А уж как просфору любил запить святою водицей… Капелюшечки, веришь, не пролью под ноги! Родитель мой, тот – о-о-о! – послушал бы ты его! В церкви, бывало, мирян поучит! Потом в дом пригласит да еще поучит! Зимы длинные, а у нас все людее, людее! Лампадки, свечечки пома-а-а-аргивают так, пома-а-а-аргивают! И люди дома у нас охотней ему сердца открывали! А бывало, и мы с ним по хатам идем с требами, или с «постной молитвой» в Великий пост, или просто познакомиться! Пурга пуржит, метель метелит – идем! Папаша-то мой добрый, помню, и говорит однажды: «Надо, – говорит, – отдельно от гомилетики научиться говорить, глядючи в глаза людям! А им, Глебушка, людям, важность подавай! Вот читал, – говорит, – я вчера проповедь, кончил. Стоят, не расходятся. Кивают головами: «Да, да, батюшка! Истинно так!». «Так расходитесь же, говорю, с миром!» Один спрашивает: «А когда, батюшка, Писание Божие будет?» «Да разве, говорю, вы не поняли, что я говорил? Я вам и говорил-то из Божьего Писания, только что не по книге». «Эдак-то ты, отче, и теперь говоришь! Так в церкви не говорят, там только читают. Ты, отче, читай по книге, мы и будем знать, что ты читаешь Божественное! А то – что? Так и партейный секлетарь умеет: говорит не знай что да глядит на людей!» «Из церковной книги вы ничего не поймете!» – говорю. А они мне: «Это все равно. Мы будем знать, что батюшка говорит нам Божие Писание!» После стал он брать любую книгу с клироса, клал ее перед собой на аналой и вроде по книге читал. Тогда слушают! Помню! А вот у тебя получаться, Петя, будет!
«Их, людей, понять нетрудно! – скептически думаю я. – Чего ж мы хотим, если в России Библия на русском языке была издана только в конце девятнадцатого века. То есть девять раз по сто лет подряд люди не знали, чему их там заставляют кланяться в церкви. А как узнали-и-и… Тут и началось!»
Словом, пустопорожняя моя образованность кикиморой манила в болото неверия, холодным дуновением скепсиса гасила слезы душевных озарений…
– У тебя получится! – заверяет батюшка. – И народ нынче ученый, другой, и я поучу, коль нужда будет! Я на тебя дивлюсь, Петя! Я во младых ногтях не мог ни есть, ни спать после отпевания. Закрою глаза, вроде засну, так и тут он – усопший! А то и она, усопшая! Вскинусь я среди ночи, как дитё: «Мама!» Помолюсь с оглядкой – отпустило, а уж и рассвет в окнах! – рассказывал мне доверительно старенький батюшка Глеб. – А тебе-то каково?
«Нет, в священники я не гожусь – не тот коленкор души, не тот раскрой… Драчун я, батюшка…»
– Я, батюшка, на них насмотрелся: люди как люди. Лежат, никого не шевелят…
Говорю это, но понимаю, что некая разница есть: одно дело убитые в бою, а иное – павшие в миру. Одно дело старики – иное детки. Зачем приходили? Зачем ушли обманутыми? Мне отвратительна низость смерти. Не нахожу в ней никакого величия.
– Одна, – говорю, – низость и детское удивление эта смерть: да поди ж ты, жил, жил и – помер!
– Смерти нет! – испугался своей доверчивости батюшка. – Есть лишь вечная жизнь!
– Конечно… – согласился тогда я. – Под самую Троицу проезжаю по улице Серостана Царапина в Китаевске. Кручу педали. На велосипеде. Смотрю – пьяный мужик валяется. Свобода! На следующий день еду – он все еще лежит. Умер, стало быть. Люди отворачиваются и – мимо. Эх, думаю, народ ты наро-о-о-од! Надо, думаю, карету вызывать. Остановил я велосипед, прислонил вот так вот к заборчику – и к нему, к покойнику: точно! не дышит. Наклонился я, беру его правое запястье за пульс. А он меня, батюшка, своей левой за руку-то – хвать!.. Вот так прямо – хв-в-вать! Да как запоет: «Гра-а-а-бю-у-у-ть!»
– Господи, помилуй! – выдрал батюшка свою руку из моего хвата. Переложил чайную ложку из правой руки в левую и троекратно осенил себя крестным знамением, а на лице – недоверчивая улыбка. – Тебе бы дьяконом петь! Прямо вот так: гра-а-бю-ют!
– Да, вот именно так! По-сиротски басом профундо: гра-а-а! Потом чистым дишкантом: бю-ю-ют! А отчего это он, батюшка, ожил – скажу. А оттого, что я – лох! У него лапа, как у матерого чекиста, батюшка! Видно, бывший борец-вольник из некогда приличного общества «Динамо»! Пока я вырывался, велосипед-то у меня и – оп! – умыкнули. Это хорошо еще, что в Китаевске меня народ знает в лицо! Благо, батюшка, что у меня в краевой милиции Славка есть! Не то – идти бы мне этапом на Сочи!
– Почему на Сочи? – с удовольствием спрашивает ясноглазый мой батюшка. Ждет разгадки, как дитё.
– Ну, не в Сибирь же! Тут холодно. А от холода человеку одна польза! Не зря же на Севере больше честных людей, чем на Юге!
– Кто их считал? – риторически спросил батюшка. Он нахохотался не по сану, утирал обильные слезы и выбивал в платочек острый, как угол, нос. – Циркачи, прости ты нас грешных, Господь сладчайший… Кто транспорт-то умыкнул?
– Подельники этого борца с псаломщиками, батюшка, вот кто. А это было мое единственное транспортное средство! Немецкий велик, с тремя скоростями!.. Вот она, отец мой, вечная жизнь лоха!
Батюшка хохотал столь же весело, сколь и виновато. И примирительно приговаривал:
– Ай, яй, яй! Ай, яй, яй! «Гра-а-бю-ют!» Ну ты, Петря, и здоров присочинить! Уж писатель, так писатель!
«А-а! – думаю. – Петря! Он откуда-то с Запада… Потому и учился в Варшаве…»
Смотреть в его детские лазоревые глаза – все равно что в баню с устатку сходить.
– А чего тут, батюшка, присочинять-то? – говорю. – Статистика у нас такая: сколько надо – столько и пишем, остальное – на ум берем. Вот кто присочиняет-то! Факт! А я – что? Я – агнец кроткий! У них в России умирает около миллиона человек в год, то есть несколько дивизий ежедневно. Причем никто нам, еще живым людям, не помощник. Отнюдь! Но псаломщику помощь, да еще какая!
– Господь знает: кого, когда и куда призвать… – говорил, обороняясь, батюшка Глеб. Но уж послушать он меня любил, как и я его, впрочем.
– Да, уж это как водится! Кого в армию – и в Чечню, а кого – на Бермуды… Но и у меня, батюшка, в связи со сменой профессии появились деньги, – злобствовал я. – Да подавись он моим этим велосипедом – куплю себе вольву! У вас какая машина?
– У меня? Да мне бы, Петя, лошадку пегонькую, да тележку легонькую!
– Ну вот, даст Бог – куплю вам «пассат» с таких-то заработков! С нашей статистикой выморочности – нехай «пассат» дует!
– Даешь храму десятину, Петр Николаевич, и то – хлеб… А мне от тебя – и без того радость! Хоть ты и горячий, а душа у тебя чистая… Не прикидывайся, скоморох!
– Куда-а-а там душа! Что это за душа, которая в присутствии доброго пастыря курить хочет! А вы, батюшка, белорус, чай?
– Я православный русак родом из-под Гродно. Когда Русь-то крестил, Петя, святой благоверный наш князь Владимир? Во-о-она когда! Еще не было ни Беларуси, ни Украины, ни России – была Русь…
– Жаль, нас с вами, батюшка, там не было!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
«Их, людей, понять нетрудно! – скептически думаю я. – Чего ж мы хотим, если в России Библия на русском языке была издана только в конце девятнадцатого века. То есть девять раз по сто лет подряд люди не знали, чему их там заставляют кланяться в церкви. А как узнали-и-и… Тут и началось!»
Словом, пустопорожняя моя образованность кикиморой манила в болото неверия, холодным дуновением скепсиса гасила слезы душевных озарений…
– У тебя получится! – заверяет батюшка. – И народ нынче ученый, другой, и я поучу, коль нужда будет! Я на тебя дивлюсь, Петя! Я во младых ногтях не мог ни есть, ни спать после отпевания. Закрою глаза, вроде засну, так и тут он – усопший! А то и она, усопшая! Вскинусь я среди ночи, как дитё: «Мама!» Помолюсь с оглядкой – отпустило, а уж и рассвет в окнах! – рассказывал мне доверительно старенький батюшка Глеб. – А тебе-то каково?
«Нет, в священники я не гожусь – не тот коленкор души, не тот раскрой… Драчун я, батюшка…»
– Я, батюшка, на них насмотрелся: люди как люди. Лежат, никого не шевелят…
Говорю это, но понимаю, что некая разница есть: одно дело убитые в бою, а иное – павшие в миру. Одно дело старики – иное детки. Зачем приходили? Зачем ушли обманутыми? Мне отвратительна низость смерти. Не нахожу в ней никакого величия.
– Одна, – говорю, – низость и детское удивление эта смерть: да поди ж ты, жил, жил и – помер!
– Смерти нет! – испугался своей доверчивости батюшка. – Есть лишь вечная жизнь!
– Конечно… – согласился тогда я. – Под самую Троицу проезжаю по улице Серостана Царапина в Китаевске. Кручу педали. На велосипеде. Смотрю – пьяный мужик валяется. Свобода! На следующий день еду – он все еще лежит. Умер, стало быть. Люди отворачиваются и – мимо. Эх, думаю, народ ты наро-о-о-од! Надо, думаю, карету вызывать. Остановил я велосипед, прислонил вот так вот к заборчику – и к нему, к покойнику: точно! не дышит. Наклонился я, беру его правое запястье за пульс. А он меня, батюшка, своей левой за руку-то – хвать!.. Вот так прямо – хв-в-вать! Да как запоет: «Гра-а-а-бю-у-у-ть!»
– Господи, помилуй! – выдрал батюшка свою руку из моего хвата. Переложил чайную ложку из правой руки в левую и троекратно осенил себя крестным знамением, а на лице – недоверчивая улыбка. – Тебе бы дьяконом петь! Прямо вот так: гра-а-бю-ют!
– Да, вот именно так! По-сиротски басом профундо: гра-а-а! Потом чистым дишкантом: бю-ю-ют! А отчего это он, батюшка, ожил – скажу. А оттого, что я – лох! У него лапа, как у матерого чекиста, батюшка! Видно, бывший борец-вольник из некогда приличного общества «Динамо»! Пока я вырывался, велосипед-то у меня и – оп! – умыкнули. Это хорошо еще, что в Китаевске меня народ знает в лицо! Благо, батюшка, что у меня в краевой милиции Славка есть! Не то – идти бы мне этапом на Сочи!
– Почему на Сочи? – с удовольствием спрашивает ясноглазый мой батюшка. Ждет разгадки, как дитё.
– Ну, не в Сибирь же! Тут холодно. А от холода человеку одна польза! Не зря же на Севере больше честных людей, чем на Юге!
– Кто их считал? – риторически спросил батюшка. Он нахохотался не по сану, утирал обильные слезы и выбивал в платочек острый, как угол, нос. – Циркачи, прости ты нас грешных, Господь сладчайший… Кто транспорт-то умыкнул?
– Подельники этого борца с псаломщиками, батюшка, вот кто. А это было мое единственное транспортное средство! Немецкий велик, с тремя скоростями!.. Вот она, отец мой, вечная жизнь лоха!
Батюшка хохотал столь же весело, сколь и виновато. И примирительно приговаривал:
– Ай, яй, яй! Ай, яй, яй! «Гра-а-бю-ют!» Ну ты, Петря, и здоров присочинить! Уж писатель, так писатель!
«А-а! – думаю. – Петря! Он откуда-то с Запада… Потому и учился в Варшаве…»
Смотреть в его детские лазоревые глаза – все равно что в баню с устатку сходить.
– А чего тут, батюшка, присочинять-то? – говорю. – Статистика у нас такая: сколько надо – столько и пишем, остальное – на ум берем. Вот кто присочиняет-то! Факт! А я – что? Я – агнец кроткий! У них в России умирает около миллиона человек в год, то есть несколько дивизий ежедневно. Причем никто нам, еще живым людям, не помощник. Отнюдь! Но псаломщику помощь, да еще какая!
– Господь знает: кого, когда и куда призвать… – говорил, обороняясь, батюшка Глеб. Но уж послушать он меня любил, как и я его, впрочем.
– Да, уж это как водится! Кого в армию – и в Чечню, а кого – на Бермуды… Но и у меня, батюшка, в связи со сменой профессии появились деньги, – злобствовал я. – Да подавись он моим этим велосипедом – куплю себе вольву! У вас какая машина?
– У меня? Да мне бы, Петя, лошадку пегонькую, да тележку легонькую!
– Ну вот, даст Бог – куплю вам «пассат» с таких-то заработков! С нашей статистикой выморочности – нехай «пассат» дует!
– Даешь храму десятину, Петр Николаевич, и то – хлеб… А мне от тебя – и без того радость! Хоть ты и горячий, а душа у тебя чистая… Не прикидывайся, скоморох!
– Куда-а-а там душа! Что это за душа, которая в присутствии доброго пастыря курить хочет! А вы, батюшка, белорус, чай?
– Я православный русак родом из-под Гродно. Когда Русь-то крестил, Петя, святой благоверный наш князь Владимир? Во-о-она когда! Еще не было ни Беларуси, ни Украины, ни России – была Русь…
– Жаль, нас с вами, батюшка, там не было!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67