Меня пичкали сладкими или кислыми, горькими или вообще безвкусными лекарствами, обвиняли во всем мои железы, которые, по словам доктора, своей гиполибо гиперфункцией попеременно ухудшали мое самочувствие.
Чтобы уклониться от встреч с Холлацем, Оскар несколько поумерил свой аскетизм, прибавил в весе, летом одна тысяча девятьсот тридцать девятого года снова стал примерно таким же, как и прежде, трехлетним Оскаром и окончательно добил последний, оставшийся от Маркуса барабан, уплатив этим за возвращение детской пухлости. Жесть непрерывно дребезжала, звякала, осыпала белый и красный лак, ржавела и неблагозвучно висела у меня на животе.
Просить о помощи Мацерата не имело смысла, хотя тот по природе всегда был человеком отзывчивым и даже добрым. После смерти моей бедной матушки этот человек думал только о своих партийных благоглупостях, отводил душу на встречах целленляйтеров либо за полночь, изрядно нагрузившись, беседовал громко и доверительно с изображениями Гитлера и Бетховена в черных рамках, что висели у нас в гостиной, дабы гений открыл ему дальнейшую его судьбу, а фюрер -пути провидения, в трезвом же виде принимал сбор зимней помощи за единственно уготованную ему судьбу.
Лишь неохотно вспоминаю я отданные сбору воскресенья, недаром же в один из таких дней я предпринял попытку разжиться новым барабаном. Мацерат, собиравший по утрам на Главной улице перед кинотеатром, а также перед торговым домом Штернфельда, к обеду вернулся домой и разогрел для себя и для меня кенигсбергские тефтели. После этого, как я до сих пор помню, вкусного обеда -даже овдовев, Мацерат стряпал с превеликой охотой и очень хорошо -усталый сборщик лег на кушетку, чтобы малость вздремнуть. Но едва его дыхание стало дыханием спящего, я снял с пианино наполовину заполненную кружку для сборов, после чего вместе с ней, имевшей форму консервной банки, исчез в магазине, под прилавком, где и начал глумиться над самой забавной из всех жестянок. Вовсе не потому, что хотел разжиться парой грошей, нет, нет, просто какой-то дурацкий искус заставил меня попробовать ее на роль барабана. Но как я ни колотил по ней, как ни перекладывал палочки из одной руки в другую, ответ всегда звучал одинаково: "Жертвуйте на зимнюю помощь! Никто не должен голодать, никто не должен мерзнуть! Жертвуйте на зимнюю помощь!"
Промучившись с полчаса, я сдался, вынул из кассы пять гульденов, пожертвовал их на зимнюю помощь и унес обогащенную таким образом жестянку на пианино, чтобы Мацерат мог ее там увидеть и затем убить остаток воскресенья, бренча в пользу зимней помощи.
Эта неудавшаяся попытка навсегда меня исцелила. С тех пор я уже ни разу не пробовал всерьез использовать как барабан консервную банку, опрокинутое ведро или дно корыта. А если даже и пробовал, то прилагаю теперь все усилия, чтобы выкинуть из головы эти бесславные эпизоды и отвожу им в своих записках либо очень мало места, либо вовсе не отвожу. Ибо консервная банка -это не барабан, ведро -это ведро, а в корыте можно помыться самому либо выстирать носки. Как нет никакой замены сегодня, так не было ее и тогда, жестяной барабан в бело-красных языках лакового пламени говорит сам за себя, и ему не надо, чтобы за него говорили другие.
Оскар остался один, проданный и преданный. Как прикажете ему и впредь сохранять лицо трехлетнего младенца, коль скоро у него нет самого необходимого, нет барабана? Все эти многолетние уловки, ну, например, время от времени напрудить в постель, каждый вечер по-детски лепетать вечернюю молитву, испугаться при виде Деда Мороза, которого, вообще-то, звали Грефф, без устали задавать типичные для трехлетки забавные вопросы типа: "А почему у автомобилей есть колеса?" -словом, все эти судорожные потуги, которых ждали от меня взрослые, я должен был предпринимать без барабана, я уже готов был сдаться и отчаянно, из последних сил разыскивал того, кто хоть и не был моим отцом, однако же, очень может быть, произвел меня на свет. Неподалеку от Польской слободы на Рингштрассе Оскар ждал Яна Бронски.
Смерть моей бедной матушки, несмотря на множество прекрасных общих воспоминаний, пусть даже и не вдруг и не сразу, но мало-помалу, а с обострением политической ситуации тем бесповоротное прекратила порой даже, можно сказать, дружеские отношения, сложившиеся между Мацератом и дядей, которого, кстати, за это время успели произвести в секретари почтамта. С распадом стройной души и пышного тела моей матушки распалась и дружба между двумя мужчинами, которые оба отражались в зеркале этой души, которые оба пожирали ее плоть и которые теперь, лишась этой пищи и этого кривого зеркала, не могли найти сколько-нибудь существенной замены, кроме своих мужских посиделок, в обществе мужчин хоть и противоположных по взглядам, но курящих одинаковый табак. Однако ни Польская почта, ни встречи целленляйтеров с засученными рукавами оказались не способны заменить красивую и -несмотря на супружескую неверность -чувствительную женщину. При всей осторожности -Мацерат должен был считаться со своими покупателями и своей партией, а Ян с почтовым начальством -в короткий период, прошедший между смертью бедной матушки и концом Сигизмунда Маркуса, мои предположительные отцы все же встречались.
В полночь раза два-три в месяц можно было услышать, как Ян стучал костяшками пальцев в окно нашей гостиной. После того как Мацерат сдвигал в сторону гардину и чуть приоткрывал окно, оба приходили в неописуемое смущение, покуда один либо другой не отыскивал спасительное слово, предложив в столь поздний час партию в скат. Из овощной лавки они извлекали Греффа, а коли Грефф не желал, не желал из-за Яна, не желал, потому что как бывший предводитель скаутов группу свою он за это время успел распустить -должен был вести себя осмотрительно, вдобавок плохо и без особой охоты играл в скат, тогда третьим садился пекарь Александр Шефлер. Правда, Шефлер тоже без всякой охоты сидел за столом напротив моего дяди Яна, но известная приязнь к моей бедной матушке, которая как бы по наследству была перенесена на Мацерата, и вдобавок тезис Шефлера о том, что розничные торговцы должны держаться заодно, заставляли коротконогого пекаря по призыву Мацерата спешить с Кляйнхаммервег, занимать место за столом у нас в гостиной, тасовать карты бледными, будто изъеденными червоточиной мучнистыми пальцами и раздавать их словно булочки голодному народу.
Поскольку эти запрещенные игры по большей части начинались за полночь, а в три, когда Шефлеру надо было спешить в пекарню, прекращались, мне лишь редко удавалось в ночной рубашке, и по возможности бесшумно, выскользнуть из постельки и незаметно, к тому же без барабана, пробраться в темный уголок под столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201
Чтобы уклониться от встреч с Холлацем, Оскар несколько поумерил свой аскетизм, прибавил в весе, летом одна тысяча девятьсот тридцать девятого года снова стал примерно таким же, как и прежде, трехлетним Оскаром и окончательно добил последний, оставшийся от Маркуса барабан, уплатив этим за возвращение детской пухлости. Жесть непрерывно дребезжала, звякала, осыпала белый и красный лак, ржавела и неблагозвучно висела у меня на животе.
Просить о помощи Мацерата не имело смысла, хотя тот по природе всегда был человеком отзывчивым и даже добрым. После смерти моей бедной матушки этот человек думал только о своих партийных благоглупостях, отводил душу на встречах целленляйтеров либо за полночь, изрядно нагрузившись, беседовал громко и доверительно с изображениями Гитлера и Бетховена в черных рамках, что висели у нас в гостиной, дабы гений открыл ему дальнейшую его судьбу, а фюрер -пути провидения, в трезвом же виде принимал сбор зимней помощи за единственно уготованную ему судьбу.
Лишь неохотно вспоминаю я отданные сбору воскресенья, недаром же в один из таких дней я предпринял попытку разжиться новым барабаном. Мацерат, собиравший по утрам на Главной улице перед кинотеатром, а также перед торговым домом Штернфельда, к обеду вернулся домой и разогрел для себя и для меня кенигсбергские тефтели. После этого, как я до сих пор помню, вкусного обеда -даже овдовев, Мацерат стряпал с превеликой охотой и очень хорошо -усталый сборщик лег на кушетку, чтобы малость вздремнуть. Но едва его дыхание стало дыханием спящего, я снял с пианино наполовину заполненную кружку для сборов, после чего вместе с ней, имевшей форму консервной банки, исчез в магазине, под прилавком, где и начал глумиться над самой забавной из всех жестянок. Вовсе не потому, что хотел разжиться парой грошей, нет, нет, просто какой-то дурацкий искус заставил меня попробовать ее на роль барабана. Но как я ни колотил по ней, как ни перекладывал палочки из одной руки в другую, ответ всегда звучал одинаково: "Жертвуйте на зимнюю помощь! Никто не должен голодать, никто не должен мерзнуть! Жертвуйте на зимнюю помощь!"
Промучившись с полчаса, я сдался, вынул из кассы пять гульденов, пожертвовал их на зимнюю помощь и унес обогащенную таким образом жестянку на пианино, чтобы Мацерат мог ее там увидеть и затем убить остаток воскресенья, бренча в пользу зимней помощи.
Эта неудавшаяся попытка навсегда меня исцелила. С тех пор я уже ни разу не пробовал всерьез использовать как барабан консервную банку, опрокинутое ведро или дно корыта. А если даже и пробовал, то прилагаю теперь все усилия, чтобы выкинуть из головы эти бесславные эпизоды и отвожу им в своих записках либо очень мало места, либо вовсе не отвожу. Ибо консервная банка -это не барабан, ведро -это ведро, а в корыте можно помыться самому либо выстирать носки. Как нет никакой замены сегодня, так не было ее и тогда, жестяной барабан в бело-красных языках лакового пламени говорит сам за себя, и ему не надо, чтобы за него говорили другие.
Оскар остался один, проданный и преданный. Как прикажете ему и впредь сохранять лицо трехлетнего младенца, коль скоро у него нет самого необходимого, нет барабана? Все эти многолетние уловки, ну, например, время от времени напрудить в постель, каждый вечер по-детски лепетать вечернюю молитву, испугаться при виде Деда Мороза, которого, вообще-то, звали Грефф, без устали задавать типичные для трехлетки забавные вопросы типа: "А почему у автомобилей есть колеса?" -словом, все эти судорожные потуги, которых ждали от меня взрослые, я должен был предпринимать без барабана, я уже готов был сдаться и отчаянно, из последних сил разыскивал того, кто хоть и не был моим отцом, однако же, очень может быть, произвел меня на свет. Неподалеку от Польской слободы на Рингштрассе Оскар ждал Яна Бронски.
Смерть моей бедной матушки, несмотря на множество прекрасных общих воспоминаний, пусть даже и не вдруг и не сразу, но мало-помалу, а с обострением политической ситуации тем бесповоротное прекратила порой даже, можно сказать, дружеские отношения, сложившиеся между Мацератом и дядей, которого, кстати, за это время успели произвести в секретари почтамта. С распадом стройной души и пышного тела моей матушки распалась и дружба между двумя мужчинами, которые оба отражались в зеркале этой души, которые оба пожирали ее плоть и которые теперь, лишась этой пищи и этого кривого зеркала, не могли найти сколько-нибудь существенной замены, кроме своих мужских посиделок, в обществе мужчин хоть и противоположных по взглядам, но курящих одинаковый табак. Однако ни Польская почта, ни встречи целленляйтеров с засученными рукавами оказались не способны заменить красивую и -несмотря на супружескую неверность -чувствительную женщину. При всей осторожности -Мацерат должен был считаться со своими покупателями и своей партией, а Ян с почтовым начальством -в короткий период, прошедший между смертью бедной матушки и концом Сигизмунда Маркуса, мои предположительные отцы все же встречались.
В полночь раза два-три в месяц можно было услышать, как Ян стучал костяшками пальцев в окно нашей гостиной. После того как Мацерат сдвигал в сторону гардину и чуть приоткрывал окно, оба приходили в неописуемое смущение, покуда один либо другой не отыскивал спасительное слово, предложив в столь поздний час партию в скат. Из овощной лавки они извлекали Греффа, а коли Грефф не желал, не желал из-за Яна, не желал, потому что как бывший предводитель скаутов группу свою он за это время успел распустить -должен был вести себя осмотрительно, вдобавок плохо и без особой охоты играл в скат, тогда третьим садился пекарь Александр Шефлер. Правда, Шефлер тоже без всякой охоты сидел за столом напротив моего дяди Яна, но известная приязнь к моей бедной матушке, которая как бы по наследству была перенесена на Мацерата, и вдобавок тезис Шефлера о том, что розничные торговцы должны держаться заодно, заставляли коротконогого пекаря по призыву Мацерата спешить с Кляйнхаммервег, занимать место за столом у нас в гостиной, тасовать карты бледными, будто изъеденными червоточиной мучнистыми пальцами и раздавать их словно булочки голодному народу.
Поскольку эти запрещенные игры по большей части начинались за полночь, а в три, когда Шефлеру надо было спешить в пекарню, прекращались, мне лишь редко удавалось в ночной рубашке, и по возможности бесшумно, выскользнуть из постельки и незаметно, к тому же без барабана, пробраться в темный уголок под столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201