удара времени, решил держать меня на близком расстоянии. Только не вышло у него! — Сенька захохотал. — Грохнул кто-то подлеца!
— А не ты? — тихо спросила я.
— Не я, — твердо ответил Тю-тю. — Мое время прошло. Я должен был его убить много лет назад. А теперь и не к чему…
Сенька спрыгнул с подоконника, расправил юбку, провел подушечками пальцев по векам, вздохнул.
— Все тени размазались, — пожаловался он. — Придется все смывать и краситься по новой… Кстати, ты какой косметикой пользуешься? У тебя всегда безупречный макияж.
— «Ревлон», — удивленно ответила я.
— Дорогая?
— Не очень…
Тю-тю произнес по буквам «Р-Е-В-Л-О-Н», сказал, что будет иметь в виду, и упорхнул в уборную подкрашиваться.
Он скрылся, а я осталось в компании со своим удивлением. Это ж надо! Какие, оказывается, шекспировские страсти разгораются вокруг меня, а я об этом даже не догадываюсь… Человек, которого я сравнивала с «сатиновыми трусами», оказался монстром, а расфуфыренный идиотик почти библейский мучеником. Ну дела! Да мой роман «Преступная страсть» по сравнению с книгой жизни, просто сказка про Колобка.
Я опять погрузилась в размышления. Значит, получается, что, как минимум, один враг у Петюни был. Это Тю-тю. И пусть он хоть оборется о том, что давно не питает к убиенному никаких сильных чувств (а ненависть чувство сильное, даже очень!) — ни за что не поверю! У ненависти нет срока давности. Она умирает вместе с надеждой, то есть последней. Убить Петьку Тю-тю мог запросто. У него и решимости бы хватило, и силы (вон какие ручищи под крепдешиновыми крылышками сверкают!), и времени — до и после зажигательного испанского танца он пребывал мне стен Музыкального зала…
Я не говорю о мотиве. Мотив убийственный — месть!
Значит, запишем: 1-ый подозреваемый Сеня Уткин. Если не для допроса пригодиться (а нас ведь будут допрашивать), то для книги точно. Выведу Тю-тю на первый сюжетный план, а там посмотрим, кем его делать — убийцей, обычным подозреваемым или случайной жертвой.
Так же не стоит сбрасывать со счетов Виктора. Он хоть и дружил с Петюней, но как-то неискренне. Глядя на таких друзей, я всегда вспоминаю любимый Сонькин тост. В первоисточнике он звучал так. Плывет по реке черепаха, у нее на спине лежит змея. Черепаха думает: «Сброшу — укусит!», змея думает: «Укушу — сбросит!». Так выпьем за женскую дружбу! Но так как Сонька категорически против такого взгляда на женскую дружбу, то она просто перестала уточнять пол земноводного и пресмыкающегося, пустив в плаванье по реке змееныша и черепашку. А в финале она политкорректно провозглашает: «Так выпьем за дружбу!». Дружбу вообще, без ссылок на половую принадлежность. Вот Петька с Витей, как выяснилось, очень на этих гадов походили.
А что касается женской дружбы, то я считаю, что крепче ее нет ничего, разве что колготки «Ливанта»…
— Леля, — опять услышала я свое имя, только произнесенное уже другим голосом, не фальцетом, а баритоном.
— Что? — отозвалась я устало.
— Чего от тебя Тю-тю надо было? — спросил Зорин, подойдя ко мне вплотную.
— Ничего. Про Петюню рассказывал.
— Что именно? — взволнованно проговорил Юрик, вспрыгивая ко мне на окно. Как только его обширная задница угнездилась на подоконнике, мне стало так тесно, что я сползла на пол.
— Говорил, какой он подлец. Был.
— Да… Это точно, — протянул Зорин задумчиво.
— А ты откуда знаешь? — удивленно спросила я.
— Знаю, — веско ответил Юрка и замолк.
— А ну давай выкладывай! — я ткнула Зорина в жирный бок. — Что там у вас с Петюней произошло?
— Да ничего особенного, — он замялся. Потом, пожевав губами свою бороду, выдал. — Я лично с ним дел не имел, а вот Леве от Петьки досталось однажды… Ты же помнишь Левиного бывшего научного руководителя? — Я передернулась. Еще бы не помнить! Именно Левин научный руководитель Сулейман Швейцер был тем самым маньяком, от руки которого я чуть не погиба. — Ну вот… Они же очень тесно общались. Работали вместе. Можно даже сказать, дружили. Лева очень переживал, когда узнал, что именно Сулейман был тем самым маньяком.
— И какое ко всему этому отношение имеет Петя? — нетерпеливо спросила я.
— Самое прямое! — Зоринские ноздри раздулись от гнева. У него вообще самым эмоциональным на лице был именно нос. Это у всех нормальных людей, глаза — зеркало души. А у Зорина нос. Когда Юрка злился — ноздри раздувались, когда грустил — кончик опускался и краснел, когда радовался — лоснился и вздергивался. И так далее. Вот теперь, если судить по носу, Зорин был в страшном гневе. — На Левку начались гонения после этой истории. Ты разве не знаешь, что из младшего научного сотрудника его «унизили» до простого лаборанта?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50