Вот она и запнулась. Как это ему сказать попроще, чтобы прозвучало в таком же дружеском тоне. Да, она к нему за помощью. Никогда не обращалась, но сейчас вся ее жизнь на карту. Нет, так нельзя! Надо просто, без блата, как со старшим товарищем.
На столе книги, много книг, чертежи, уйма немецких технических журналов. Горит электричество. В пепельнице груда свежих окурков. Наверное, встал не позже пяти. Занимается. А она боялась зайти к нему слишком рано, разбудить! Да, надо говорить в открытую, как со старшим товарищем партийцем.
– Константин Николаевич, я к вам по делу Гаранина. И сразу глаза узкие, пристальные.
– Понимаю. Ты ведь жена Гаранина. Прости, Женя, это выскочило у меня как-то из головы. Да, я понимаю, это – тяжелое, очень тяжелое испытание… – Пальцы его барабанят по столу. – И ты правильно сделала, что пришла посоветоваться со старшим товарищем.
– Я именно так думала, Константин Николаевич.
– Видишь, Женя, ты не только жена, ты еще и комсомолка. И, пожалуй, прежде всего комсомолка, а потом уже жена. Не правда ли?
– Да, Константин Николаевич.
– Комсомолец, Женя, – это аспирант партии. Для того чтобы перейти в нашу партию, ему не надо делать никаких дипломных работ… Вернее, его дипломная работа состоит лишь в том, чтобы доказать свою беззаветную преданность делу большевизма. Доказать свою готовность в любую минуту, если партия этого потребует, пожертвовать своей личной жизнью во имя интересов партии, интересов своего класса…
– Да, если партия этого потребует… – холодея, повторяет Женя.
– Ты знаешь хорошо, Женя, что партия – не монастырь и она не требует ни от кого отказа от личного счастья. Наоборот, чем внутренне богаче человек в своей личной жизни, тем он полноценнее и как член общества и как член партии. Но наша партия есть воинствующая партия, окруженная врагами. Наша страна есть воинствующая страна, отстаивающая в кольце блокады интересы всего человечества. И если в нашей стране и если в нашей партии обнаружится враг, который притаился только затем, чтобы вонзить нам нож в спину, – кто б он ни был, будь он мой отец, мой сын, мой друг, моя жена, – чем глубже он сумел меня обмануть, чем хитрее он вкрался в мое доверие, тем беспощаднее должен быть мой приговор! Я говорю о том внутреннем приговоре, о котором никого не надо ставить в известность. Но для нас самих, если б это происходило даже в безлюдной пустыне, он является как бы нашим моральным партбилетом. С кем я? С партией или с врагом партии?
– Константин Николаевич, Гаранин – не враг партии! Он человек, преданный партии беззаветно. Он мог ошибаться, но ведь партия учит нас исправлять ошибки. Партия не отбрасывает преданных людей. Я-то его знаю!
– Видите, Женя, разговор на эту тему у нас может быть двоякий. – Глаза Релиха, еще минуту тому назад такие понимающие и приветливые, полузакрыты теперь тяжелыми серыми веками. Так иногда, не разглядев нас хорошо в темноте лестничной клетки, перед нами услужливо распахивают дверь, чтобы через мгновение, почуяв в нас просителя, затворить ее перед нашим носом с неизменным ворчливым «нет дома».
О, Женя уже чувствует это «вы». Что ж, она готова принять бой на любых условиях.
– Я не совсем вас понимаю, Константин Николаевич…
– Я могу говорить с вами, как с женой Гаранина…
– Я не говорю, как жена Гаранина. Я говорю, как его товарищ.
– Я не сомневался, – глаза Релиха еще раз распахиваются гостеприимно, – что Женя Астафьева ответит именно так. Знаю я тебя слишком давно, и в таких людях, как ты, нельзя ошибиться.
– Я утверждаю, как комсомолка и как товарищ, что Гаранин никогда не был и не может быть врагом партии.
– Ты давно знаешь Гаранина?
– С тридцать первого года.
– Ты знаешь, что в конце двадцать девятого года он выходил из комсомола?
– Я не знала его в это время, но я знаю, по каким мотивам он ставил вопрос о выходе. На него навалили двенадцать нагрузок. Чем он только одновременно не был: и комсомольским пропагандистом, и групоргом, и руководителем кружка марксизма-ленинизма, и кандидатом в члены бюро, и членом райсовета, – всего и не запомнишь! Да в то же время он учился в индустриальном институте. Вы сами знаете, тогда в комсомоле это была повальная болезнь. Об этом писала даже «Комсомольская правда». Гаранин поставил перед бюро вопрос, что расти он в таких условиях не может, беспартийные ребята давно его обогнали. Он только и делает, что призывает других читать, повышать свою техническую грамотность, а сам делать этого не в состоянии. Ребята это видят и считают его, вероятно, ханжой и болтуном. Он спрашивал: нужны ли комсомолу такие работники? Ставил вопрос, сигнализировал об опасности, которая грозила вовсе не ему одному, а не выходил. Вне комсомола он не был ни одной минуты.
– Ты изучала историю партии и помнишь, в какой момент ставил Гаранин вопрос о своем выходе из ВЛКСМ, – мягко говорит Релих. – Если не помнишь, я тебе напомню. Это было накануне года великого перелома, накануне развернутого наступления на кулачество. Ты должна помнить, хотя бы из нашей беллетристики, что партия бросила тогда в деревню, на ответственнейшие участки, тысячи и десятки тысяч лучших комсомольцев. Тысячи комсомольцев пали на своем посту, подло убитые из-за угла кулацкой пулей. На героических могилах этих людей выросла наша социалистическая деревня. Один из труднейших боев, где решалась судьба построения социализма в нашей стране, мы выиграли, быть может, в значительной степени благодаря беззаветному героизму этих безымянных рядовых партии и комсомола. Что бы ты сказала о комсомольце, который в эту решительную минуту бросил свой комсомольский билет и заявил: «Я пока поучусь, закончу высшее образование, а когда вы уже выясните окончательно, кто кого, тогда я приду к вам опять». Как это, по-твоему, называется? Предательство или рвение к учебе?
– Я… я думаю, что Гаранин, как рядовой комсомолец, не отдавал себе отчета… И потом, он ведь не вышел из комсомола!
– Не вышел, потому что его пристыдили, обещали всякие поблажки. Другие просто уходили, солидаризируясь с кулаком. Это было по крайней мере откровенно и в известной степени честнее. Гаранин на это не решился. Он предпочел шантажировать свою молодую, бедную кадрами комсомольскую организацию угрозой ухода. Да, именно шантажировать. Видишь, это он не счел нужным тебе рассказать. А ты уверяешь, что знаешь Гаранина, как никто! Поверь мне, партия знает его гораздо лучше.
– Он не скрывал от меня этого эпизода. Я же вам сказала, просто я давала этому другую оценку. Я уверена, Гаранин не сознавал, что совершает серьезный проступок. Ведь ему тогда было всего девятнадцать лет! Мало ли вещей делают в этом возрасте не обдумав, по глупости!
– Не надо кривить душой, Женя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72