— Она безумна! Почему никто этого не скажет? Она безумная и злая.
— Сим, она не человек. Мы должны, наконец, взглянуть правде в глаза. Не все из нас — люди.
— Мы все безумны, вся наша проклятая раса! Мы опутаны иллюзиями и заблуждениями о проницаемости преград, мы все безумны и сидим по одиночным камерам.
— Мы думаем, что знаем .
— Знаем? Это хуже атомной бомбы. Всегда было хуже.
Потом они молча смотрели и слушали; и хором воскликнули:
— Дневник? Дневник Мэтти? Какой дневник?
«…Был передан судье Мэллори. Он может пролить свет…»
Вскоре Сим выключил телевизор. Двое мужчин переглянулись и улыбнулись. Их ждут новости о Мэтти — словно встреча с ним. Почему-то, сам не понимая причины, Сим приободрился при мысли о дневнике Мэтти, испытывая в этот момент едва ли не счастье. Он вдруг сообразил, что уже некоторое время безотчетно вглядывается в собственную ладонь.
Мистер Педигри в своем ветхом костюме из крапчатого твида, перебросив через руку пальто и сжимая обеими руками мяч, направлялся в парк. Он немного запыхался и негодовал на свою одышку, так как связывал ее с речью, произнесенной несколько дней назад перед мистером Гудчайлдом и мистером Беллом — речью, в которой добровольно заговорил о своем возрасте. И сразу же возраст выскочил из своей засады и шел сейчас рядом, из-за чего Педигри чувствовал даже меньшую, чем обычно, силу бороться с кривой своей одержимости. Кривая никуда не делась, это так, отрицать бессмысленно, иначе как бы ты мог оказаться в это осеннее время, когда дни еще теплые, но по вечерам внезапно холодает, как бы ты мог снова оказаться на пути в парк, несмотря на отчаянные слова, произнесенные всего часом раньше, и не только тогда, но звучащие здесь и сейчас, когда ноги несут тебя вопреки тебе самому — нет, нет, нет, не надо больше, о Боже! А ноги все равно (ты так и знал) несут тебя вперед и вверх по длинному подъему в райский, опасный, проклятый парк, где бегают и играют сыновья утра… И сейчас, когда впереди показались все еще открытые железные ворота, одышка как будто утратила значение; и факт , уже ожидающий его несомненный факт , что он проведет эту ночь в камере полицейского участка, чувствуя на себе всю тяжесть того особого презрения, которого они не проявляют к убийцам — несомненный факт , в котором он искал поддержку для «нет, нет, нет, о Боже!», реплики, оставшейся без ответа, этот факт терял убедительность и перекрывался дрожью предчувствия, которая в реальности, чего невозможно отрицать, способствовала возрастной одышке; не старость, но все-таки возраст, или порог старости. «??????? ????? ????», — так он об этом говорил.
Все еще тяжело дыша, изумленный и печальный, он видел, что ноги снова несут его на крутой обрыв одержимости, вверх по гравию к воротам, ноги смотрят своими глазами, вглядываясь в ту даль, где кричат и играют дети — всего полчаса, и они будут дома с мамой. Только полчаса, и я протяну еще целый день!
Ветер швырнул охапку осенних листьев ему на ноги, но дети не замечали его и уносились прочь — быстро, слишком быстро…
— Подождите! Я сказал, подождите!
И это было разумно. Вот только у тела есть свой разум, и эгоистичные ноги пытались пройти мимо скамейки, где он сумел задержать их на некоторое время; накинув на себя пальто, он плюхнулся на железные планки.
— Ну и утомили вы меня, вы двое!
Двое сидели смирно в своих сияющих ботинках, и он чуть-чуть успокоился, чувствуя себя глуповато в окутывающем облаке иллюзий. Сейчас важнее ног стало протестующее сердце. Педигри прислушивался к нему, надеясь, что за этим тук-тук-тук не последует нечто ужасное; и, заметив, что удары замедляются, сказал про себя, не рискуя облекать слова в колебания воздуха, поскольку воздух в первую очередь должно было получать нуждавшееся в нем сердце:
«Еле спасся!»
Вскоре он открыл глаза и заставил яркие цвета мяча обрести четкую форму. Мальчики не задержатся долго в дальнем конце парка. Некоторые из них пройдут здесь, должны пройти, чтобы попасть к главным воротам, они пойдут по дороге, увидят разноцветный мяч и вернут мяч ему, когда он его бросит… Безотказная уловка, в худшем случае она закончится скоротечной забавой, в лучшем…
Солнце вынырнуло из-за облака, обхватило его множеством золотых рук и согрело. Педигри с удивлением понял, как он благодарен солнцу за эту милость и за то, что осталось еще немного времени до прихода детей. Размышление и принятие решения не только возбуждают, они еще и утомляют, а иногда доводят до истерики или чего похуже. Он подумал, что следует дать сердцу передохнуть, прежде чем приниматься за дело, и поэтому закутался в свое широкое пальто и склонил голову на грудь. Золотые солнечные руки ласкали его теплом, и он воспринимал свет солнца как волны, бегущие по воде от взмахов весла. Конечно, это было невозможно, но он с радостью обнаружил, что свет — сам по себе стихия, более того, нечто реальное, обволакивающее тебя второй кожей. Это заставило его открыть глаза и осмотреться. Тут он выяснил, что роль света — не только пропитывать предметы золотом, но и прятать их, ибо ему показалось, что он сидит по самые глаза в море света. Он посмотрел налево и не увидел ничего; тогда он посмотрел направо и без всякого изумления увидел, что к нему приближается Мэтти. Он понимал, что это должно его изумить, ведь Мэтти умер. Но вот он, Мэтти, входит в парк через главные ворота, одетый, как обычно, в черное. Он медленно подходит к мистеру Педигри, которому его общество кажется не только естественным, но даже приятным, поскольку мальчик выглядит вовсе не так ужасно, как можно было подумать, — теперь, когда он бредет по пояс в золоте. Он подошел, встал перед Педигри и посмотрел на него. Педигри понял, что они оба — в парке взаимности и близости, где солнечный свет ложится на тебя второй кожей.
— Знаешь, Мэтти, это ты во всем виноват.
Казалось, Мэтти соглашался. А ведь мальчик и в самом деле так хорош собой!
— Так что не надо читать мне проповедей, Мэтти. Больше мы об этом ни слова не скажем, ага?
Виндров продолжал покачиваться, ухватившись за шляпу. Мистер Педигри видел, что необыкновенно живая природа этого золота, этого ветра, этого чудесного света и тепла заставляет Виндрова ритмично колебаться, чтобы устоять на одном месте. Очень долго он чувствовал такое удовольствие от происходящего, что не испытывал необходимости думать о чем-либо ином. Но затем в том объеме, который мистер Педигри привык считать своей личностью, зашевелились разрозненные мысли.
Он воплотил одну из них в слове:
— Знаешь, я не хочу проснуться и оказаться под замком. Это слишком часто со мной случалось. В казенном доме, как выражались в дни моей молодости.
Виндров, похоже, соглашался; а потом, без единого слова, мистер Педигри понял, что он действительно соглашается, — и эта уверенность преисполнила его такой радости, что мистер Педигри почувствовал, как по лицу заструились слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77