- Вам бы проводить ее!..
- Нельзя! - спокойно ответил Егор. - У меня здесь куча дела, и я с утра должен буду целый день ходить, ходить, ходить. Занятие немилое, при моей одышке…
- Хорошая она девушка, - неопределенно проговорила мать, думая о том, что сообщил ей Егор. Ей было обидно услышать это не от сына, а от чужого человека, и она плотно поджала губы, низко опустив брови.
- Хорошая! - кивнул головой Егор. - Вижу я - вам ее жалко. Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас, крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний - жена и ребенок ждали его в Смоленске, а когда он явился в Смоленск - они уже были в московской тюрьме. Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
Он залпом выпил стакан чаю и продолжал рассказывать. Перечислял годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири. Мать смотрела на него, слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной страданий, преследований, издевательств над людьми…
- Но - поговоримте о деле!
Голос его изменился, лицо стало серьезнее. Он начал спрашивать ее, как она думает пронести на фабрику книжки, а мать удивлялась его тонкому знанию разных мелочей.
Кончив с этим, они снова стали вспоминать о своем родном селе: он шутил, а она задумчиво бродила в своем прошлом, и оно казалось ей странно похожим на болото, однообразно усеянное кочками, поросшее тонкой, пугливо дрожащей осиной, невысокою елью и заплутавшимися среди кочек белыми березами. Березы росли медленно и, простояв лет пять на зыбкой, гнилой почве, падали и гнили. Она смотрела на эту картину, и ей было нестерпимо жалко чего-то. Перед нею стояла фигура девушки с резким, упрямым лицом. Она теперь шла среди мокрых хлопьев снега, одинокая, усталая. А сын сидит в тюрьме. Может быть, он не спит еще, думает… Но думает не о ней, о матери, - у него есть человек ближе нее. Пестрой, спутанной тучей ползли на нее тяжелые мысли и крепко обнимали сердце…
- Устали вы, мамаша! Давайте-ка ляжем спать! - сказал Егор улыбаясь.
Она простилась с ним и боком, осторожно прошла в кухню, унося в сердце едкое, горькое чувство.
Поутру, за чаем, Егор спросил ее:
- А если вас сцапают и спросят, откуда вы взяли все эти еретицкие книжки, - вы что скажете?
- «Не ваше дело» - скажу! - ответила она.
- Они с этим ни за что не согласятся! - возразил Егор. - Они глубоко убеждены, что это - именно их дело! И будут спрашивать усердно, долго!
- А я не скажу!
- А вас в тюрьму!
- Ну, что ж? Слава богу - хоть на это гожусь! - сказала она вздыхая. - Кому я нужна? Никому. А пытать не будут, говорят…
- Гм! - сказал Егор, внимательно посмотрев на нее. - Пытать - не будут. Но хороший человек должен беречь себя…
- У вас этому не научишься! - ответила мать усмехаясь. Егор, помолчав, прошелся по комнате, потом подошел к ней и сказал:
- Трудно, землячка! Чувствую я - очень трудно вам!
- Всем трудно! - махнув рукой, ответила она. - Может, только тем, которые понимают, им - полегче… Но я тоже понемножку понимаю, чего хотят хорошие-то люди…
- А коли вы это понимаете, мамаша, значит, всем вы им нужны - всем! - серьезно сказал Егор.
Она взглянула на него и молча усмехнулась.
В полдень она спокойно и деловито обложила свою грудь книжками и сделала это так ловко и удобно, что Егор с удовольствием щелкнул языком, заявив:
- Зер гут! как говорит хороший немец, когда выпьет ведро пива. Вас, мамаша, не изменила литература: вы остались доброй пожилой женщиной, полной и высокого роста. Да благословят бесчисленные боги ваше начинание!..
Через полчаса, согнутая тяжестью своей ноши, спокойная и уверенная, она стояла у ворот фабрики. Двое сторожей, раздражаемые насмешками рабочих, грубо ощупывали всех входящих во двор, переругиваясь с ними. В стороне стоял полицейский и тонконогий человек с красным лицом, с быстрыми глазами. Мать, передвигая коромысло с плеча на плечо, исподлобья следила за ним, чувствуя, что это шпион.
Высокий, кудрявый парень в шапке, сдвинутой на затылок, кричал сторожам, которые обыскивали его:
- Вы, черти, в голове ищите, а не в кармане! Один из сторожей ответил:
- У тебя в голове, кроме вшей, ничего нет…
- Вам и ловить вшей, а не ершей! - откликнулся рабочий. Шпион окинул его быстрым взглядом и сплюнул.
- Меня-то пропустили бы! - попросила мать. - Видите, человек с ношей, спина ломится!
- Иди, иди! - сердито крикнул сторож. - Рассуждает тоже… Мать дошла до своего места, составила корчаги на землю и, отирая пот с лица, оглянулась.
К ней тотчас же подошли слесаря братья Гусевы, и старший, Василий, хмуря брови, громко спросил:
- Пироги есть?
- Завтра принесу! - ответила она. Это был условленный пароль. Лица братьев просветлели. Иван, не утерпев, воскликнул:
- Эх ты, мать честная…
Василий присел на корточки, заглядывая в корчагу, и в то же время за пазухой у него очутилась пачка листовок.
- Иван, - громко говорил он, - не пойдем домой, давай у нее обедать! - А сам быстро засовывал книжки в голенища сапог. - Надо поддержать новую торговку…
- Надо! - согласился Иван и захохотал. Мать, осторожно оглядываясь, покрикивала:
- Щи, лапша горячая!
И, незаметно вынимая книги, пачку за пачкой, совала их в руки братьев. Каждый раз, когда книги исчезали из ее рук, перед нею вспыхивало желтым пятном, точно огонь спички в темной комнате, лицо жандармского офицера, и она мысленно со злорадным чувством говорила ему:
«На-ко тебе, батюшка…»
Передавая следующую пачку, прибавляла удовлетворенно: «На-ко…»
Подходили рабочие с чашками в руках; когда они были близко, Иван Гусев начинал громко хохотать, и Власова спокойно прекращала передачу, разливая щи и лапшу, а Гусевы шутили над ней:
- Ловко действует Ниловна!
- Нужда заставит и мышей ловить! - угрюмо заметил какой-то кочегар. - Кормильца-то - оторвали. Сволочи! Ну-ка, на три копейки лапши. Ничего, мать! Перебьешься.
- Спасибо на добром слове! - улыбнулась она ему. Он, уходя в сторону, ворчал:
- Недорого мне стоит доброе-то слово… Власова покрикивала:
- Горячее - щи, лапша, похлебка…
И думала о том, как расскажет сыну свой первый опыт, а перед нею все стояло желтое лицо офицера, недоумевающее и злое. На нем растерянно шевелились черные усы и из-под верхней, раздраженно вздернутой губы блестела белая кость крепко сжатых зубов. В груди ее птицею пела радость, брови лукаво вздрагивали, и она, ловко делая свое дело, приговаривала про себя:
- А вот - еще!..
16
Вечером, когда она пила чай, за окном раздалось чмоканье лошадиных копыт по грязи и прозвучал знакомый голос. Она вскочила, бросилась в кухню, к двери, по сеням кто-то быстро шел, у нее потемнело в глазах, и, прислонясь к косяку, она толкнула дверь ногой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84