Я уже сидел в зале. Ты пришла через несколько минут и села рядом, еще окутанная запахом туалета Ленинки – ни с чем не сравнимого настоя курева и забродившей мочи. Посидела, потом закачала головой:
– Нет, сегодня не могу больше. Пойдем домой!
И стала платком выкручивать свою лампочку.
На выходе милиционерша с карандашиком в руке:
– Откройте сумочку!
Ты открыла, она туда карандашиком.
– А это что такое?
Увидела лампочку.
Тут началось.
Ты стала объяснять, что принесла с собой, и ради Бога, готова ее подарить библиотеке, но милиционерша сразу выхватила у тебя из рук билет:
– Ждите, пока закроется библиотека, будем составлять протокол.
– Да неужели вы думаете, – удивлялась ты, – что я украла у вас лампочку?
Милиционерша стала отпихивать тебя в сторону:
– Вы что, не видите, что мешаете? Смотрите, какая уже из-за вас очередь!
Я пытался что-то объяснить, но безуспешно. Ты хотела взять у нее из коробочки на прилавке гардероба свой билет. Она схватила тебя за руку так, что ты вскрикнула. Тут я не выдержал и стал вырывать тебя:
– Что вы делаете, ей же больно!
Милиционерша выхватила свисток и издала оглушительную трель. Как из-под земли выскочили люди в камуфляже. Мне выкрутили руки, куда-то повели. Я стал вырываться. Один схватил меня за волосы. Я лягнул его ногой и тут же получил удар палкой по почкам. Ты бежала за нами, ничего не понимая, и кричала:
– Зачем? Что вы делаете? Отпустите его! Не надо бить!
Я что есть силы ударил одного из них ногой еще раз, тут мне так крутанули руку, что послышался хруст в плече. Вывели из библиотеки и потащили по снегу к метро, в отделение. Ты еле поспевала за нами. Я кричал:
– Франческа, все в порядке, иди домой!
Снова дали палкой по почкам, чтобы молчал.
Все это было, что ни говори, забавно.
В милиции долго составляли протокол.
– Пиши, Шаров, кольцо металла желтого цвета!
Ты все повторяла:
– За что? Я ничего не понимаю!
Тогда один из тех, в камуфляже, завернул штанину и показал тебе красное с зеленью пятно:
– Вот за что!
Тебя выставили, а меня на ночь повезли куда-то. Мне было даже все равно – куда. Напала какая-то апатия, и разболелось плечо.
Ночь я провел на досках в компании бомжа и одноглазого чечена. Вместо глаза у него были какие-то складочки. В полумраке камеры было видно, как эти складки то сходились, то расходились, будто у него в глазу сидел какой-то мохнатый ночной мотылек.
Чечен сказал:
– Дай посмотрю, что у тебя с рукой.
Плечо опухло. Чечен помял его пальцами и, без всякого предупреждения, резко дернул мне руку. Что-то щелкнуло.
– Все, – сказал он, – спи спокойно!
Наверно, я вскрикнул, потому что кто-то в форме открыл дверь и спросил:
– Что тут у вас, блядь, происходит?
Я ответил:
– Все нормально!
Из-за двери:
– Чего тогда орешь, сука?
Я лег и закрыл глаза.
– Блядь, пидарасы, поспать не дают! – Дверь захлопнулась.
Я никак не мог заснуть, лежал в полузабытьи. Болело плечо. В носу набухал запах, знакомый мне еще по Льгову и Ивделю.
Забавно, думал я, глядя на тускло светившийся потолок. Забавно.
И еще я думал о тебе.
Закончилось все так же по-палехски, как и началось.
Ты звонила знакомым, спрашивала, что делать, и они объясняли, что нужно просто ментам дать. Ты растерялась оттого, что нужно совать деньги представителям правоохранительных органов, и с тобой на следующее утро пошла Оксана – все было улажено в несколько минут.
И знаешь, Франческа, это все-таки чертовски здорово – выйти на волю, даже всего после одной ночи, вдохнуть московский, весенний ветер, прижаться к тебе и зашлепать по мерзлой каше к метро.
Я позвонил в школу, что на первый урок я не успею, но на остальные приду. Моя завучесса спросила:
– Михаил Павлович, что-нибудь произошло?
Я успокоил ее:
– Нет-нет, все в порядке.
Пусть лучше думает, что я проспал. Ничего не нужно будет объяснять.
Я говорил тебе тогда в метро, что надо радоваться за коллекцию, за новые приобретения: у нас теперь есть вот этот удивительный, с запахом тающего снега и бензина ветер, такой упоительный после ментовки даже со всей его выхлопной гущей, есть лампочка, раздавленная, как оказалось, в твоей сумке, есть чечен, у которого вместо глаза мотылек, есть щелчок плеча.
Но ты уже не верила в нашу коллекцию, потому что знала про себя то, что подтвердил купленный в аптеке тест. Ты носила уже в себе нашего ребенка.
А от того похода в библиотеку остались в виде сувенира лишь вши, которые успели переползти на меня с бомжа, да еще ныло какое-то время плечо.
Я сидел, наклонившись над газетой, а ты меня вычесывала мелкой расческой. Божьи твари падали на бумагу с сухим подскоком.
А потом был тот солнечный октябрьский день, рыжий от листвы буков.
Я проснулся рано утром – ты сидела на кровати. Я сразу понял – началось.
Ты позвонила в больницу в Винтертуре – сказали приезжать, когда промежутки между схватками будут не больше пяти минут.
Ты не хотела сидеть дома и сказала, что хочешь пройтись. Мы пошли за деревню, к пруду, щурясь от жаркого октябрьского солнца.
Слева поднимались виноградники, добавлявшие пейзажу рыжины. Над ними на горе выглядывала из-за деревьев башенка Хайменштайна – мазком зеленки. Накануне мы поднимались туда и смотрели, как мальчишки на ветру пытались запустить воздушного змея.
Змей был сделан в форме голубка – таких мы когда-то пускали в школе на переменах из окон. Высшим шиком было поджечь ему хвост и пустить в глубину школьного двора горящим.
Мы смотрели, как мальчишки разматывали нитку и бегали, держа змея над головой, – и я ни с того ни с сего загадал, что если этот змей-голубок сейчас взлетит, то все будет хорошо. И тут же, опомнившись, отрекся: ничего я не загадывал.
Змей, взмыв в высь, клюнул облако и опять нырнул, уткнулся носом в пашню.
Еще несколько неумелых попыток закончились ничем, пока, наконец, змей не улетел, подхваченный ветром, высоко в небо. Разноцветные ленты на хвосте трепетали, и издали казалось, что это языки пламени.
Я глядел на того змея и все убеждал кого-то, сам не знаю кого, что ничего не загадывал.
Это было накануне, а теперь мы шли к пруду и, когда начинались схватки, ты останавливалась. Я обнимал тебя. Прикладывал руки к твоему животу, но через пальто пальцы ничего не чувствовали, только твердую упругость.
На предварительных осмотрах тебе несколько раз делали рентген, все смотрели, как срослись после перелома кости таза.
После той аварии прошло уже одиннадцать лет. Шестнадцать переломов. Твой любимый человек умер сразу, в машине. Я потом только сообразил, что именно в этой больнице ты провела тогда год.
Врач, совсем молодой парень, сказал, разглядывая снимки:
– Если хотите, мы можем сразу делать кесарево сечение, но я не вижу препятствий для прохода плода.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110