Теперь журналы выдумали чуму, и нам запирают все границы. Как это мило! Но довольно! Довольно! Простите долгое и несвязное маранье. Если Вы из него выведете единственное заключение, что я Вас обоих ценю и искренно люблю, то цель моя достигнута, каковы бы ни были все другие Ваши заключения о моих мозгах.
Ваш А. Шеншин.
А. Л. БРЖЕСКОЙ
Далекий друг, пойми мои страданья... (см. т. 1).
А. Фет.
С этими саньми жду Борисова на блины, которых в рот не беру.
38
19 февраля <1879 г.>. Будановка.
Дорогой граф!
На масленой провалившийся при переезде через нашу Тускорь адъютант Гильденшубе штабс-капитан Салтанов просил позволенья переодеться у нас. Мы снабдили его сухим платьем, и он отправился к своему больному отцу помещику Салтанову, нашему соседу. На днях явился сам отец Салтанов благодарить и приехал прямо с похорон нашего уездного предводителя Кладищева, умершего в ночь скоропостижно, так что брат его, флигель-адъютант из Питера, настоял на вскрытии тела, и дело похоже на отравление, по затруднениям в средствах к жизни семейства. Жена была в Питере. Старый Салтанов почти, то есть совсем, мой однокурсник Московского университета - математик.
Я все более о сельских старостах да о заливных лугах (при Петруше Борисове - Салтанов у нас ночевал) - а ему, очевидно, нужно со мной о литературе, о Тургеневе и Толстом и не приведи господи! Теперь около меня собирается рой - насчет предводительства. Что будет, ничего не знаю. Вот если бы я лез с философией и нараспашку к ним, Ваш упрек был бы заслужен с двух сторон, а теперь он верен только для Вас субъективно. Но объективно, я даже не допускаю, чтобы Вы меня не понимали. Шопенгауэр говорит, что все открытия делает рассудок непосредственно, как собака чует трюфели. Этого довольно. Но когда найденное нужно объяснить другому, приходится передавать дело в высшую инстанцию разума, чтобы он все разложил отвлеченно по частям и по законам; без этого сама истина будет для другого фокусом, которого причины он не знает, как мужик, едущий на паровозе. Если я дорожу Вами и Вашим домом, то у меня есть стихотворенье, в котором
"Мне близ тебя хорошо и поется:
Свеж и душист твой роскошный венок".
К этому трудно что-либо прибавить. Это само собой понятно. Но когда человек чувствует свое одиночество и чувствует, что где-то там он не одинок, то вопрос "почему" не менее естествен и прост. Ваши вещи читают, Ваши слова слушают, но многие ли их понимают во всей их синтетической глубине? Неужели Вы думаете, что, беседуя с Вами, я хочу Вас во что-то обращать? Мне нужно сказать, и я во зло употребляю Ваше терпение. Вот и все. В наши лета, с нашим многообразным опытом меняться немыслимо; но в высшей степени интересно хоть одним глазком взглянуть, как ходят моральные колеса такой замечательной машины, как Лев Толстой. Надо быть идиотом, чтобы затевать, заводить такие колеса у себя. Наблюдать луну не значит заводить у своего тела фазы, хотя каждая лишняя строка Ваших писем прибавляет мне наслаждения, но я горжусь их краткостью, показывающей доверие: дескать, и так поймет.
Вы знаете, что по вопросам Ваших интимных интуитивных убеждений я всегда был нем, как бы глухонемой. Теперь Вы сами вызываете мое суждение по этому предмету. Очевидно, не для поучения, а из любопытства, постараюсь добросовестно ответить. В индейских легендах говорится о царе, оказывавшем непочтение к Вишну - и, когда царь, смеясь над вездесущностью, стал колотить в каменную колонну, говоря: "После этого я должен верить, что он и здесь в мертвом камне", - Вишну вышел из колонны, и это было его третьим или четвертым воплощением. Что может быть _круче_ (как Вы говорите), могущественней этого мифа. Надо признать, что неглубоких мифов нет. Дураки их не создают. Но как же я могу видеть в них другое, чем Шопенгауэр. Vehiculum veritatis? {Повозка истины (лат.).} Итак, я осужден по этому вопросу на субъективное одиночество. Что же оно мне отвечает? Оно, несомненно, мне говорит, что все вне меня _объект_, то есть мое же собственное _представление_ + по Шопенгауэру, die Welt ist mein Wille {Мир есть моя воля (нем.).}. Из этого я выскочить не могу. Целесообразность мира и мой человеческий инстинкт не позволяют мне остановиться на пустой форме мира как слепой беспричинной воле, мертвенном perpetuum mobile, стоящем в прямом противоречии с изменяемым миром явлений, к которому я прикован. Такой слепой Wille не лучше паука, который пойдет, пойдет и придет. Высшая, разумная, по-своему, - для меня непостижимая воля, с непостижимым началом и самодержанием - ближе моему человеческому уму, противящемуся пантеистическим фразам без всякого содержания. На этом пути эта первобытная воля - причина, а я только микроскопическое последствие. Этим все сказано. Я от зачатия до смерти летящая коническая пуля, которая хочет лететь вперед, то есть ощущает хотение, стремление всех частиц и может судить и, пожалуй, догадываться, что ее толкнули, но из какого орудия. Плоского? Стволообразного? По любви, по неравнению? Этого она знать _не может_, не имея никаких данных. Она только может судить по опыту, что летит по воздуху по закону квадр<ата> расстояний, а в безвоздушном пространстве вечно с одинаковой скоростью. А как она летит в первом условии, то ей суждено потерять через трение силу - и пасть. Мое сравнение бессильно, ибо указывает на _вещь_ как на причину другой вещи. Но что можно сказать о причине всякой причинности. Я таков потому, что мне указано быть таким, а не иным. Что я могу на это возражать. Но чтобы я, будучи подобно всему причинен, был в то же время и непричинен - этого я не только не понимаю, но в силу данных мне качеств не могу понимать. Какое же у меня представление личного (очевидно) божества? Никакого. Все мною присочиняемые атрибуты благости, правосудия и т. д. разрушаются при малейшем приложении к явлениям мира, по отношению к моим intuitiv'ным идеалам таких качеств. В детстве я представлял себе Африку в виде столба с кольцом, к которому привязывают лошадей. Без карт и путешественников, Африка могла бы и теперь для меня оставаться тем же столбом. Но на нашей почве ни карт, ни путешественников нет, да и красок и бумаги нет для такого рисунка. Что человек слаб и молится среди океана - это его субъективное чувство и дело. Туда другому вход запрещен. Но по логике молиться об чем-либо значит просить бога перестать существовать, изменив свои же неизмененные, вечные законы ради Иисуса Навина. Какие же у меня из временного и пространственного могут быть отношения, вневременные и внепространственные? Для этого одно средство: сесть на одно из Vehiculum {повозка (лат.).} и принять миф за реальность, тогда все сделается просто и отношения становятся не только возможными, но даже интимными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
Ваш А. Шеншин.
А. Л. БРЖЕСКОЙ
Далекий друг, пойми мои страданья... (см. т. 1).
А. Фет.
С этими саньми жду Борисова на блины, которых в рот не беру.
38
19 февраля <1879 г.>. Будановка.
Дорогой граф!
На масленой провалившийся при переезде через нашу Тускорь адъютант Гильденшубе штабс-капитан Салтанов просил позволенья переодеться у нас. Мы снабдили его сухим платьем, и он отправился к своему больному отцу помещику Салтанову, нашему соседу. На днях явился сам отец Салтанов благодарить и приехал прямо с похорон нашего уездного предводителя Кладищева, умершего в ночь скоропостижно, так что брат его, флигель-адъютант из Питера, настоял на вскрытии тела, и дело похоже на отравление, по затруднениям в средствах к жизни семейства. Жена была в Питере. Старый Салтанов почти, то есть совсем, мой однокурсник Московского университета - математик.
Я все более о сельских старостах да о заливных лугах (при Петруше Борисове - Салтанов у нас ночевал) - а ему, очевидно, нужно со мной о литературе, о Тургеневе и Толстом и не приведи господи! Теперь около меня собирается рой - насчет предводительства. Что будет, ничего не знаю. Вот если бы я лез с философией и нараспашку к ним, Ваш упрек был бы заслужен с двух сторон, а теперь он верен только для Вас субъективно. Но объективно, я даже не допускаю, чтобы Вы меня не понимали. Шопенгауэр говорит, что все открытия делает рассудок непосредственно, как собака чует трюфели. Этого довольно. Но когда найденное нужно объяснить другому, приходится передавать дело в высшую инстанцию разума, чтобы он все разложил отвлеченно по частям и по законам; без этого сама истина будет для другого фокусом, которого причины он не знает, как мужик, едущий на паровозе. Если я дорожу Вами и Вашим домом, то у меня есть стихотворенье, в котором
"Мне близ тебя хорошо и поется:
Свеж и душист твой роскошный венок".
К этому трудно что-либо прибавить. Это само собой понятно. Но когда человек чувствует свое одиночество и чувствует, что где-то там он не одинок, то вопрос "почему" не менее естествен и прост. Ваши вещи читают, Ваши слова слушают, но многие ли их понимают во всей их синтетической глубине? Неужели Вы думаете, что, беседуя с Вами, я хочу Вас во что-то обращать? Мне нужно сказать, и я во зло употребляю Ваше терпение. Вот и все. В наши лета, с нашим многообразным опытом меняться немыслимо; но в высшей степени интересно хоть одним глазком взглянуть, как ходят моральные колеса такой замечательной машины, как Лев Толстой. Надо быть идиотом, чтобы затевать, заводить такие колеса у себя. Наблюдать луну не значит заводить у своего тела фазы, хотя каждая лишняя строка Ваших писем прибавляет мне наслаждения, но я горжусь их краткостью, показывающей доверие: дескать, и так поймет.
Вы знаете, что по вопросам Ваших интимных интуитивных убеждений я всегда был нем, как бы глухонемой. Теперь Вы сами вызываете мое суждение по этому предмету. Очевидно, не для поучения, а из любопытства, постараюсь добросовестно ответить. В индейских легендах говорится о царе, оказывавшем непочтение к Вишну - и, когда царь, смеясь над вездесущностью, стал колотить в каменную колонну, говоря: "После этого я должен верить, что он и здесь в мертвом камне", - Вишну вышел из колонны, и это было его третьим или четвертым воплощением. Что может быть _круче_ (как Вы говорите), могущественней этого мифа. Надо признать, что неглубоких мифов нет. Дураки их не создают. Но как же я могу видеть в них другое, чем Шопенгауэр. Vehiculum veritatis? {Повозка истины (лат.).} Итак, я осужден по этому вопросу на субъективное одиночество. Что же оно мне отвечает? Оно, несомненно, мне говорит, что все вне меня _объект_, то есть мое же собственное _представление_ + по Шопенгауэру, die Welt ist mein Wille {Мир есть моя воля (нем.).}. Из этого я выскочить не могу. Целесообразность мира и мой человеческий инстинкт не позволяют мне остановиться на пустой форме мира как слепой беспричинной воле, мертвенном perpetuum mobile, стоящем в прямом противоречии с изменяемым миром явлений, к которому я прикован. Такой слепой Wille не лучше паука, который пойдет, пойдет и придет. Высшая, разумная, по-своему, - для меня непостижимая воля, с непостижимым началом и самодержанием - ближе моему человеческому уму, противящемуся пантеистическим фразам без всякого содержания. На этом пути эта первобытная воля - причина, а я только микроскопическое последствие. Этим все сказано. Я от зачатия до смерти летящая коническая пуля, которая хочет лететь вперед, то есть ощущает хотение, стремление всех частиц и может судить и, пожалуй, догадываться, что ее толкнули, но из какого орудия. Плоского? Стволообразного? По любви, по неравнению? Этого она знать _не может_, не имея никаких данных. Она только может судить по опыту, что летит по воздуху по закону квадр<ата> расстояний, а в безвоздушном пространстве вечно с одинаковой скоростью. А как она летит в первом условии, то ей суждено потерять через трение силу - и пасть. Мое сравнение бессильно, ибо указывает на _вещь_ как на причину другой вещи. Но что можно сказать о причине всякой причинности. Я таков потому, что мне указано быть таким, а не иным. Что я могу на это возражать. Но чтобы я, будучи подобно всему причинен, был в то же время и непричинен - этого я не только не понимаю, но в силу данных мне качеств не могу понимать. Какое же у меня представление личного (очевидно) божества? Никакого. Все мною присочиняемые атрибуты благости, правосудия и т. д. разрушаются при малейшем приложении к явлениям мира, по отношению к моим intuitiv'ным идеалам таких качеств. В детстве я представлял себе Африку в виде столба с кольцом, к которому привязывают лошадей. Без карт и путешественников, Африка могла бы и теперь для меня оставаться тем же столбом. Но на нашей почве ни карт, ни путешественников нет, да и красок и бумаги нет для такого рисунка. Что человек слаб и молится среди океана - это его субъективное чувство и дело. Туда другому вход запрещен. Но по логике молиться об чем-либо значит просить бога перестать существовать, изменив свои же неизмененные, вечные законы ради Иисуса Навина. Какие же у меня из временного и пространственного могут быть отношения, вневременные и внепространственные? Для этого одно средство: сесть на одно из Vehiculum {повозка (лат.).} и принять миф за реальность, тогда все сделается просто и отношения становятся не только возможными, но даже интимными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78