Вам не место среди врачей, даже на бойне вам не место. Вон отсюда!
— Так это правда, Берта? — спросил Стивен.
— Отказываюсь отвечать на подобную клеветническую чепуху. — И Берта хотела пройти мимо него, но он схватил ее за кисть руки и притянул к себе.
Они стояли лицом к лицу, глядя друг другу в глаза.
— Фу! — Он отшвырнул ее от себя, она захныкала, потирая сжатую до синяка руку. — По твоему лицу вижу, что это правда. А теперь вон отсюда обе! Я не ручаюсь за себя, хоть вы и женщины.
Они выскочили из комнаты, как перепуганные овцы. Оказавшись за дверью, Гейнц пришла в себя, и ее лицо исказилось от ярости.
— Я привлеку вас к суду за оскорбление! — громко сказала она и повторила это по-немецки. Джой, провожавшая ее до дверей, крикнула ей вслед:
— Пожалуйста! С превеликим удовольствием разоблачу вас и ваши преступления перед всем миром.
Шарлотта подозрительно быстро пришла от матери.
— Фрау приглашает мисс Анну выпить с ней молоко.
Энн, уже вполне придя в себя, помчалась доложить о разгроме своих врагов.
Джой, закрыв дверь, упала в изнеможении на диван. Стивен стоял перед ней совершенно ошеломленный.
— Где и когда ты об этом узнала?
— Сегодня утром от Брунгильды.
— Кто такая Брунгильда?
— Дочь профессора.
— Не знал, что ты знакома с его дочерью.
Джой устало вздохнула.
— Я тебе солгала.
— Что-о?
— Узнав, что профессор болен, я пошла его навестить. А ты думал, что я бегаю по магазинам с Луэллой. Он был при смерти; он попросил меня поиграть, и я осталась. В ту ночь он умер.
— А сегодня ты опять была там?
— Да.
— Зачем?
— Мне показалось, что Брунгильда что-то знает о твоей семье. А возможно, и о тебе.
— Обо мне?
— Не о тебе лично. Она была на принудительных работах в Освенциме на фабрике твоего отца.
Стивен круто повернулся, подошел к окну. Когда он опять посмотрел на нее, на его лице была написана мука, как и в прошлую ночь.
Он склонился над ней.
— Клянусь жизнью наших детей, Джой, я не знал, что мы докатились до этого, — хриплым голосом сказал он.
— Верю тебе. Пусть и докатились, это не имеет значения: прошлое предано забвению как для меня, так и для тебя.
— А эта Гейнц? — помолчав, спросил он.
— Она была врачом вместе с Оберхойзер и еще одной женщиной в Равенсбруке. Туда была отправлена «для экспериментов» Брунгильда. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом.
Усталость уносила ее на своей волне.
Стивен сел рядом с ней, обнял ее, прижался губами к ее волосам.
— Прости меня, дорогая. У меня сложилось о тебе ложное представление.
— Мы не поняли друг друга.
Он поцеловал ее, и она почувствовала, что их настоящая любовь только начинается.
А там, внизу, по дорожке сада, взметая гравий, отъезжал «фольксваген» доктора Гейнц.
Стивен подбежал к окну:
— Уехала вместе с Бертой.
Они стояли молча, вдыхая запах дождя и свежевспаханной земли, куда садовник пересаживал цветущие астры.
Какой покой! Ни единого звука, кроме шелеста опавших листьев под метлой дочки садовника.
С трудом заставила она себя окунуться в путаницу настоящего. И когда он сказал: «Что же нам делать?» — непроизвольно ответила: «Уехать как можно скорее».
— А моя мать?
Покой? Покой того полуденного часа, когда они скользили по стеклянной поверхности моря, в самом сердце циклона, зная, что вот-вот, еще несколько часов, и стихия забушует со всей своей неистовой силой и вовлечет их в свой вихревой смерч.
Подобен первому дуновению ветерка был вопрос Стивена: «А моя мать?» И подобно молнии, расколовшей от горизонта до зенита зловещее небо в тот давний вечер, озарение сошло на Джой.
— Возьмем ее с собой.
Прозвенел гонг, мягко и благозвучно приглашая к обеду, как будто нынешний день был, как и всякий другой день, обычным в доме фон Мюллеров.
Но все же, когда они сходили вниз по лестнице, направляясь в столовую, казалось, особняк фон Мюллеров затаил дыхание.
Тиканье дедовских часов в прихожей казалось необычно громким. Горничные бесшумно порхали, уголком глаз наблюдая за каждым членом семьи. Еще бесшумнее двигался Гесс, и маска безразличия на его лице казалась еще бесстрастнее.
Отец, как всегда, сидел во главе стола, как всегда, сказал: «Mahlzeit», так ведь повелось говорить. «Mahlzeit», — ответила Джой, словно в мире не существовало нерешенных вопросов, кроме пожелания хорошего аппетита человеку, у которого и без того отличный аппетит.
И пусть он заметил незанятый стул Берты и пустое кресло матери и место Хорста, он и виду не подал. И, как всегда, священнодействовал за трапезой.
Джой взглянула на Ганса, сидевшего напротив нее. Как всегда, у него замкнутое лицо. Затем бросила искоса взгляд на Стивена. Он сидел по левую руку отца и, как всегда, почтительно ухаживал за ним.
Отодвинув тарелку, к которой она и не прикоснулась, Джой посмотрела на отца и втайне позавидовала выдержке старика. И глазом ведь не моргнул, голосом не выдал, что мир, который он с такой тщательностью создавал, рушится вокруг него, за камнем камень, что подрываются основы его честолюбивых желаний, что все, о чем он мечтал, ускользает у него из рук. Зов крови остался без ответа.
Сама того не желая, она невольно любовалась стариком. Потерять все и не показать виду, что страдаешь по утрате, это тоже было мужество!
Отерев губы салфеткой, он окунул пальцы в серебряную чашу с водой, как всегда, методично. Затем, положив руки на подлокотники кресел, посмотрел на Стивена, потом перевел взгляд на портрет отца, так он делал всегда, прежде чем встать из-за стола.
А нынче огонек в его глазах горел еще ярче от чувства полной удовлетворенности, как нравственной, так и физической.
И тут, только тут, как откровение, Джой пронзила страшная мысль, что для этого человека мир был, есть и останется незыблемым.
Глава XX
Жаркое лето завершилось дождем, и наступило чудесное утро, подтвердив восторженные отзывы туристов о том, что Берлин прекраснее всего осенью. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву деревьев, подобно граверу, вырезали на бледном небе их ветви, превращая желтеющие листья в полупрозрачное золото. Дождь, который прошел накануне, все еще поблескивал в траве, и воробьи со всех кустов рассыпали алмазные брызги.
Джой, наблюдавшая за игрой Стивена и Энн в бадминтон на садовой дорожке, чувствовала, как учащенно бьется ее сердце от свежего, бодрящего воздуха. Близость отъезда все изменила. Впервые за многие месяцы Джой наслаждалась радостями той простой, счастливой жизни, какую она изведала дома. Вчерашнее было кошмаром, но с каждым часом он рассеивался, и вскоре она навсегда предаст все это забвению.
Но вот гонг призвал к завтраку. В коридоре ее, видимо, поджидала Берта.
— Простите меня за вчерашнее! — воскликнула она умоляюще. — Мне очень жаль, что так получилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
— Так это правда, Берта? — спросил Стивен.
— Отказываюсь отвечать на подобную клеветническую чепуху. — И Берта хотела пройти мимо него, но он схватил ее за кисть руки и притянул к себе.
Они стояли лицом к лицу, глядя друг другу в глаза.
— Фу! — Он отшвырнул ее от себя, она захныкала, потирая сжатую до синяка руку. — По твоему лицу вижу, что это правда. А теперь вон отсюда обе! Я не ручаюсь за себя, хоть вы и женщины.
Они выскочили из комнаты, как перепуганные овцы. Оказавшись за дверью, Гейнц пришла в себя, и ее лицо исказилось от ярости.
— Я привлеку вас к суду за оскорбление! — громко сказала она и повторила это по-немецки. Джой, провожавшая ее до дверей, крикнула ей вслед:
— Пожалуйста! С превеликим удовольствием разоблачу вас и ваши преступления перед всем миром.
Шарлотта подозрительно быстро пришла от матери.
— Фрау приглашает мисс Анну выпить с ней молоко.
Энн, уже вполне придя в себя, помчалась доложить о разгроме своих врагов.
Джой, закрыв дверь, упала в изнеможении на диван. Стивен стоял перед ней совершенно ошеломленный.
— Где и когда ты об этом узнала?
— Сегодня утром от Брунгильды.
— Кто такая Брунгильда?
— Дочь профессора.
— Не знал, что ты знакома с его дочерью.
Джой устало вздохнула.
— Я тебе солгала.
— Что-о?
— Узнав, что профессор болен, я пошла его навестить. А ты думал, что я бегаю по магазинам с Луэллой. Он был при смерти; он попросил меня поиграть, и я осталась. В ту ночь он умер.
— А сегодня ты опять была там?
— Да.
— Зачем?
— Мне показалось, что Брунгильда что-то знает о твоей семье. А возможно, и о тебе.
— Обо мне?
— Не о тебе лично. Она была на принудительных работах в Освенциме на фабрике твоего отца.
Стивен круто повернулся, подошел к окну. Когда он опять посмотрел на нее, на его лице была написана мука, как и в прошлую ночь.
Он склонился над ней.
— Клянусь жизнью наших детей, Джой, я не знал, что мы докатились до этого, — хриплым голосом сказал он.
— Верю тебе. Пусть и докатились, это не имеет значения: прошлое предано забвению как для меня, так и для тебя.
— А эта Гейнц? — помолчав, спросил он.
— Она была врачом вместе с Оберхойзер и еще одной женщиной в Равенсбруке. Туда была отправлена «для экспериментов» Брунгильда. Когда-нибудь я расскажу тебе об этом.
Усталость уносила ее на своей волне.
Стивен сел рядом с ней, обнял ее, прижался губами к ее волосам.
— Прости меня, дорогая. У меня сложилось о тебе ложное представление.
— Мы не поняли друг друга.
Он поцеловал ее, и она почувствовала, что их настоящая любовь только начинается.
А там, внизу, по дорожке сада, взметая гравий, отъезжал «фольксваген» доктора Гейнц.
Стивен подбежал к окну:
— Уехала вместе с Бертой.
Они стояли молча, вдыхая запах дождя и свежевспаханной земли, куда садовник пересаживал цветущие астры.
Какой покой! Ни единого звука, кроме шелеста опавших листьев под метлой дочки садовника.
С трудом заставила она себя окунуться в путаницу настоящего. И когда он сказал: «Что же нам делать?» — непроизвольно ответила: «Уехать как можно скорее».
— А моя мать?
Покой? Покой того полуденного часа, когда они скользили по стеклянной поверхности моря, в самом сердце циклона, зная, что вот-вот, еще несколько часов, и стихия забушует со всей своей неистовой силой и вовлечет их в свой вихревой смерч.
Подобен первому дуновению ветерка был вопрос Стивена: «А моя мать?» И подобно молнии, расколовшей от горизонта до зенита зловещее небо в тот давний вечер, озарение сошло на Джой.
— Возьмем ее с собой.
Прозвенел гонг, мягко и благозвучно приглашая к обеду, как будто нынешний день был, как и всякий другой день, обычным в доме фон Мюллеров.
Но все же, когда они сходили вниз по лестнице, направляясь в столовую, казалось, особняк фон Мюллеров затаил дыхание.
Тиканье дедовских часов в прихожей казалось необычно громким. Горничные бесшумно порхали, уголком глаз наблюдая за каждым членом семьи. Еще бесшумнее двигался Гесс, и маска безразличия на его лице казалась еще бесстрастнее.
Отец, как всегда, сидел во главе стола, как всегда, сказал: «Mahlzeit», так ведь повелось говорить. «Mahlzeit», — ответила Джой, словно в мире не существовало нерешенных вопросов, кроме пожелания хорошего аппетита человеку, у которого и без того отличный аппетит.
И пусть он заметил незанятый стул Берты и пустое кресло матери и место Хорста, он и виду не подал. И, как всегда, священнодействовал за трапезой.
Джой взглянула на Ганса, сидевшего напротив нее. Как всегда, у него замкнутое лицо. Затем бросила искоса взгляд на Стивена. Он сидел по левую руку отца и, как всегда, почтительно ухаживал за ним.
Отодвинув тарелку, к которой она и не прикоснулась, Джой посмотрела на отца и втайне позавидовала выдержке старика. И глазом ведь не моргнул, голосом не выдал, что мир, который он с такой тщательностью создавал, рушится вокруг него, за камнем камень, что подрываются основы его честолюбивых желаний, что все, о чем он мечтал, ускользает у него из рук. Зов крови остался без ответа.
Сама того не желая, она невольно любовалась стариком. Потерять все и не показать виду, что страдаешь по утрате, это тоже было мужество!
Отерев губы салфеткой, он окунул пальцы в серебряную чашу с водой, как всегда, методично. Затем, положив руки на подлокотники кресел, посмотрел на Стивена, потом перевел взгляд на портрет отца, так он делал всегда, прежде чем встать из-за стола.
А нынче огонек в его глазах горел еще ярче от чувства полной удовлетворенности, как нравственной, так и физической.
И тут, только тут, как откровение, Джой пронзила страшная мысль, что для этого человека мир был, есть и останется незыблемым.
Глава XX
Жаркое лето завершилось дождем, и наступило чудесное утро, подтвердив восторженные отзывы туристов о том, что Берлин прекраснее всего осенью. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листву деревьев, подобно граверу, вырезали на бледном небе их ветви, превращая желтеющие листья в полупрозрачное золото. Дождь, который прошел накануне, все еще поблескивал в траве, и воробьи со всех кустов рассыпали алмазные брызги.
Джой, наблюдавшая за игрой Стивена и Энн в бадминтон на садовой дорожке, чувствовала, как учащенно бьется ее сердце от свежего, бодрящего воздуха. Близость отъезда все изменила. Впервые за многие месяцы Джой наслаждалась радостями той простой, счастливой жизни, какую она изведала дома. Вчерашнее было кошмаром, но с каждым часом он рассеивался, и вскоре она навсегда предаст все это забвению.
Но вот гонг призвал к завтраку. В коридоре ее, видимо, поджидала Берта.
— Простите меня за вчерашнее! — воскликнула она умоляюще. — Мне очень жаль, что так получилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72