Конечно же борьба была. В частности, я уже говорил, нашли список состава Политбюро, который Гришин подготовил, собираясь стать лидером партии. В него он внёс свою команду, ни Горбачёва, ни многих других в том списке, естественно не было.
И все-таки в этот раз судьбу Генерального секретаря решал пленум ЦК.
Практически все участники Пленума, в том числе и опытные, зрелые первые секретари обкомов считали, что вариант с Гришиным невозможен — это был бы немедленный конец для партии, для страны. За короткий срок он сумел бы засушить всю партийную организацию страны, как он засушил, московскую. Этого допустить было ни в коем случае нельзя. К тому же нельзя было забывать о его личных чертах: самодовольстве, самоуверенности, чувстве непогрешимости, страсти к власти.
Большая группа первых секретарей сошлась во мнении, что из состава Политбюро на должность Генсека необходимо выдвинуть Горбачёва — человека наиболее энергичного, эрудированного и вполне подходящего по возрасту. Решили, что будем делать ставку на него. Побывали у некоторых членов Политбюро, в том числе и у Лигачева. Наша позиция совпала и с его мнением. Потому что Гришина он боялся так же, как и мы. И после того, как стало ясно, что это мнение большинства, мы решили, что если будет предложена другая кандидатура — Гришина, Романова, кого угодно, — выступим дружно против. И завалим.
В Политбюро, по-видимому, так и происходил разговор, наша твёрдая решимость была известна участникам заседания, поддержал эту точку зрения и Громыко. Он же на Пленуме выступил с предложением о выдвижении Горбачёва. Гришин и его окружение не рискнули что-либо предпринимать, они осознали, что шансы их малы, а точнее, равны нулю, поэтому кандидатура Горбачёва прошла без каких-либо сложностей. Это было в марте.
А 23 апреля 85-го состоялся знаменитый апрельский Пленум Центрального Комитета партии, где Горбачёв провозгласил основные моменты своего будущего курса — курса на перестройку-
Люди поверили в Горбачёва — политика, реалиста, приняли его международную политику нового мышления. Всем было ясно, что так жить, работать как это происходило многие годы, нельзя. Это было равносильно самоубийству для страны. Был сделан правильный шаг, хотя, конечно же, это была революция сверху. А такие революции в конечном счёте неизбежно оборачиваются против аппарата, если он не в состоянии удержать инициативу в приемлемом для себя русле. И этот аппарат начал сопротивляться перестройке, тормозить её, бороться с ней, и она забуксовала на месте. К тому же, к сожалению, концепция перестройки оказалась непродуманной. В большей степени она выглядела как набор новых звучных лозунгов и призывов. Хотя слова эти на самом деле совсем не новые, они встречаются и у Канта: и перестройка, и гласность, и ускорение — эти слова были в обиходе не одну сотню лет назад.
Когда я читал книгу Горбачёва «Перестройка и новое мышление», надеялся там найти ответы на вопросы, каким ему представляется наш путь вперёд, но почему-то у меня не сложилось впечатления теоретической цельности от этой работы. Не ясно, как он видит перестройку нашего дома, из какого материала предполагает перестраивать его и по каким чертежам. Главная беда Горбачёва, что он не имел и не имеет в этом отношении глубоко теоретически и стратегически продуманных планов. Есть только лозунги. Удивительно, но с апреля 1985 года, когда была провозглашена перестройка, прошло больше четырех лет. Почему-то всюду этот период, целых четыре года, называют началом, первым этапом, первыми шагами и т.д.
На самом деле это много, в США — это президентский срок. За четыре года президент должен сделать все, что обещал, что было в его силах. Если страна не продвинулась вперёд, его переизбирают. При Рейгане в США произошли позитивные перемены во многих вопросах, и его выбрали на новый срок. Он оказался не так прост, как нам его преподносили. Хотя, конечно, болячки остались. И за восемь лет он их не мог все залечить. Но огромные сдвиги, особенно в стабилизации экономики, были налицо.
У нас же ситуация за эти годы обострилась до такого состояния, что сегодня мы уже боимся за завтрашний день. Особенно катастрофично положение с экономикой. Главная беда Горбачёва — боязнь делать решительные и крайне необходимые шаги — проявилась здесь в полной мере.
Но, впрочем, не будем торопиться. Став секретарём ЦК, потом кандидатом в члены Политбюро, я окунулся в совершенно новую жизнь. Участвовал во всех заседаниях Политбюро и иногда— Секретариата ЦК. Политбюро проходило каждый четверг в 11 часов утра, заканчивалось по-разному: и в четыре, и в пять, и в семь, и в восемь вечера.
В этом отношении заседания, конечно, не были похожи на те, которые вёл Брежнев, когда просто готовились проекты постановлений и за 15-20 минут все решалось. Спрашивалось, нет возражений? Возражений не было. Политбюро разъезжалось. Для Брежнева в тот момент существовала одна страсть — охота. И ей он отдавался до конца.
При Горбачёве было совсем иначе. Заседания начинались обычно так. Члены Политбюро собирались в одной комнате. Кандидаты, как вторая категория состава Политбюро, и секретари ЦК, как третья, выстроившись в ряд, ждали в зале заседаний, когда появится Генеральный. За ним шли все остальные члены Политбюро по рангу. Обычно за Горбачёвым шёл Громыко, потом Лигачев, Рыжков и дальше — по алфавиту. Как хоккеисты, проходили около нашей шеренги, каждый здоровался за руку с нами, иногда одна-две фразы на ходу, а часто просто молча. Затем рассаживались по обе стороны стола, место каждого было определено, а во главе стола, стоящего поперёк, садился председательствующий — Горбачёв.
Забавно, что так же, по категориям, мы все и обедали во время перерыва. В связи с этим мне вспоминается Свердловск, когда я обед специально превратил в неформальный обмен мнениями по разным вопросам. Секретари обкома, члены бюро (иногда приглашали заведующих отделами) за 30-40 минут обеденного времени успевали решить целый ряд вопросов.
Здесь, на вершине, так сказать, на партийном Олимпе, кастовость соблюдалась очень скрупулёзно.
Итак, заседание Политбюро объявлялось открытым. Горбачёв практически не спрашивал, есть ли у кого-то замечания по повестке дня. Начиная заседание, мог поделиться какими-то воспоминаниями, где, что он видел, в том числе и в Москве. В первый год моей работы первым секретарём горкома партии такого обычно не было, а во второй год — он все чаще начинал именно с этих вопросов: то-то в Москве не так, то-то плохо, давал мне, так сказать, внутренний эмоциональный настрой.
Дальше начиналось обсуждение какого-то вопроса. Например, кадры, утверждение министров, с которыми перед этим иногда разговаривал Горбачёв, а иногда вообще не беседовал, сразу будущего министра вызывали на Политбюро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
И все-таки в этот раз судьбу Генерального секретаря решал пленум ЦК.
Практически все участники Пленума, в том числе и опытные, зрелые первые секретари обкомов считали, что вариант с Гришиным невозможен — это был бы немедленный конец для партии, для страны. За короткий срок он сумел бы засушить всю партийную организацию страны, как он засушил, московскую. Этого допустить было ни в коем случае нельзя. К тому же нельзя было забывать о его личных чертах: самодовольстве, самоуверенности, чувстве непогрешимости, страсти к власти.
Большая группа первых секретарей сошлась во мнении, что из состава Политбюро на должность Генсека необходимо выдвинуть Горбачёва — человека наиболее энергичного, эрудированного и вполне подходящего по возрасту. Решили, что будем делать ставку на него. Побывали у некоторых членов Политбюро, в том числе и у Лигачева. Наша позиция совпала и с его мнением. Потому что Гришина он боялся так же, как и мы. И после того, как стало ясно, что это мнение большинства, мы решили, что если будет предложена другая кандидатура — Гришина, Романова, кого угодно, — выступим дружно против. И завалим.
В Политбюро, по-видимому, так и происходил разговор, наша твёрдая решимость была известна участникам заседания, поддержал эту точку зрения и Громыко. Он же на Пленуме выступил с предложением о выдвижении Горбачёва. Гришин и его окружение не рискнули что-либо предпринимать, они осознали, что шансы их малы, а точнее, равны нулю, поэтому кандидатура Горбачёва прошла без каких-либо сложностей. Это было в марте.
А 23 апреля 85-го состоялся знаменитый апрельский Пленум Центрального Комитета партии, где Горбачёв провозгласил основные моменты своего будущего курса — курса на перестройку-
Люди поверили в Горбачёва — политика, реалиста, приняли его международную политику нового мышления. Всем было ясно, что так жить, работать как это происходило многие годы, нельзя. Это было равносильно самоубийству для страны. Был сделан правильный шаг, хотя, конечно же, это была революция сверху. А такие революции в конечном счёте неизбежно оборачиваются против аппарата, если он не в состоянии удержать инициативу в приемлемом для себя русле. И этот аппарат начал сопротивляться перестройке, тормозить её, бороться с ней, и она забуксовала на месте. К тому же, к сожалению, концепция перестройки оказалась непродуманной. В большей степени она выглядела как набор новых звучных лозунгов и призывов. Хотя слова эти на самом деле совсем не новые, они встречаются и у Канта: и перестройка, и гласность, и ускорение — эти слова были в обиходе не одну сотню лет назад.
Когда я читал книгу Горбачёва «Перестройка и новое мышление», надеялся там найти ответы на вопросы, каким ему представляется наш путь вперёд, но почему-то у меня не сложилось впечатления теоретической цельности от этой работы. Не ясно, как он видит перестройку нашего дома, из какого материала предполагает перестраивать его и по каким чертежам. Главная беда Горбачёва, что он не имел и не имеет в этом отношении глубоко теоретически и стратегически продуманных планов. Есть только лозунги. Удивительно, но с апреля 1985 года, когда была провозглашена перестройка, прошло больше четырех лет. Почему-то всюду этот период, целых четыре года, называют началом, первым этапом, первыми шагами и т.д.
На самом деле это много, в США — это президентский срок. За четыре года президент должен сделать все, что обещал, что было в его силах. Если страна не продвинулась вперёд, его переизбирают. При Рейгане в США произошли позитивные перемены во многих вопросах, и его выбрали на новый срок. Он оказался не так прост, как нам его преподносили. Хотя, конечно, болячки остались. И за восемь лет он их не мог все залечить. Но огромные сдвиги, особенно в стабилизации экономики, были налицо.
У нас же ситуация за эти годы обострилась до такого состояния, что сегодня мы уже боимся за завтрашний день. Особенно катастрофично положение с экономикой. Главная беда Горбачёва — боязнь делать решительные и крайне необходимые шаги — проявилась здесь в полной мере.
Но, впрочем, не будем торопиться. Став секретарём ЦК, потом кандидатом в члены Политбюро, я окунулся в совершенно новую жизнь. Участвовал во всех заседаниях Политбюро и иногда— Секретариата ЦК. Политбюро проходило каждый четверг в 11 часов утра, заканчивалось по-разному: и в четыре, и в пять, и в семь, и в восемь вечера.
В этом отношении заседания, конечно, не были похожи на те, которые вёл Брежнев, когда просто готовились проекты постановлений и за 15-20 минут все решалось. Спрашивалось, нет возражений? Возражений не было. Политбюро разъезжалось. Для Брежнева в тот момент существовала одна страсть — охота. И ей он отдавался до конца.
При Горбачёве было совсем иначе. Заседания начинались обычно так. Члены Политбюро собирались в одной комнате. Кандидаты, как вторая категория состава Политбюро, и секретари ЦК, как третья, выстроившись в ряд, ждали в зале заседаний, когда появится Генеральный. За ним шли все остальные члены Политбюро по рангу. Обычно за Горбачёвым шёл Громыко, потом Лигачев, Рыжков и дальше — по алфавиту. Как хоккеисты, проходили около нашей шеренги, каждый здоровался за руку с нами, иногда одна-две фразы на ходу, а часто просто молча. Затем рассаживались по обе стороны стола, место каждого было определено, а во главе стола, стоящего поперёк, садился председательствующий — Горбачёв.
Забавно, что так же, по категориям, мы все и обедали во время перерыва. В связи с этим мне вспоминается Свердловск, когда я обед специально превратил в неформальный обмен мнениями по разным вопросам. Секретари обкома, члены бюро (иногда приглашали заведующих отделами) за 30-40 минут обеденного времени успевали решить целый ряд вопросов.
Здесь, на вершине, так сказать, на партийном Олимпе, кастовость соблюдалась очень скрупулёзно.
Итак, заседание Политбюро объявлялось открытым. Горбачёв практически не спрашивал, есть ли у кого-то замечания по повестке дня. Начиная заседание, мог поделиться какими-то воспоминаниями, где, что он видел, в том числе и в Москве. В первый год моей работы первым секретарём горкома партии такого обычно не было, а во второй год — он все чаще начинал именно с этих вопросов: то-то в Москве не так, то-то плохо, давал мне, так сказать, внутренний эмоциональный настрой.
Дальше начиналось обсуждение какого-то вопроса. Например, кадры, утверждение министров, с которыми перед этим иногда разговаривал Горбачёв, а иногда вообще не беседовал, сразу будущего министра вызывали на Политбюро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58