И потому все деревья кругом были порублены, доски, которыми был обшит дедушкин дом, сожжены.
Один из наших «постояльцев» очень ко мне привязался. Брал меня на руки, целовал, давал шоколад, пытался объяснить, что у него «киндер» такого же возраста в Германии. Однажды он маме дал золотое тоненькое колечко, мама не брала, но он показал на меня, мол, это мой подарок «киндер». То колечко в голодные послевоенные годы помогло нам: мама сменяла его на продукты. Поменяла и мою кроличью шубку, которую покупал еще папа. Она была зарыта где-то вместе с другими ценными вещами, мама ее откопала и потом поехала в северные районы Сталинградской области – там не было оккупации, потому люди жили сытнее. Мама привозила оттуда просо, свеклу. Да, после Победы нам жилось не легче. Мы съели всю лебеду до самой Песковатки, а те жители, наверное, дальше своего села. Сушили яблоки-кислицы, потом в ступке от снарядной гильзы толкли до муки, и эту яблочную муку перемешивали с семенами лебеды и молотыми желудями. Так что все мы были очень изящные, легкие. Вот только бабушка вдруг стала опухать. Оказалось, она отрывала от себя да нам кусочки подкладывала, а мы-то не знали о том, ели охотно. Помню, уже в сорок пятом году к нам приехал учитель математику преподавать. Звали его Голов Петр Дмитриевич, он участник боев под Халкин-Голом. Моя тетя Тая, которая в той же школе преподавала русский язык и литературу, вышла за него замуж. И вот сидим за свадебным столом, а дедушка колет маленькими щипчиками кусковой сахар – голубой-голубой, плотный такой – на маленькие кусочки и всем на тарелку кладет по кусочку. Положил и мне, а сам шепчет, мол, бери скорее в рот. Я, конечно, этот кусочек тут же проглотила, а дедушка положил передо мной другой осколочек сахара – это был уже его сахарный пай. Но разве я тогда думала, что взрослые растили нас ценой своего здоровья? Правда, нам в колхозе выделили телочку взамен коровы, которую реквизировали еще во время войны снабженцы нашей армии, так что хоть молоко потом появилось. Дедушка воспитывал меня до десяти лет, а мама жила в Рогачике, недалеко от Городища. Дедушка купил там дом саманный, который потом обшил снятыми с разбитых машин деревянными дверцами. Мы эти дверцы покрасили в немыслимый серо-буро-малиновый цвет. Там и стала я жить с мамой, когда мне исполнилось десять лет, потому что дедушка сказал – негоже ребенку жить вдали от матери. И я очень благодарна дедушке, что он помог маме вырастить меня. Воспитывал дедушка меня в строгости, по казачьим обычаям. Чуть подросла, стала мыть пол в доме – нижний этаж. А полы – не крашенные, мы терли половицы кирпичом или какой-нибудь железкой. Ступеньки крыльца доскребли до глубокой выемки.
А сколько полегло при форсировании Дона советскими войсками тех и других солдат! Уму непостижимо! Не менее кровопролитные там были бои, когда немцы наступали на Сталинград, потому что этот город был важен для них не только потому, что носил имя Сталина, но главным образом потому, что являлся важным стратегическим узлом, от которого ниточки прямым ходом шли вглубь огромной страны. Правда, немецкое командование, и Гитлер в том числе, считали, что советские войска уже выдохлись, поскольку не смогли удержать Воронеж, Ростов-на-Дону, не считая огромной территории на Украине, в Прибалтике и Белоруссии.
Фашисты были так уверены в своей победе, что даже в декабре сорок второго, когда кольцо вокруг 6-й армии Паулюса было сжато до предела, одна из газет писала, естественно, с благословения главного идеолога Германии доктора Геббельса: «Пройдут дни, пройдут недели. Сталинград падет, дом за домом, улица за улицей. И под его обломками будет похоронена большая часть советской военной мощи. А над событиями этой битвы на берегах Волги будет возвышаться он, немецкий солдат!»
Но гитлеровцы просчитались в том, что советское командование недооценивало стратегическое значение этого города на Волге, а главное, они не учли то, что в советских солдатах «градус злости» достиг высочайшей точки – они просто уже не хотели отступать, тому противилась их горделивая душа, им надоело быть битыми. Приказ командира «ни шагу назад» для военного человека имеет огромную силу, но, думаю, в те дни на подступах к Сталинграду каждый солдат сам себе отдал такой приказ, потому что каждый из них отчетливо понял свою важную роль в защите Отечества.
Михаил Никитович Скорик, защитник Сталинграда, рассказывал, что во время летних боев в 1942 году под Вертячим от их батальона осталось человек тридцать. Их батальон в штабе полка уже считали погибшим и даже заготовили похоронки. «Нам не страшно было умереть в те дни, – сказал воин-сталинградец, – это не бравада, это было в самом деле так, потому что мы понимали: или мы выдержим, победим, или России не быть». И они вышли к своим, как и остатки другого батальона, бойцы которого придумали прорываться из окружения на грузовике с включенными фарами, имея всего один исправный пулемет и немного патронов к нему. Может быть, именно эта ночная нахальная атака и навела на мысль будущего командира танковой армии Рыбалко штурмовать Берлин ночью, ослепив врагов прожекторами и оглушив их воем сирен.
Фашисты превратили хутор Вертячий в крупный узел сопротивления, откуда они прикрывали отход своих частей, разбитых в излучине Дона. Там у них были сосредоточена основная масса огневых средств. Сильнее всего Вертячий был укреплен с севера, поскольку фашисты ждали удара именно с этой стороны и создали мощную систему инженерной обороны. Переправы фашисты взорвали. Однако расположение советских войск, занимавших более выгодный высокий берег, господствовало над левобережьем, и 28 ноября они форсировали Дон. Фашисты ощетинились огнем.
Потери с той и другой стороны были велики. Курган неподалеку от хутора Вертячего звался, как и в Севастополе, Малаховым. После наступления советских войск он был покрыт трупами снизу до верху, потому что немцы, как в свое время и наши, яростно бились за Придонье. Офицеров, правда, успели эвакуировать самолетами. Одного из офицеров хуторяне поймали, стали решать, что с ним делать. Кто-то предложил – убить! И тогда Валечка заявила: «Я его убью!» – вот какова была ненависть к фашистам даже у детей.
Когда наши войска пошли вперед от Вертячего, жителей мобилизовали на уборку трупов. Александра вместе с Таисией работала в той похоронной команде. Погибших, независимо от того, в какой они были форме – немецкой или советской – погребли в общих могилах. Те могилы в послевоенные годы по просьбе германского правительства и по распоряжению своих властей стали раскапывать, чтобы определить личности погибших – своих солдат и чужих. Находили медальоны смерти, и летели извещения о геройской гибели в семьи погибших уже спустя годы после Победы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95
Один из наших «постояльцев» очень ко мне привязался. Брал меня на руки, целовал, давал шоколад, пытался объяснить, что у него «киндер» такого же возраста в Германии. Однажды он маме дал золотое тоненькое колечко, мама не брала, но он показал на меня, мол, это мой подарок «киндер». То колечко в голодные послевоенные годы помогло нам: мама сменяла его на продукты. Поменяла и мою кроличью шубку, которую покупал еще папа. Она была зарыта где-то вместе с другими ценными вещами, мама ее откопала и потом поехала в северные районы Сталинградской области – там не было оккупации, потому люди жили сытнее. Мама привозила оттуда просо, свеклу. Да, после Победы нам жилось не легче. Мы съели всю лебеду до самой Песковатки, а те жители, наверное, дальше своего села. Сушили яблоки-кислицы, потом в ступке от снарядной гильзы толкли до муки, и эту яблочную муку перемешивали с семенами лебеды и молотыми желудями. Так что все мы были очень изящные, легкие. Вот только бабушка вдруг стала опухать. Оказалось, она отрывала от себя да нам кусочки подкладывала, а мы-то не знали о том, ели охотно. Помню, уже в сорок пятом году к нам приехал учитель математику преподавать. Звали его Голов Петр Дмитриевич, он участник боев под Халкин-Голом. Моя тетя Тая, которая в той же школе преподавала русский язык и литературу, вышла за него замуж. И вот сидим за свадебным столом, а дедушка колет маленькими щипчиками кусковой сахар – голубой-голубой, плотный такой – на маленькие кусочки и всем на тарелку кладет по кусочку. Положил и мне, а сам шепчет, мол, бери скорее в рот. Я, конечно, этот кусочек тут же проглотила, а дедушка положил передо мной другой осколочек сахара – это был уже его сахарный пай. Но разве я тогда думала, что взрослые растили нас ценой своего здоровья? Правда, нам в колхозе выделили телочку взамен коровы, которую реквизировали еще во время войны снабженцы нашей армии, так что хоть молоко потом появилось. Дедушка воспитывал меня до десяти лет, а мама жила в Рогачике, недалеко от Городища. Дедушка купил там дом саманный, который потом обшил снятыми с разбитых машин деревянными дверцами. Мы эти дверцы покрасили в немыслимый серо-буро-малиновый цвет. Там и стала я жить с мамой, когда мне исполнилось десять лет, потому что дедушка сказал – негоже ребенку жить вдали от матери. И я очень благодарна дедушке, что он помог маме вырастить меня. Воспитывал дедушка меня в строгости, по казачьим обычаям. Чуть подросла, стала мыть пол в доме – нижний этаж. А полы – не крашенные, мы терли половицы кирпичом или какой-нибудь железкой. Ступеньки крыльца доскребли до глубокой выемки.
А сколько полегло при форсировании Дона советскими войсками тех и других солдат! Уму непостижимо! Не менее кровопролитные там были бои, когда немцы наступали на Сталинград, потому что этот город был важен для них не только потому, что носил имя Сталина, но главным образом потому, что являлся важным стратегическим узлом, от которого ниточки прямым ходом шли вглубь огромной страны. Правда, немецкое командование, и Гитлер в том числе, считали, что советские войска уже выдохлись, поскольку не смогли удержать Воронеж, Ростов-на-Дону, не считая огромной территории на Украине, в Прибалтике и Белоруссии.
Фашисты были так уверены в своей победе, что даже в декабре сорок второго, когда кольцо вокруг 6-й армии Паулюса было сжато до предела, одна из газет писала, естественно, с благословения главного идеолога Германии доктора Геббельса: «Пройдут дни, пройдут недели. Сталинград падет, дом за домом, улица за улицей. И под его обломками будет похоронена большая часть советской военной мощи. А над событиями этой битвы на берегах Волги будет возвышаться он, немецкий солдат!»
Но гитлеровцы просчитались в том, что советское командование недооценивало стратегическое значение этого города на Волге, а главное, они не учли то, что в советских солдатах «градус злости» достиг высочайшей точки – они просто уже не хотели отступать, тому противилась их горделивая душа, им надоело быть битыми. Приказ командира «ни шагу назад» для военного человека имеет огромную силу, но, думаю, в те дни на подступах к Сталинграду каждый солдат сам себе отдал такой приказ, потому что каждый из них отчетливо понял свою важную роль в защите Отечества.
Михаил Никитович Скорик, защитник Сталинграда, рассказывал, что во время летних боев в 1942 году под Вертячим от их батальона осталось человек тридцать. Их батальон в штабе полка уже считали погибшим и даже заготовили похоронки. «Нам не страшно было умереть в те дни, – сказал воин-сталинградец, – это не бравада, это было в самом деле так, потому что мы понимали: или мы выдержим, победим, или России не быть». И они вышли к своим, как и остатки другого батальона, бойцы которого придумали прорываться из окружения на грузовике с включенными фарами, имея всего один исправный пулемет и немного патронов к нему. Может быть, именно эта ночная нахальная атака и навела на мысль будущего командира танковой армии Рыбалко штурмовать Берлин ночью, ослепив врагов прожекторами и оглушив их воем сирен.
Фашисты превратили хутор Вертячий в крупный узел сопротивления, откуда они прикрывали отход своих частей, разбитых в излучине Дона. Там у них были сосредоточена основная масса огневых средств. Сильнее всего Вертячий был укреплен с севера, поскольку фашисты ждали удара именно с этой стороны и создали мощную систему инженерной обороны. Переправы фашисты взорвали. Однако расположение советских войск, занимавших более выгодный высокий берег, господствовало над левобережьем, и 28 ноября они форсировали Дон. Фашисты ощетинились огнем.
Потери с той и другой стороны были велики. Курган неподалеку от хутора Вертячего звался, как и в Севастополе, Малаховым. После наступления советских войск он был покрыт трупами снизу до верху, потому что немцы, как в свое время и наши, яростно бились за Придонье. Офицеров, правда, успели эвакуировать самолетами. Одного из офицеров хуторяне поймали, стали решать, что с ним делать. Кто-то предложил – убить! И тогда Валечка заявила: «Я его убью!» – вот какова была ненависть к фашистам даже у детей.
Когда наши войска пошли вперед от Вертячего, жителей мобилизовали на уборку трупов. Александра вместе с Таисией работала в той похоронной команде. Погибших, независимо от того, в какой они были форме – немецкой или советской – погребли в общих могилах. Те могилы в послевоенные годы по просьбе германского правительства и по распоряжению своих властей стали раскапывать, чтобы определить личности погибших – своих солдат и чужих. Находили медальоны смерти, и летели извещения о геройской гибели в семьи погибших уже спустя годы после Победы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95