Мишин поднял автомат.
— Нет. Ножом.
Будь такое приказано раньше, когда еще оставался выбор — идти в спецназ или оставаться в саперах, Мишин бы ответил Духову словом «Нет!». Отступать теперь значило потерять лицо. Мишин знал: его все равно уже не отпустят из роты, но в глазах товарищей он многое потеряет.
Вырвав клинок из ножен, Мишин шагнул к лежавшему на спине моджахеду. Тот почти не подавал признаков жизни, и его дух должен был в самое ближайшее время выйти вон, чтобы отправиться в благословенные кущи джанны — мусульманского рая — и появиться там в светлом нимбе шахида — мученика, который принял смерть за веру.
Коротко замахнувшись, Мишин ударил клинком в грудь умиравшего. Сталь вошла в тело мягко, без особого сопротивления. Лезвие, разрезая ткани, скользнуло между ребрами. Острие пробило сердечную сумку…
Сдерживая дрожь в руках, Мишин выдернул сталь из чужого тела. Клинок остался почти чистым, но Мишин не сразу вложил его в ножны. Надо было протереть металл. Подумав, Мишин нагнулся, приподнял полу куртки убитого и вытер ею нож.
Теперь к нему пришло чувство небывалой опустошенности. Убивая других, человек не становится более счастливым, не богатеет он и духовно. Осколки снарядов и пули оставляют рубцы и шрамы на телах выживших участников войны, а в их душах близость к смерти поселяет холодную пустоту, эгоизм и жестокость.
На долю Мишина выпала не одна, а целых две войны: «тоталитарная» афганская и «демократическая» чеченская. Обе одинаково ненужные и бесславные.
Короче, войн на долю офицера хватило с избытком. Войн грязных, бессмысленных, подвиги и мужество в которых хотя и отмечаются орденами, но само участие в них не добавляет человеку чести и славы.
С любовью Мишину повезло куда меньше.
Для ясности уточним: имеется в виду не общение с женщинами, обусловленное обычной физиологией, а любовь как чувство.
Конечно, споры о том, существует ли любовь, никогда не прекращались. Как правило, в них одни люди доказывают, что любовь вообще не запрограммирована нашей природой, и потому все чувства сводят к естественному половому влечению. Другие утверждают обратное и говорят о любви как о великом даре, данном человеку в ощущениях.
Доказать в таких спорах собственную правоту бывает крайне трудно. Подобное столкновение мнений не продуктивно, как дискуссия между дальтониками и нормально видящими людьми о том, существует ли красный свет или есть только белый и серый.
Сам Мишин в спорах о любви никогда не участвовал. Чувств более сильных, нежели страх, и радостей более сильных, чем одоление этого страха, он не испытывал. Опыт его связей с женщинами не был велик, и делать из него обобщения он не рисковал.
В школе девчат, которыми бы Мишин мог увлечься, почему-то не оказалось. Впрочем, и сам Мишин созрел до состояния, когда влечение становится неодолимым, довольно поздно.
В училище среди гражданских преподавателей-женщин ему понравилась англичанка Елена Андреевна Янкина. Черноволосая, с бровями вразлет, она была веселой и очень эмоциональной. В классе на уроках языка Елена Андреевна не сидела на месте. Она ходила между рядами столов, поднимала курсантов, шпыняла вопросами, высмеивала неправильные ответы и плохую подготовку к занятиям.
Мишина, как казалось ему самому и другим, она невзлюбила с первых занятий. Взъелась из-за какого-то пустяка и потом заедала постоянно, особенно на уроках, когда Мишину выпадало дежурство по учебному взводу.
Ритуал встречи преподавателя требовал доклада по-английски. Едва открывалась дверь класса, дежурный орал команду:
— Stand up! Shun! — В смысле: «Встать, смирно!»
И начинал доклад:
— Comrade teachear, the second platoon is ready for the lesson. All are present. — Что в русском переводе должно было звучать так: «Товарищ преподаватель, второй взвод готов к уроку. Присутствуют все».
Каждый раз в момент доклада Мишину становилось не по себе. Он считал, что доложить таким образом командиру взвода старшему лейтенанту Сопелко или ротному майору Гараеву — это в порядке вещей. Но когда перед тобой молодая миниатюрная женщина, у которой и здесь все в норме и там в порядке, и сама она стройнее многих других, то докладывать по уставному ей просто неудобно. Из-за этого Мишин терялся, путался и сообщал, что на занятии присутствуют все, даже в случаях, когда двух-трех человек в классе недосчитывалось.
Ко всему английское слово «fact» Мишин упорно произносил не «фэкт», а «факт», чем делал его почти нецензурным. Слово «самшит» — в смысле дерево — он однажды перевел как «немного дерьма», чем заставил краснеть Елену Андреевну и повалил в хохоте весь класс.
Подобные промахи допускали и другие курсанты, теряясь под насмешливым взглядом Елены Андреевны. Она и сама, должно быть, ощущала неудобство от участия в игре в солдатики, но правила требовали строгости, и любое отступление от них преподаватели пресекали. Чаще всего шишки во втором взводе сыпались на Мишина.
— Произношение у вас безобразное, товарищ курсант. — Елена Андреевна морщилась, словно в классе дурно пахло. — Как бы это сказать? Ну, может быть, хулиганское…
Однажды после письменной контрольной работы Елена Андреевна поручила Мишину собрать тетради. Когда он это сделал, последовал второй приказ:
— Помогите мне отнести их домой.
Взяв несколько пачек тетрадей, собранных в разных классах, Мишин двинулся за учительницей. Он знал — дальше контрольно-пропускного пункта топать не придется. Чтобы выйти в город, курсанту требовалась увольнительная записка. И его сильно удивило, что препятствий на пути не оказалось.
— Курсант со мной, — сказала англичанка дежурному офицеру и протянула записку.
Внутренне Мишин возликовал. Вырваться в город в будничные дни было не так-то просто. После обеда в училище продолжались занятия в форме так называемой «самоподготовки». Курсанты собирались в классах и под призором офицеров готовили домашние задания.
Мишин сразу прикинул свои возможности. Чтобы отнести тетради, потребуется не более часа. Увольнительная давала право явиться в училище перед отбоем. Лафа! Весь город лежал у ног счастливчика.
К дому, где жила Елена Андреевна, они доехали на трамвае. Пешком поднялись на второй этаж — она впереди, он со своим грузом и правом любоваться стройными женскими ножками — за ней.
Открылась обитая коричневым пластиком дверь.
— Come in! — Хозяйка пропустила гостя вперед. — Входите!
Изображать из себя англичанина у Мишина не хватило духа. Он ответил по-русски: «Спасибо» — и вошел внутрь. Быстро огляделся, заметил под зеркалом у вешалки столик. Спросил: «Сюда можно?» И, не ожидая ответа, положил тетради. Одернул китель, выпрямился.
Елена Андреевна взглянула на него с изумлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93