— Тетя Надя?
— Да, — сказала бабушка. — Тетя Надя. Она же тебе первую коробку пластилина подарила. И учила лепить, тогда, в Караганде… Помнишь, как ты его называла лепином? Зачем ты ребенку про это рассказываешь? Хочешь, чтобы вся улица знала?
Потом они долго говорили шепотом, мама вроде бы оправдывалась в чем-то, я устал слушать и заснул, а проснулся, когда мамы рядом уже не было. Солнце вовсю горело на дощатой стене, пробив себе путь сквозь кружевные занавески. Историю про неизвестную мне тетю Надю, обучавшую когда-то маму обращаться с пластилином, я благополучно забыл и только через несколько лет вспомнил при случайных обстоятельствах.
Наша большая и дружная семья всегда собиралась по праздникам. На Первое мая, на Седьмое ноября, само собой — на Новый год. Происходило это всегда у нас, в большой комнате, под круглым зеркалом в деревянной позолоченной раме, которое отец вывез из капитулировавшей Германии вместе с набором ножей и вилок и никогда на моей памяти не работавшим пылесосом известной фирмы «Мерседес». Я сидел за столом вместе со взрослыми, с нетерпением ожидая, когда отец кивнет в мою сторону и мне можно будет развести несколько капель вина с загадочным названием «Прикумское» в стакане с водой. Отец же, выждав минуту, доставал из буфета бутылку с синей этикеткой и темной жидкостью, придирчиво изучал этикетку, смотрел жидкость на свет, потом ставил бутылку на стол и торжественно провозглашал:
— Коньяк азебирджанский. Четыре звездочки.
Все с пониманием замирали, хотя коньяк, кроме отца и его брата дяди Бори, никто не пил. Мамины кузены предпочитали водку. За столом произносились тосты, рассказывались, с осторожной оглядкой в мою сторону, анекдоты, ближе к концу вечера начинались разговоры о политике. Обычно их заводил дядя Леша, двоюродный брат мамы.
Теперь мне было бы чрезвычайно интересно восстановить хронологическую последовательность этих разговоров. Я думаю, что самые первые мои воспоминания о них относятся примерно к пятьдесят первому — пятьдесят второму годам. Позже разговоры стали более громкими, я впервые услышал фамилию Маленкова. А еще через год-два дядя Леша, белый от водки и ярости, кричал отцу:
— За что мать моя, Надежда Тимофеевна, безвинно погибла? За что? Сколько еще косточек по Караганде разбросано?
Мне сейчас трудно вспомнить, с чего это дядя Леша всегда привязывался к отцу и почему именно отец должен был отвечать за разбросанные по Караганде косточки. Но слово «Караганда» вдруг оживило старую детскую картинку, я вспомнил мамину подушку, странное слово «лепин» и бабушкины слова про тетю Надю, подарившую маме коробку пластилина.
Мне страшно захотелось узнать, в чем тут дело.
Но семья наша воспитана была в лучших традициях того времени и хорошо умела хранить семейные тайны. Только когда я уже вырос, мне с огромным трудом удалось узнать, что у бабушки была сестра Надя, очень красивая, и ухаживал за ней замнаркома какой-то промышленности Рифштейн. Хотя к моменту появления Рифштейна на горизонте Надя уже была замужем и даже родила троих сыновей. Так как бабушка вместе с дедом, которого я так никогда и не видел, строила на Урале какую-то электростанцию, мама моя тоже жила у бабушкиной сестры. Их всех вместе и взяли, после того как Рифштейн был окончательно изобличен в заговоре против Советской власти и былом сотрудничестве с японскими оккупантами на Дальнем Востоке. Муж Надежды Тимофеевны немедленно заявил, что знать ее не знает и знать не хочет. И детей тоже. Его это не спасло, потому что через какое-то время и до него дошла очередь. А вот Надежду Тимофеевну спасло, и вместо лагеря — как жена врага народа — она угодила на поселение в Караганду. Вместе с сыновьями и моей мамой, так как разбираться, кто чей ребенок, в те годы было некогда. Бабушка сперва ничего про это не знала, потом, не получая известий из Москвы, всерьез встревожилась, выяснила окольными путями, что к чему, и подключила деда.
Короче говоря, бабушке дали свидание с сестрой и разрешили забрать дочь. За компанию отдали и дядю Славу, младшенького, потому что у него в легких нашли туберкулезные очаги и отягощать им одну из двух имеющихся в Караганде больниц никакого смысла не было. А к началу войны вернули и двух других сыновей: бабушкина сестра умерла, и вопрос был исчерпан.
История обычная, известная, у нас через такое каждая третья семья прошла, так что вспоминать особо нечего. Если не считать, конечно, того, что пластилин покупали не мне, а маме, и покупала его тетя Надя, которую я в глаза не видел, даже на фотографиях, и именно маму мою, а вовсе не меня, эта самая тетя Надя учила лепить в далекой Караганде, куда коробка пластилина была вывезена каким-то чудом, и маме, а не мне, тетя Надя говорила — это лепин, лепин, тебе нравится?
Но мама моя, к тому моменту, когда я узнал эту историю, про слово «лепин» забыла напрочь и только пожимала плечами. А я про него помню и сейчас.
Помните, был такой кумачовый трюизм: «Дети — наше будущее»? А я вам скажу, что дети — это наше прошлое.
Если не будете как дети, то не узрите Царствия Небесного. А если не помните прошлого, то не поймете настоящего, да и с будущим будут проблемы. В один распрекрасный день почувствуете приставленный к горлу нож, увидите опущенные в уголках голубые глаза с веселым прищуром под густыми бровями и в последнее отпущенное вам мгновение будете лихорадочно соображать — что же это такое жуткое вас стукнуло?
Отсутствие исторической памяти, братцы-варяги, отсутствие исторической памяти.
Глава 3
Последнее напутствие
— Хэллоу, сынок, — сказал Адольф Диц, закуривая длинную ароматную сигару и разливая виски по двум широким стаканам, заполненным доверху кубиками льда.
— Хэллоу, дэдди, — ответил ему вошедший сквозь задрапированную бархатными портьерами дверь Адриан, пригубил виски и сморщился. — Как ты можешь это пить, дэдди? Это же ужасно! Виски надо разбавлять содовой. Где у нас содовая?
Адольф Диц с неудовольствием посмотрел на сына и кивнул в сторону вделанного в стену бара. Адриан открыл отделанную красным деревом дверцу, достал бутылочку с содовой, покосился на отца, незаметно выплеснул половину своего стакана в камин и долил воды.
— За твое здоровье, дэдди, — сказал Адриан и пригубил.
— За твое здоровье, сынок, — ответил Адольф и выпил почти до дна. — Ну что, сынок? Будешь бороться за права человека и гражданина в большевистской России?
— Она уже не большевистская, папа, — обиделся Адриан. — Это уже совсем другая страна. Там теперь свобода. Там частная инициатива. Там есть парламент.
— Да, — сказал Адольф. — Я слышал. Только эта страна по-прежнему называется Советский Союз. Не забудь про это, сынок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82