Уинки шел, забыв о снеге в лицо, боясь повернуть
голову, чтобы не спугнуть эту снящуюся явь. Идущий справа говорил
как бы самому себе, но слушающим был он сам, Уинки; и он - слушал.
- Но так поется только раз, другой, третий. Потом ты узнаешь закон
правильного пения этой песни и становишься богаче ровно на нее.
Поешь другую - эту ты уже прожил. И раз от раза становится все
меньше того, что ты можешь петь. Начинаешь писать сам. Но каждый
раз написанное - только тень того, что дышит внутри... и это
надоедает.
Винкль очень-очень осторожно скосил глаза вправо. Человек шел
вперед, как бы поверх ветра. Он не обращал внимания на идущего
рядом с ним, на снег, на реальность снежной пустыни, простирающейся
вне всякого пространства и времени. Статный, высокий, худой, в
длиннейшем черном плаще, узком, как перчатка, в фантастических
очертаний меховой шапке, очень, однако, удобной для ношения в такую
погоду, он продолжал говорить вслух:
- Тогда становишься актером и живешь каждый день новой чужой
жизнью, которая всегда удивляет по-новому выражением глаз
собеседника. Тени за его плечом, непонятные интонации в давно
знакомых фразах - тут ты понимаешь, чего не хватало пению -
неожиданности бытия, мельчайших пустяков, которые делают следующий
миг непредсказуемым, возможность всякий раз собирать жизнь иначе -
меняешь реальность, как Господь Бог, сотни раз возвращаешься в
исходный момент, чтобы начать жизнь сначала - а вдруг все
изменится, и мы увидим, наконец, Свет? Однако, все остается на
своих местах. Пьесу не переделаешь, и финальная мизансцена одна и
та же. Это странно - сотни раз прожить, искренне веря, что изменишь
мир силой своей веры, но придти к концу, вспомнив каким-то десятым
чувством, что все это уже было, и все это ты делал в никуда.
Человек помолчал несколько метров, и - тоном ниже:
- Хотя, если верить, что мир неизменим, то может быть.
"А если нет?" - мысленно спросил Уинки и мысленно прикусил язык.
- Тогда опять начинаешь писать. Но на этот раз создаешь мир сам, и
чудесами, которых не хватает, как родниковой воды, его наделяешь.
Вместе со своим героем проживаешь все его пути, которыми уже сам
его ведешь, не имея понятия, чем они кончаются. И вволю веселишься,
переиначивая все единой запятой. Как бог, создаешь мир, и, как
человек, обживаешь его. Открываешь все двери своего мозга, и скозь
ледяную корку логического мышления бьют ключи - источники тех рек,
по которым проплывает ладья повествования. Только одна беда -
карандаш не успевает замечать всего: слишком часто со всех сторон
вспыхивают зарницы. Ты следишь за всем и опять-таки выбираешь один
путь, и сколь бы прихотлив он ни был, всегда остается мысль о том,
что встретило бы тебя на другой дороге.
Еще несколько десятков метров молчания.
- Еще хочется иногда поговорить или с тем, кого сам написал, или с
тем, кого написать никогда не сможешь, или увидеть то, о чем давно
забыл. Так это просто! Да и, в конце концов, просто послушать, как
Джон с Полом поют то, что они не успели спеть в этой реальности...
Прости, пожалуйста, - вдруг повернулся он к Уинки. - У тебя не
найдется лишней сигареты?
- Только "Беломор", - вдруг неизвестно почему сказал Уинки и
безумно испугался в следующий момент, поскольку не понял даже, что
за слово такое произнес. Однако рука его автоматически достала из
кармашка сумки странный, отдаленно напоминающий сигарету, цилиндрик
с табаком. Полчаса назад там ничего не было. Незнакомец обрадованно
пробормотал:
- Так это же прекрасно! Ничего лучше и быть не могло, - и полез в
карман за спичками, которых там не оказалось. Еще несколько минут
заняло прикуривание - спичку задувало почему-то в самый
ответственный момент. Когда беломорина, наконец, задымилась, Уинки
показалось, что он знает человека в черном пальто уже много лет, и
не одну тысячу раз они прикуривали от одной спички, охраняя огонь
ладонями в самой середине метели. Теперь, уже имея право на
молчание, они побрели дальше.
- А что же было дальше? - спросил Уинки, когда вопрос пророс в нем,
созрел и был готов для произнесения.
- А черт его знает, - как-то очень уютно и просто сказал
незнакомец. - Просто я как-то научился жить, меняя реальность мира,
одновременно во многих мирах, большинство из которых даже
невозможно представить. Так странно - переходя из одной жизни в
другую, как переходят из комнаты в комнату.
- Ты вечен теперь? - не удержался Уинки.
- Нет, конечно, - засмеялся знакомый незнакомец. - Но - всегда. Ты
видишь, я же говорил, что этого не объяснишь. Понимаешь, я
всего-навсего не кончаюсь. Нет, слов для этого я еще не придумал,
но я как-нибудь постараюсь написать это специально для тебя. У нас
же ведь много чего впереди. "А сейчас?" - успел было подумать
Уинки, но опять незнакомец его опередил.
- А сейчас уже холодно, и потом, у меня появилась одна идейка. По
кайфу было бы сразу ее попробовать. Так что до скорого свидания,
Уинкль. Ты уже замерз, я знаю. Вон, видишь ту дверь? Там тебя
напоят горячим чаем. Кстати, там прекрасный и очень вкусный чай.
Ну, счастливо. Уинки увидел, как из снежной каши выплыл круглый
желтый бок чего-то, напоминающего то ли самолет, то ли... Название
опять ускользнуло из памяти. Открылась желтая дверца. Человека в
черном пальто втащили за руки внутрь, и перед глазами, перед тем,
как дверца захлопнулась, кто-то, знакомый чуть ли не с рождения,
усатый, в круглых металлических очках, помахал Уинки рукой.
Желтая махина плавно поднялась над землей и исчезла в
снежно-ветренной каше. Уинки проводил ее глазами и поплелся в
дверь, которая одиноко возвышалась над гладкой, как стол, равниной,
щедро засыпанной снегом - одна и больше ничего. Но, приоткрывая
ее, он вдруг понял, что непонятно, почему, отчего и как, но он
счастлив.
- Субмарина, - произнес он вслух вспомнившееся слово, и,
засмеявшись легко и чисто, вошел в дверь, аккуратно затворив ее за
собой, чтобы не нанести внутрь снега.
1975
Санкт-Петербург
Ответственный редактор - Ольга Сагарева
Верстка и макет - Юрий Титов
Ольга Сагарева
при участии Сергея Кошеля
Корректоры - Татьяна Любцова
Татьяна Меринова
Обложка - Андрей Гусев
Фото на фронтисписе - Наталья Васильева
Текст печатается по рукописям, любезно предоставленным автором.
Исключение: пьеса "В объятиях Джинсни" печатается по тексту издания
"Арокс и Штер" с незначительными изменениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
голову, чтобы не спугнуть эту снящуюся явь. Идущий справа говорил
как бы самому себе, но слушающим был он сам, Уинки; и он - слушал.
- Но так поется только раз, другой, третий. Потом ты узнаешь закон
правильного пения этой песни и становишься богаче ровно на нее.
Поешь другую - эту ты уже прожил. И раз от раза становится все
меньше того, что ты можешь петь. Начинаешь писать сам. Но каждый
раз написанное - только тень того, что дышит внутри... и это
надоедает.
Винкль очень-очень осторожно скосил глаза вправо. Человек шел
вперед, как бы поверх ветра. Он не обращал внимания на идущего
рядом с ним, на снег, на реальность снежной пустыни, простирающейся
вне всякого пространства и времени. Статный, высокий, худой, в
длиннейшем черном плаще, узком, как перчатка, в фантастических
очертаний меховой шапке, очень, однако, удобной для ношения в такую
погоду, он продолжал говорить вслух:
- Тогда становишься актером и живешь каждый день новой чужой
жизнью, которая всегда удивляет по-новому выражением глаз
собеседника. Тени за его плечом, непонятные интонации в давно
знакомых фразах - тут ты понимаешь, чего не хватало пению -
неожиданности бытия, мельчайших пустяков, которые делают следующий
миг непредсказуемым, возможность всякий раз собирать жизнь иначе -
меняешь реальность, как Господь Бог, сотни раз возвращаешься в
исходный момент, чтобы начать жизнь сначала - а вдруг все
изменится, и мы увидим, наконец, Свет? Однако, все остается на
своих местах. Пьесу не переделаешь, и финальная мизансцена одна и
та же. Это странно - сотни раз прожить, искренне веря, что изменишь
мир силой своей веры, но придти к концу, вспомнив каким-то десятым
чувством, что все это уже было, и все это ты делал в никуда.
Человек помолчал несколько метров, и - тоном ниже:
- Хотя, если верить, что мир неизменим, то может быть.
"А если нет?" - мысленно спросил Уинки и мысленно прикусил язык.
- Тогда опять начинаешь писать. Но на этот раз создаешь мир сам, и
чудесами, которых не хватает, как родниковой воды, его наделяешь.
Вместе со своим героем проживаешь все его пути, которыми уже сам
его ведешь, не имея понятия, чем они кончаются. И вволю веселишься,
переиначивая все единой запятой. Как бог, создаешь мир, и, как
человек, обживаешь его. Открываешь все двери своего мозга, и скозь
ледяную корку логического мышления бьют ключи - источники тех рек,
по которым проплывает ладья повествования. Только одна беда -
карандаш не успевает замечать всего: слишком часто со всех сторон
вспыхивают зарницы. Ты следишь за всем и опять-таки выбираешь один
путь, и сколь бы прихотлив он ни был, всегда остается мысль о том,
что встретило бы тебя на другой дороге.
Еще несколько десятков метров молчания.
- Еще хочется иногда поговорить или с тем, кого сам написал, или с
тем, кого написать никогда не сможешь, или увидеть то, о чем давно
забыл. Так это просто! Да и, в конце концов, просто послушать, как
Джон с Полом поют то, что они не успели спеть в этой реальности...
Прости, пожалуйста, - вдруг повернулся он к Уинки. - У тебя не
найдется лишней сигареты?
- Только "Беломор", - вдруг неизвестно почему сказал Уинки и
безумно испугался в следующий момент, поскольку не понял даже, что
за слово такое произнес. Однако рука его автоматически достала из
кармашка сумки странный, отдаленно напоминающий сигарету, цилиндрик
с табаком. Полчаса назад там ничего не было. Незнакомец обрадованно
пробормотал:
- Так это же прекрасно! Ничего лучше и быть не могло, - и полез в
карман за спичками, которых там не оказалось. Еще несколько минут
заняло прикуривание - спичку задувало почему-то в самый
ответственный момент. Когда беломорина, наконец, задымилась, Уинки
показалось, что он знает человека в черном пальто уже много лет, и
не одну тысячу раз они прикуривали от одной спички, охраняя огонь
ладонями в самой середине метели. Теперь, уже имея право на
молчание, они побрели дальше.
- А что же было дальше? - спросил Уинки, когда вопрос пророс в нем,
созрел и был готов для произнесения.
- А черт его знает, - как-то очень уютно и просто сказал
незнакомец. - Просто я как-то научился жить, меняя реальность мира,
одновременно во многих мирах, большинство из которых даже
невозможно представить. Так странно - переходя из одной жизни в
другую, как переходят из комнаты в комнату.
- Ты вечен теперь? - не удержался Уинки.
- Нет, конечно, - засмеялся знакомый незнакомец. - Но - всегда. Ты
видишь, я же говорил, что этого не объяснишь. Понимаешь, я
всего-навсего не кончаюсь. Нет, слов для этого я еще не придумал,
но я как-нибудь постараюсь написать это специально для тебя. У нас
же ведь много чего впереди. "А сейчас?" - успел было подумать
Уинки, но опять незнакомец его опередил.
- А сейчас уже холодно, и потом, у меня появилась одна идейка. По
кайфу было бы сразу ее попробовать. Так что до скорого свидания,
Уинкль. Ты уже замерз, я знаю. Вон, видишь ту дверь? Там тебя
напоят горячим чаем. Кстати, там прекрасный и очень вкусный чай.
Ну, счастливо. Уинки увидел, как из снежной каши выплыл круглый
желтый бок чего-то, напоминающего то ли самолет, то ли... Название
опять ускользнуло из памяти. Открылась желтая дверца. Человека в
черном пальто втащили за руки внутрь, и перед глазами, перед тем,
как дверца захлопнулась, кто-то, знакомый чуть ли не с рождения,
усатый, в круглых металлических очках, помахал Уинки рукой.
Желтая махина плавно поднялась над землей и исчезла в
снежно-ветренной каше. Уинки проводил ее глазами и поплелся в
дверь, которая одиноко возвышалась над гладкой, как стол, равниной,
щедро засыпанной снегом - одна и больше ничего. Но, приоткрывая
ее, он вдруг понял, что непонятно, почему, отчего и как, но он
счастлив.
- Субмарина, - произнес он вслух вспомнившееся слово, и,
засмеявшись легко и чисто, вошел в дверь, аккуратно затворив ее за
собой, чтобы не нанести внутрь снега.
1975
Санкт-Петербург
Ответственный редактор - Ольга Сагарева
Верстка и макет - Юрий Титов
Ольга Сагарева
при участии Сергея Кошеля
Корректоры - Татьяна Любцова
Татьяна Меринова
Обложка - Андрей Гусев
Фото на фронтисписе - Наталья Васильева
Текст печатается по рукописям, любезно предоставленным автором.
Исключение: пьеса "В объятиях Джинсни" печатается по тексту издания
"Арокс и Штер" с незначительными изменениями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19