Думаешь, я сама не знаю, что особенная, что умней и красивей других? Я это прекрасно знаю, только радости от этого – ноль. Да я бы счастлива была, если была такая, как все, потому что тогда и жить могла бы как все. Сапоги новые купила – радость, муж трезвый домой вернулся – радость, завотделом назначили – радость. А я так не могу. Пробовала. Я за то время, что с Вовкой прожила, чуть с ума не сошла. Ой, Ленусик, какие вкусные щи! Ой, Ленусик, какая ты красивая! Ой, Ленусик, как я соскучился!
Ой, Ленусик, как я тебя люблю! А Ленусик целыми днями думает, как бы Валерке на велосипед накопить.
Малышовый такой, копеечный. А надо накопить. Надо из полкило мяса не один, а два раза щи сварить. А Ленусик магазины одежды за версту обходит, потому что то, что может с горем пополам купить, одеждой не называется. Я согласна, это счастье, потому что любовь, потому что он приходит домой и любуется на тебя, налюбоваться не может. Год любуется, два любуется, и ничегошеньки ему больше в этой жизни не надо, только бы сидеть и на тебя любоваться. А мне надо! Мне много надо, и не такое, как у всех, а особенное, потому что я – особенная. Мне надо, чтоб на каждом шагу мною восхищались, завидовали, ненавидели, мне надо, чтобы… Надо значить что-то. Причем для всех. Понимаешь, обязательно для всех. Это для меня как нормальная погода, как земля под ногами: есть – не замечаешь, а нет – никакой жизни. Любит он меня до сих пор… А мне надо больше его любви, понимаешь, больше. Да их полно под ногами крутится, любящих. А Эдик просто понимает.
Не меня, конечно, ему до меня лично дела нет. Он просто понимает, что женщина не должна думать о том, сколько стоит приглянувшаяся шмотка, и не должна знать цены в ресторанах. В нормальных ресторанах для дам отдельное меню. Без цен. Ему нужна именно такая женщина, как я, особенная. Не для себя нужна, для дела. Но ведь нужна! Именно такая, как я, нужна, понимаешь?
– Лен, но ты же могла бы стать актрисой. Настоящей, большой, я уверена. Вот тебе и особенная жизнь, вот тебе и восхищение-поклонение! – не сдалась Ира и, не подумав, выпалила в лоб то, на что давно был наложен негласный запрет.
– Могла бы, – холодно подтвердила Ленка, и струйка этого холодка проскользнула по Ириной спине. – Ни минуты не сомневаюсь, что могла бы. Только скажи мне, пожалуйста, известна ли тебе хоть одна актриса нашего возраста?
Ира задумалась, перебирая в памяти самых молодых из известных актрис, она мало кого могла назвать, но и те явно старше, хоть на пяток лет, да старше.
– Да не забивай себе голову, нет таких, – махнула рукой Ленка. – Известной можно было стать только в Союзе. А потом – все. Отрезало. Кто не успел, тот опоздал. Тусуются, конечно, всякие киношно-театральные дочки-племянницы. Но в собственном соку. Исключительно в собственном соку. Посторонним вход воспрещен.
– Это тебе-то вход воспрещен? Не смеши. Мне кажется, твой Эдик в состоянии не то что фильм под тебя сделать, но и театр какой-нибудь проспонсировать. И эти дочки-племянницы в рот тебе будут заглядывать. Тем более что ты не просто так. Талант у тебя, призвание, это ж и дураку понятно.
– Дураку, может, и понятно, а им, когда они от меня нос воротили, было непонятно. Талант! Призвание! Господи, Ирка, ты в прошлом веке живешь, сейчас и слов-то таких никто не употребляет. А слова от долгого неупотребления забываются вместе с тем, что они означали.
Начисто. К тому же поздно мне уже, тридцать три – это тебе не фунт изюму.
– Скажешь тоже – поздно! Глупости какие. Еще все изменится двадцать раз.
– Это ты по себе судишь. Просидела на печке, как Илья Муромец, вот и кажется, что вся жизнь впереди.
Считай, что тебе повезло, книжки можно хоть в девяносто лет писать, а мой поезд уже ушел.
Ленка не выдержала, достала сигарету и заискивающе взглянула на Иру. Ира невольно поморщилась, наверняка она будет чуять табачный дым в своем кабинете еще дня два.
Но разве можно отказать Ленке, когда она так смотрит?
– Да ладно. Дыми. И как ты собственного здоровья не жалеешь?
Щелкнула зажигалка, застыл в неподвижном воздухе дымок. Затянувшись, Ленка отошла к окошку и, стоя к Ире спиной, весело сказала:
– Не жалею!..
Потом резко повернулась и вцепилась страшным отчаянным взглядом прямо в Ирины зрачки, но говорить, говорить продолжала спокойно и весело, без тени надрыва:
…Не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
– Господи, как ты меня напугала! – перевела дух Ира через минуту, в течение которой до нее доходило, что Ленка просто-напросто читает затертые донельзя есенинские строки. Только Ленка способна так прочесть Есенина, что его не сразу и узнаешь.
– Могу до конца прочесть, – гордо заявила Ленка. – Я помню. Почти все, что читала когда-то, помню. Даже самой удивительно.
– Нет уж! Не надо! Твои способности на большую аудиторию рассчитаны, а у меня одной от таких эстетических впечатлений истерика может случиться. И вообще я Блока больше любила, ты же знаешь.
Предчувствую тебя,
Года проходят мимо,
Все в облике одном –
Предчувствую тебя…
Весь горизонт в огне
И ясен нестерпимо…
Дальше не помню.
– И молча жду, тоскуя и любя, – услужливо вставила Ленка. – Точно! Это как раз для тебя – молча ждать, тоскуя и любя. Говорила я тебе, все время говорила, что мужики охоту любят, чтоб добыча потрудней досталась и чтоб все время быть настороже, потому как желающие умыкнуть всегда тут как тут. А ты вечно раскиснешь, разнюнишься – люблю, жить без него не могу, на край света за ним готова идти!
– Уже не разнюниваюсь! – почему-то разозлилась Ира. – Все. Кремень.
– Ну вот видишь, – старательно не заметила ее злости Ленка. – Поэтому Максим твой и ходит следом как привязанный.
– Он не мой. И уже не ходит. И вообще, был ли мальчик?
Только сейчас она почувствовала, как на нее подействовал коньяк. Ударил все-таки, но не в голову, а в ноги и руки, они стали непослушными и мягкими. Все, больше нельзя ни глотка, ей еще до дома самостоятельно добираться. К Ленке в машину она сесть не рискнет. И Ленке бы не советовала, но знает, что это бесполезно.
– Еще как был! – шутливо возмутилась Ленка. – Я – живой свидетель. Такого мальчика трудно не заметить.
– Был да сплыл. Бросил меня. – Ире тоже захотелось, чтобы подруга ее пожалела.
Но Ленка не пожалела, сразу раскусила ее притворство:
– Я, конечно, не Станиславский, но тебе не верю.
Не мог он тебя бросить.
– А вот и бросил, – настаивала на своем Ира, обиженная недоверием. – Мальчишка, он и есть мальчишка. Как вспыхнул, так и погас. Приревновал на пустом месте.
– Так уж и на пустом? Прости, но опять недоигрываешь, я тебе не верю. Выкладывай как на духу. – Ленка подкатила за спинку соседний стул, сбросила туфли, вытянула ноги, всем своим видом показывая, что приготовилась слушать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Ой, Ленусик, как я тебя люблю! А Ленусик целыми днями думает, как бы Валерке на велосипед накопить.
Малышовый такой, копеечный. А надо накопить. Надо из полкило мяса не один, а два раза щи сварить. А Ленусик магазины одежды за версту обходит, потому что то, что может с горем пополам купить, одеждой не называется. Я согласна, это счастье, потому что любовь, потому что он приходит домой и любуется на тебя, налюбоваться не может. Год любуется, два любуется, и ничегошеньки ему больше в этой жизни не надо, только бы сидеть и на тебя любоваться. А мне надо! Мне много надо, и не такое, как у всех, а особенное, потому что я – особенная. Мне надо, чтоб на каждом шагу мною восхищались, завидовали, ненавидели, мне надо, чтобы… Надо значить что-то. Причем для всех. Понимаешь, обязательно для всех. Это для меня как нормальная погода, как земля под ногами: есть – не замечаешь, а нет – никакой жизни. Любит он меня до сих пор… А мне надо больше его любви, понимаешь, больше. Да их полно под ногами крутится, любящих. А Эдик просто понимает.
Не меня, конечно, ему до меня лично дела нет. Он просто понимает, что женщина не должна думать о том, сколько стоит приглянувшаяся шмотка, и не должна знать цены в ресторанах. В нормальных ресторанах для дам отдельное меню. Без цен. Ему нужна именно такая женщина, как я, особенная. Не для себя нужна, для дела. Но ведь нужна! Именно такая, как я, нужна, понимаешь?
– Лен, но ты же могла бы стать актрисой. Настоящей, большой, я уверена. Вот тебе и особенная жизнь, вот тебе и восхищение-поклонение! – не сдалась Ира и, не подумав, выпалила в лоб то, на что давно был наложен негласный запрет.
– Могла бы, – холодно подтвердила Ленка, и струйка этого холодка проскользнула по Ириной спине. – Ни минуты не сомневаюсь, что могла бы. Только скажи мне, пожалуйста, известна ли тебе хоть одна актриса нашего возраста?
Ира задумалась, перебирая в памяти самых молодых из известных актрис, она мало кого могла назвать, но и те явно старше, хоть на пяток лет, да старше.
– Да не забивай себе голову, нет таких, – махнула рукой Ленка. – Известной можно было стать только в Союзе. А потом – все. Отрезало. Кто не успел, тот опоздал. Тусуются, конечно, всякие киношно-театральные дочки-племянницы. Но в собственном соку. Исключительно в собственном соку. Посторонним вход воспрещен.
– Это тебе-то вход воспрещен? Не смеши. Мне кажется, твой Эдик в состоянии не то что фильм под тебя сделать, но и театр какой-нибудь проспонсировать. И эти дочки-племянницы в рот тебе будут заглядывать. Тем более что ты не просто так. Талант у тебя, призвание, это ж и дураку понятно.
– Дураку, может, и понятно, а им, когда они от меня нос воротили, было непонятно. Талант! Призвание! Господи, Ирка, ты в прошлом веке живешь, сейчас и слов-то таких никто не употребляет. А слова от долгого неупотребления забываются вместе с тем, что они означали.
Начисто. К тому же поздно мне уже, тридцать три – это тебе не фунт изюму.
– Скажешь тоже – поздно! Глупости какие. Еще все изменится двадцать раз.
– Это ты по себе судишь. Просидела на печке, как Илья Муромец, вот и кажется, что вся жизнь впереди.
Считай, что тебе повезло, книжки можно хоть в девяносто лет писать, а мой поезд уже ушел.
Ленка не выдержала, достала сигарету и заискивающе взглянула на Иру. Ира невольно поморщилась, наверняка она будет чуять табачный дым в своем кабинете еще дня два.
Но разве можно отказать Ленке, когда она так смотрит?
– Да ладно. Дыми. И как ты собственного здоровья не жалеешь?
Щелкнула зажигалка, застыл в неподвижном воздухе дымок. Затянувшись, Ленка отошла к окошку и, стоя к Ире спиной, весело сказала:
– Не жалею!..
Потом резко повернулась и вцепилась страшным отчаянным взглядом прямо в Ирины зрачки, но говорить, говорить продолжала спокойно и весело, без тени надрыва:
…Не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
– Господи, как ты меня напугала! – перевела дух Ира через минуту, в течение которой до нее доходило, что Ленка просто-напросто читает затертые донельзя есенинские строки. Только Ленка способна так прочесть Есенина, что его не сразу и узнаешь.
– Могу до конца прочесть, – гордо заявила Ленка. – Я помню. Почти все, что читала когда-то, помню. Даже самой удивительно.
– Нет уж! Не надо! Твои способности на большую аудиторию рассчитаны, а у меня одной от таких эстетических впечатлений истерика может случиться. И вообще я Блока больше любила, ты же знаешь.
Предчувствую тебя,
Года проходят мимо,
Все в облике одном –
Предчувствую тебя…
Весь горизонт в огне
И ясен нестерпимо…
Дальше не помню.
– И молча жду, тоскуя и любя, – услужливо вставила Ленка. – Точно! Это как раз для тебя – молча ждать, тоскуя и любя. Говорила я тебе, все время говорила, что мужики охоту любят, чтоб добыча потрудней досталась и чтоб все время быть настороже, потому как желающие умыкнуть всегда тут как тут. А ты вечно раскиснешь, разнюнишься – люблю, жить без него не могу, на край света за ним готова идти!
– Уже не разнюниваюсь! – почему-то разозлилась Ира. – Все. Кремень.
– Ну вот видишь, – старательно не заметила ее злости Ленка. – Поэтому Максим твой и ходит следом как привязанный.
– Он не мой. И уже не ходит. И вообще, был ли мальчик?
Только сейчас она почувствовала, как на нее подействовал коньяк. Ударил все-таки, но не в голову, а в ноги и руки, они стали непослушными и мягкими. Все, больше нельзя ни глотка, ей еще до дома самостоятельно добираться. К Ленке в машину она сесть не рискнет. И Ленке бы не советовала, но знает, что это бесполезно.
– Еще как был! – шутливо возмутилась Ленка. – Я – живой свидетель. Такого мальчика трудно не заметить.
– Был да сплыл. Бросил меня. – Ире тоже захотелось, чтобы подруга ее пожалела.
Но Ленка не пожалела, сразу раскусила ее притворство:
– Я, конечно, не Станиславский, но тебе не верю.
Не мог он тебя бросить.
– А вот и бросил, – настаивала на своем Ира, обиженная недоверием. – Мальчишка, он и есть мальчишка. Как вспыхнул, так и погас. Приревновал на пустом месте.
– Так уж и на пустом? Прости, но опять недоигрываешь, я тебе не верю. Выкладывай как на духу. – Ленка подкатила за спинку соседний стул, сбросила туфли, вытянула ноги, всем своим видом показывая, что приготовилась слушать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80