Свои порывы он хранил про себя.
Ощущение легкой тревоги промелькнуло в его душе, когда он заметил, что его пальцы бессознательно сжимают в кармане маленький носовой платок. Алан вынул его и сделал быстрое движение, словно намереваясь швырнуть его за борт. Затем, выругав себя за такое бессмысленное желание, он снова положил платок в карман и стал медленно прогуливаться по палубе, направляясь к носу парохода.
Глядя на рассеивавшийся понемногу туман, Алан размышлял о том, что было бы с ним, если бы он имел сестру, похожую на Мэри Стэндиш, или вообще какое-нибудь подобие семьи, скажем, пару дядюшек, которые интересовались бы его судьбой. Он очень ясно помнил отца, но мать гораздо меньше: она умерла, когда ему было шесть лет, а отец, когда ему было уже двадцать. Образ отца возвышался над всем, подобно тем горам, которые он так любил. Этот образ останется с ним на всю жизнь и будет его вдохновлять, и побуждать, и давать силы для того, чтобы быть истинным джентльменом, сражаться как мужчина и, наконец, без страха встретить смерть. Так жил и умер Алан Холт-старший.
Но образ матери, лицо и голос, которой он лишь с трудом мог вызвать в памяти сквозь туман многих лет, был для него скорее воспоминанием, окруженным ореолом, чем существом из плоти и крови. А сестер и братьев у него не было. Часто он сожалел, что нет братьев. Но сестра… Он неодобрительно проворчал что-то при этой мысли. Сестра приковала бы его к цивилизации, возможно, к городам, к Соединенным Штатам, поработила бы его той жизнью, которую он ненавидел. Он высоко ценил свою безграничную свободу. Какая-нибудь Мэри Стэндиш, будь она даже его сестрой, явилась бы причиной катастрофы в его жизни. Он не мог бы ее понять так же, как не понять ему какую-либо другую, похожую на нее женщину, после стольких лет, проведенных в сердце тундр, в обществе Киок, Ноадлюк и всех его людей. Его очагом всегда будут тундры, потому что им принадлежит его душа.
Он обошел вокруг рубки и внезапно наткнулся на странную фигуру, которая съежившись сидела на стуле. Это был «Горячка» Смит. Туман рассеивался, становилось все светлее, и при этом свете Алан замер на месте, оставаясь незамеченным. Смит потянулся, крякнул и встал. Он был маленького роста, а его свирепо топорщившиеся рыжие усы, мокрые от росы, были по своим размерам под стать великану. Его темно-рыжие волосы, тоже ощетинившиеся, как и усы, усиливали впечатление наружности пирата. Но в остальной части его туловища под головой было очень мало такого, что могло бы внушить кому-либо страх. Одни улыбались при виде его, другие, не подозревавшие, кто он, открыто смеялись. Забавные усы часто попадаются, и усы «Горячки» Смита несомненно были забавны. Но Алан не улыбался и не смеялся при виде его, ибо в его сердце жило какое-то чувство, весьма похожее на неизведанную им братскую любовь к этому маленькому человеку, имя которого было занесено на многих страницах истории Аляски.
Теперь «Горячка» Смит не был уж больше лучшим стрелком между Белым Конем и Досон-Сити. Он был жалким воспоминанием тех дней былых, когда стоило лишь «Горячке» Смиту пуститься на новые места, и следом за ним начиналась золотая горячка; тех дней, когда его имя упоминалось наравне с именами Джорджа Кармака, Алекса Мак-Дональда и Джерома Шута, тех дней, когда сотни людей, вроде Монроу «Курчавого»и Джо Барета, шли по его следам.
Алану казалось чем-то трагичным, что в это серое утро Смит так одиноко стоит на палубе. Он знал, что Смит, который двадцать раз становился миллионером, теперь опять был разорен.
— Доброе утро! — так неожиданно прозвучало приветствие Алана, что маленький человек резко обернулся, словно от удара бича, — старая привычка самозащиты. — Почему в такой тоске, Смит?
«Горячка» криво усмехнулся. У него были живые голубые глаза, глубоко спрятанные под нависшими бровями, которые топорщились еще более свирепо, чем усы.
— Я думаю о том, — сказал он, — какая это дурацкая вещь деньги. Доброе утро, Алан!
Он засмеялся, кивнул головой и снова начал усмехаться, глядя на редеющий туман. Алан различил в нем прежнее чувство юмора, которое никогда, даже в самые тяжелые минуты, не покидало «Горячку» Смита. Он подвинулся ближе и стал рядом с ним; их плечи почти соприкасались, когда они наклонились над перилами.
— Алан, — начал Смит, — не часто случается, что у меня в голове зарождается великая мысль. Но сегодня одна такая не покидает меня уже сутки. Вы не забыли Бонанца, а?
Алан покачал головой.
— Пока будет существовать Аляска, мы не забудем Бонанца, «Горячка»!
— Я намыл там целый миллион, рядом с заявкой Кармака. А потом остался без гроша, помните?
Алан молча кивнул головой.
— Но это нисколько не помешало мне найти золото в Золотой Бухте над Разделом, — задумчиво продолжал «Горячка». — Вы помните старого Алекса Мак-Дональда, Алан, этого шотландца? За промывку девяносто шестого года мы запаслись семьюдесятью мешками, чтобы свезти в них наше золото, и все же нам тридцати мешков не хватило. Девятьсот тысяч долларов в один удар — и это было лишь начало. Ну, а потом я опять остался без гроша. И старый Алекс тоже разорился несколько позднее, но у него осталась хорошенькая жена, родом из Сиэтла. Мне пришлось тогда раздобыть припасы.
Он сделал маленькую паузу и стал покручивать свои мокрые усы. Между пароходом и невидимыми еще вершинами гор появился первый розовый луч солнца, пробившийся сквозь туман.
— После этого я раз пять еще натыкался на золото и снова вылетал в трубу, — продолжал «Горячка»с оттенком гордости. — И теперь я опять сижу без гроша!
— Я это знаю, — сочувственно промолвил Алан.
— Меня начисто обобрали в Сиэтле и в Фриско. — Смит усмехнулся, весело потирая руки. — А потом они купили мне билет до Нома. Очень мило с их стороны, не правда ли? Они поступили как нельзя приличнее. Я знал, что Копф — душа-парень. Вот почему я доверил ему свои денежки. Не его вина, что он потерял их.
— Конечно, — согласился Алан.
— Мне почти что жалко, что я пострелял в него. Право, жалко.
— Вы убили его?
— Не совсем. Я только отстрелил ему одно ухо в притоне китайца Галерана. На память, так сказать. Очень жалка Я не подумал тогда, как любезно это было с его стороны купить мне билет до Нома. Я выпустил в него пулю под горячую руку. Он мне оказал услугу, Алан, тем, что обчистил меня. Право слово, большую услугу! Никогда не осознаешь, как свободно, легко и хорошо у тебя на душе, пока не вылетишь в трубу.
Его забавное, заросшее волосами и в то же время почти детское лицо озарилось улыбкой. Но вдруг он заметил суровое выражение в глазах и в складках рта Алана. Тогда он схватил его руку и сжал ее.
— Я серьезно говорю, Алан! — заявил он. — И потому-то я и говорю, что деньги — дура!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Ощущение легкой тревоги промелькнуло в его душе, когда он заметил, что его пальцы бессознательно сжимают в кармане маленький носовой платок. Алан вынул его и сделал быстрое движение, словно намереваясь швырнуть его за борт. Затем, выругав себя за такое бессмысленное желание, он снова положил платок в карман и стал медленно прогуливаться по палубе, направляясь к носу парохода.
Глядя на рассеивавшийся понемногу туман, Алан размышлял о том, что было бы с ним, если бы он имел сестру, похожую на Мэри Стэндиш, или вообще какое-нибудь подобие семьи, скажем, пару дядюшек, которые интересовались бы его судьбой. Он очень ясно помнил отца, но мать гораздо меньше: она умерла, когда ему было шесть лет, а отец, когда ему было уже двадцать. Образ отца возвышался над всем, подобно тем горам, которые он так любил. Этот образ останется с ним на всю жизнь и будет его вдохновлять, и побуждать, и давать силы для того, чтобы быть истинным джентльменом, сражаться как мужчина и, наконец, без страха встретить смерть. Так жил и умер Алан Холт-старший.
Но образ матери, лицо и голос, которой он лишь с трудом мог вызвать в памяти сквозь туман многих лет, был для него скорее воспоминанием, окруженным ореолом, чем существом из плоти и крови. А сестер и братьев у него не было. Часто он сожалел, что нет братьев. Но сестра… Он неодобрительно проворчал что-то при этой мысли. Сестра приковала бы его к цивилизации, возможно, к городам, к Соединенным Штатам, поработила бы его той жизнью, которую он ненавидел. Он высоко ценил свою безграничную свободу. Какая-нибудь Мэри Стэндиш, будь она даже его сестрой, явилась бы причиной катастрофы в его жизни. Он не мог бы ее понять так же, как не понять ему какую-либо другую, похожую на нее женщину, после стольких лет, проведенных в сердце тундр, в обществе Киок, Ноадлюк и всех его людей. Его очагом всегда будут тундры, потому что им принадлежит его душа.
Он обошел вокруг рубки и внезапно наткнулся на странную фигуру, которая съежившись сидела на стуле. Это был «Горячка» Смит. Туман рассеивался, становилось все светлее, и при этом свете Алан замер на месте, оставаясь незамеченным. Смит потянулся, крякнул и встал. Он был маленького роста, а его свирепо топорщившиеся рыжие усы, мокрые от росы, были по своим размерам под стать великану. Его темно-рыжие волосы, тоже ощетинившиеся, как и усы, усиливали впечатление наружности пирата. Но в остальной части его туловища под головой было очень мало такого, что могло бы внушить кому-либо страх. Одни улыбались при виде его, другие, не подозревавшие, кто он, открыто смеялись. Забавные усы часто попадаются, и усы «Горячки» Смита несомненно были забавны. Но Алан не улыбался и не смеялся при виде его, ибо в его сердце жило какое-то чувство, весьма похожее на неизведанную им братскую любовь к этому маленькому человеку, имя которого было занесено на многих страницах истории Аляски.
Теперь «Горячка» Смит не был уж больше лучшим стрелком между Белым Конем и Досон-Сити. Он был жалким воспоминанием тех дней былых, когда стоило лишь «Горячке» Смиту пуститься на новые места, и следом за ним начиналась золотая горячка; тех дней, когда его имя упоминалось наравне с именами Джорджа Кармака, Алекса Мак-Дональда и Джерома Шута, тех дней, когда сотни людей, вроде Монроу «Курчавого»и Джо Барета, шли по его следам.
Алану казалось чем-то трагичным, что в это серое утро Смит так одиноко стоит на палубе. Он знал, что Смит, который двадцать раз становился миллионером, теперь опять был разорен.
— Доброе утро! — так неожиданно прозвучало приветствие Алана, что маленький человек резко обернулся, словно от удара бича, — старая привычка самозащиты. — Почему в такой тоске, Смит?
«Горячка» криво усмехнулся. У него были живые голубые глаза, глубоко спрятанные под нависшими бровями, которые топорщились еще более свирепо, чем усы.
— Я думаю о том, — сказал он, — какая это дурацкая вещь деньги. Доброе утро, Алан!
Он засмеялся, кивнул головой и снова начал усмехаться, глядя на редеющий туман. Алан различил в нем прежнее чувство юмора, которое никогда, даже в самые тяжелые минуты, не покидало «Горячку» Смита. Он подвинулся ближе и стал рядом с ним; их плечи почти соприкасались, когда они наклонились над перилами.
— Алан, — начал Смит, — не часто случается, что у меня в голове зарождается великая мысль. Но сегодня одна такая не покидает меня уже сутки. Вы не забыли Бонанца, а?
Алан покачал головой.
— Пока будет существовать Аляска, мы не забудем Бонанца, «Горячка»!
— Я намыл там целый миллион, рядом с заявкой Кармака. А потом остался без гроша, помните?
Алан молча кивнул головой.
— Но это нисколько не помешало мне найти золото в Золотой Бухте над Разделом, — задумчиво продолжал «Горячка». — Вы помните старого Алекса Мак-Дональда, Алан, этого шотландца? За промывку девяносто шестого года мы запаслись семьюдесятью мешками, чтобы свезти в них наше золото, и все же нам тридцати мешков не хватило. Девятьсот тысяч долларов в один удар — и это было лишь начало. Ну, а потом я опять остался без гроша. И старый Алекс тоже разорился несколько позднее, но у него осталась хорошенькая жена, родом из Сиэтла. Мне пришлось тогда раздобыть припасы.
Он сделал маленькую паузу и стал покручивать свои мокрые усы. Между пароходом и невидимыми еще вершинами гор появился первый розовый луч солнца, пробившийся сквозь туман.
— После этого я раз пять еще натыкался на золото и снова вылетал в трубу, — продолжал «Горячка»с оттенком гордости. — И теперь я опять сижу без гроша!
— Я это знаю, — сочувственно промолвил Алан.
— Меня начисто обобрали в Сиэтле и в Фриско. — Смит усмехнулся, весело потирая руки. — А потом они купили мне билет до Нома. Очень мило с их стороны, не правда ли? Они поступили как нельзя приличнее. Я знал, что Копф — душа-парень. Вот почему я доверил ему свои денежки. Не его вина, что он потерял их.
— Конечно, — согласился Алан.
— Мне почти что жалко, что я пострелял в него. Право, жалко.
— Вы убили его?
— Не совсем. Я только отстрелил ему одно ухо в притоне китайца Галерана. На память, так сказать. Очень жалка Я не подумал тогда, как любезно это было с его стороны купить мне билет до Нома. Я выпустил в него пулю под горячую руку. Он мне оказал услугу, Алан, тем, что обчистил меня. Право слово, большую услугу! Никогда не осознаешь, как свободно, легко и хорошо у тебя на душе, пока не вылетишь в трубу.
Его забавное, заросшее волосами и в то же время почти детское лицо озарилось улыбкой. Но вдруг он заметил суровое выражение в глазах и в складках рта Алана. Тогда он схватил его руку и сжал ее.
— Я серьезно говорю, Алан! — заявил он. — И потому-то я и говорю, что деньги — дура!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64