– Со всех уголков земного шара пробивались в нашу тюрьму бодрые товарищеские письма. Я не раз видел, как за решетками загорались радостные глаза, читая желанные строчки. С трудом приходилось иногда доставлять письма и особенно те, которые приходили из России…
В день похорон Ленина заключенные выпустили рукописный журнал: «Дело его не умрет». Он тайно переходил из камеры в камеру. А потом ежегодно отмечали день смерти Ленина. В пять часов пятьдесят пять минут дня из камеры в камеру стуками в стену передавалось: «Встанем, товарищи! Наступает годовщина смерти Ленина».
И камеры оживали. Под тяжелыми сводами Реджина Чели раздавались волнующие слова песни: «Замучен тяжелой неволей». Так могли петь лишь те, кто в борьбе за дело великого Ленина пошли на все: на заключение, на пытки, на самую смерть…
Многие коммунисты в тюрьме изучали русский язык. А это было строго запрещено. Как только администрация узнавала, что тот или иной заключенный изучает русский язык, его тут же сажали в карцер и приковывали толстой цепью к стене на целую неделю.
Не раз Анджело приносил в камеры итало-русские словари.
– А мне еще сам Грамши говорил: «Изучай, Сперри, русский язык. Когда-нибудь пригодится»… И вот, как видите, пригодился…
Сперри закончил рассказ.
– А что стало с вашим братом? – спросил Алексей. – Где он теперь?
– Что с ним стало? – медленно переспросил Сперри. – Когда началась гражданская война в Испании, он уехал туда. И не вернулся… Не каждому суждено выходить из боя живым… Погиб под Барселоной… Он был комиссаром батальона в бригаде кубинца де ля Ториента. Похоронили его с почестями, которые он заслужил. В тот день в Барселоне нельзя было купить цветов, все они были принесены на городское кладбище и возложены на могилу Джулио Сперри.
Алексей и Остапенко стояли молча.
Очень верно сказал итальянец. Не всем дано уцелеть в смертельной схватке с врагом. Их бой тоже еще не кончен. Как знать, выйдут ли они из него живыми и невредимыми?..
Сперри поднялся и усталой походкой направился к выходу. У двери он остановился и, стиснув руку Алексея, сказал:
– Будете живы, положите эту гвоздику к изголовью Владимира Ильича. От нашей Италии… – И Сперри сунул в карман Алексея маленький конвертик с красным цветком.
Снова побег
Над ними было ночное небо. Облака, раскинувшись, словно серые овчины, медленно проплывали с запада на восток и там терялись за горными вершинами, плотно покрытыми полуночной дымкой. Воздух был напоен весенним ароматом. Чувствовалось дыхание близкой грозы. Тюремные фонари, тихо покачиваясь на ветру, посылали туманно-дымный свет на узкую каменную полосу двора. Лишь из караульного помещения, где сидела охрана, светила большая яркая лампочка. Немецкие солдаты играли в карты и о чем-то спорили.
В темном углу тюремной ограды стояла крытая брезентом машина. В ней сидело человек десять заключенных. Как только Сперри подвел Николая и Алексея к машине, воздух прорезал высокий, режущий звук тюремного звонка. Это был сигнал к началу вечерней поверки. В здании тюрьмы поднялся невообразимый шум: поворачивались автоматические замки, распахивались двери камер, заключенные бежали по коридорам, надзиратели выкрикивали команду: «Стройся!».
Во время этого шума шофер завел мотор и тихо подъехал к воротам. Николай и Алексей уже сидели в машине. Открылись ворота, и машина пошла на юг, дальше от Рима.
Алексей окинул прощальным взглядом стены тюрьмы. В темноте она напоминала ему огромную жабу, в предсмертной агонии вцепившуюся в тибрскую набережную. «Много слез пролито за ее стенами, – думал он, – много раздавалось стонов, были муки, было отчаяние. Но все-таки намного больше было мужества и бесстрашия»…
Через два часа машина подъехала к небольшому концлагерю. Военнопленные из этого лагеря рыли для немцев запасные траншеи и блиндажи.
…А союзники с каждым днем все ближе подходили к Риму. Был конец мая.
Однажды Алексея и Николая послали на машине с палатками и продуктами. Въехали в лес. Конвой приказал разгружать машину и ставить палатки. Проработав весь день, Алексей и Николай упали вечером на траву, как убитые. Возле палаток ходил немецкий часовой с автоматом.
– Сейчас или никогда, – прошептал Алексей своему другу, плотно прижимаясь к земле, как будто набираясь от нее сил для решительного шага.
– Сейчас, – так же шепотом ответил Николай, и Кубышкин успел увидеть, как лихорадочно и отчаянно сверкнули глаза товарища.
Вот немец скрылся за палатками. Они вскочили и побежали в глубину леса. И вдруг у крайней палатки налетели на кучу хвороста. Затрещали сухие ветки. Немец, не ожидавший такой дерзости, на секунду опешил. И эта растерянность спасла беглецам жизнь.
Когда часовой пришел в себя и открыл огонь, Алексей и Николай уже были в самой гуще леса. Немец пускал наугад в темноту короткие автоматные очереди. Возле самой щеки Алексея пропела пуля. Кубышкин бросился на землю и пополз. То же сделал и Остапенко. Но пополз он, видимо, в другую сторону.
Минут через пять Кубышкин на миг остановился, подождал, не покажется ли Остапенко… В темноте они потеряли друг друга, автоматные очереди разделили их. А кричать было нельзя.
Часовой очумело бегал по лесу. Как назло подъехала машина с солдатами. Алексей то полз, то бежал, прячась меж стволов. Вскоре взошла луна, и лес стал светло-полосатым от теней. Алексей вдыхал теплый запах ночной земли и думал: «Снова я на свободе»…
Несколько часов плутал он по лесу. Место было ему незнакомо.
Выйдя к железной дороге, Алексей пошел вдоль полотна. У поворота заметил: что-то чернеет впереди. Подошел – это был домик стрелочника. В окнах было темно. Алексей осторожно подкрался к домику, прислушался. Ни звука. Тихо-тихо постучал в дверь. Никто не отозвался. Он постучал вновь… Послышались шаркающие шаги и стук отодвигаемого засова. Вышла пожилая черноволосая женщина с бронзовым светильником в руке, громко откашлялась, спросила с тревогой:
– Что надо?
– Руссо, – ответил Алексей.
– Кто? – В голосе прозвучало изумление.
– Руссо! – повторил Алексей.
Женщина поднесла светильник ближе к его лицу, внимательно вгляделась и посторонилась, впуская незнакомца в комнату. Дрожащими руками она зажгла свет. Тусклая лампочка без абажура выхватила из темноты небольшой круг в центре комнаты и статую Минервы, покровительницы дома. На стене – зеркало, календарь на деревянной пластинке, расписанный поблекшими от времени красками. От земляного пола веяло сыроватой прохладой.
На кровати сидел старый итальянец с лицом, как из бронзы, и немигающими тускловатыми глазами глядел на гостя. Борода, закрывавшая всю грудь, была белая, как утренний снег на вершине горных высот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
В день похорон Ленина заключенные выпустили рукописный журнал: «Дело его не умрет». Он тайно переходил из камеры в камеру. А потом ежегодно отмечали день смерти Ленина. В пять часов пятьдесят пять минут дня из камеры в камеру стуками в стену передавалось: «Встанем, товарищи! Наступает годовщина смерти Ленина».
И камеры оживали. Под тяжелыми сводами Реджина Чели раздавались волнующие слова песни: «Замучен тяжелой неволей». Так могли петь лишь те, кто в борьбе за дело великого Ленина пошли на все: на заключение, на пытки, на самую смерть…
Многие коммунисты в тюрьме изучали русский язык. А это было строго запрещено. Как только администрация узнавала, что тот или иной заключенный изучает русский язык, его тут же сажали в карцер и приковывали толстой цепью к стене на целую неделю.
Не раз Анджело приносил в камеры итало-русские словари.
– А мне еще сам Грамши говорил: «Изучай, Сперри, русский язык. Когда-нибудь пригодится»… И вот, как видите, пригодился…
Сперри закончил рассказ.
– А что стало с вашим братом? – спросил Алексей. – Где он теперь?
– Что с ним стало? – медленно переспросил Сперри. – Когда началась гражданская война в Испании, он уехал туда. И не вернулся… Не каждому суждено выходить из боя живым… Погиб под Барселоной… Он был комиссаром батальона в бригаде кубинца де ля Ториента. Похоронили его с почестями, которые он заслужил. В тот день в Барселоне нельзя было купить цветов, все они были принесены на городское кладбище и возложены на могилу Джулио Сперри.
Алексей и Остапенко стояли молча.
Очень верно сказал итальянец. Не всем дано уцелеть в смертельной схватке с врагом. Их бой тоже еще не кончен. Как знать, выйдут ли они из него живыми и невредимыми?..
Сперри поднялся и усталой походкой направился к выходу. У двери он остановился и, стиснув руку Алексея, сказал:
– Будете живы, положите эту гвоздику к изголовью Владимира Ильича. От нашей Италии… – И Сперри сунул в карман Алексея маленький конвертик с красным цветком.
Снова побег
Над ними было ночное небо. Облака, раскинувшись, словно серые овчины, медленно проплывали с запада на восток и там терялись за горными вершинами, плотно покрытыми полуночной дымкой. Воздух был напоен весенним ароматом. Чувствовалось дыхание близкой грозы. Тюремные фонари, тихо покачиваясь на ветру, посылали туманно-дымный свет на узкую каменную полосу двора. Лишь из караульного помещения, где сидела охрана, светила большая яркая лампочка. Немецкие солдаты играли в карты и о чем-то спорили.
В темном углу тюремной ограды стояла крытая брезентом машина. В ней сидело человек десять заключенных. Как только Сперри подвел Николая и Алексея к машине, воздух прорезал высокий, режущий звук тюремного звонка. Это был сигнал к началу вечерней поверки. В здании тюрьмы поднялся невообразимый шум: поворачивались автоматические замки, распахивались двери камер, заключенные бежали по коридорам, надзиратели выкрикивали команду: «Стройся!».
Во время этого шума шофер завел мотор и тихо подъехал к воротам. Николай и Алексей уже сидели в машине. Открылись ворота, и машина пошла на юг, дальше от Рима.
Алексей окинул прощальным взглядом стены тюрьмы. В темноте она напоминала ему огромную жабу, в предсмертной агонии вцепившуюся в тибрскую набережную. «Много слез пролито за ее стенами, – думал он, – много раздавалось стонов, были муки, было отчаяние. Но все-таки намного больше было мужества и бесстрашия»…
Через два часа машина подъехала к небольшому концлагерю. Военнопленные из этого лагеря рыли для немцев запасные траншеи и блиндажи.
…А союзники с каждым днем все ближе подходили к Риму. Был конец мая.
Однажды Алексея и Николая послали на машине с палатками и продуктами. Въехали в лес. Конвой приказал разгружать машину и ставить палатки. Проработав весь день, Алексей и Николай упали вечером на траву, как убитые. Возле палаток ходил немецкий часовой с автоматом.
– Сейчас или никогда, – прошептал Алексей своему другу, плотно прижимаясь к земле, как будто набираясь от нее сил для решительного шага.
– Сейчас, – так же шепотом ответил Николай, и Кубышкин успел увидеть, как лихорадочно и отчаянно сверкнули глаза товарища.
Вот немец скрылся за палатками. Они вскочили и побежали в глубину леса. И вдруг у крайней палатки налетели на кучу хвороста. Затрещали сухие ветки. Немец, не ожидавший такой дерзости, на секунду опешил. И эта растерянность спасла беглецам жизнь.
Когда часовой пришел в себя и открыл огонь, Алексей и Николай уже были в самой гуще леса. Немец пускал наугад в темноту короткие автоматные очереди. Возле самой щеки Алексея пропела пуля. Кубышкин бросился на землю и пополз. То же сделал и Остапенко. Но пополз он, видимо, в другую сторону.
Минут через пять Кубышкин на миг остановился, подождал, не покажется ли Остапенко… В темноте они потеряли друг друга, автоматные очереди разделили их. А кричать было нельзя.
Часовой очумело бегал по лесу. Как назло подъехала машина с солдатами. Алексей то полз, то бежал, прячась меж стволов. Вскоре взошла луна, и лес стал светло-полосатым от теней. Алексей вдыхал теплый запах ночной земли и думал: «Снова я на свободе»…
Несколько часов плутал он по лесу. Место было ему незнакомо.
Выйдя к железной дороге, Алексей пошел вдоль полотна. У поворота заметил: что-то чернеет впереди. Подошел – это был домик стрелочника. В окнах было темно. Алексей осторожно подкрался к домику, прислушался. Ни звука. Тихо-тихо постучал в дверь. Никто не отозвался. Он постучал вновь… Послышались шаркающие шаги и стук отодвигаемого засова. Вышла пожилая черноволосая женщина с бронзовым светильником в руке, громко откашлялась, спросила с тревогой:
– Что надо?
– Руссо, – ответил Алексей.
– Кто? – В голосе прозвучало изумление.
– Руссо! – повторил Алексей.
Женщина поднесла светильник ближе к его лицу, внимательно вгляделась и посторонилась, впуская незнакомца в комнату. Дрожащими руками она зажгла свет. Тусклая лампочка без абажура выхватила из темноты небольшой круг в центре комнаты и статую Минервы, покровительницы дома. На стене – зеркало, календарь на деревянной пластинке, расписанный поблекшими от времени красками. От земляного пола веяло сыроватой прохладой.
На кровати сидел старый итальянец с лицом, как из бронзы, и немигающими тускловатыми глазами глядел на гостя. Борода, закрывавшая всю грудь, была белая, как утренний снег на вершине горных высот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45