Он знал, что, если Амму станет известно про него и Апельсиново-Лимонного Газировщика, она и его, Эсту, будет любить меньше. Намного-намного меньше. Его желудок был полон стыдной коловоротной взбухающей карусельной тошноты. Он тосковал по реке. Потому что от воды всегда лучше.
Мимо окон такси неслась клейкая неоновая ночь. В машине было жарко и тихо. Крошка-кочамма раскраснелась и была возбуждена. Ей очень приятно было сознавать, что напряженность возникла не по ее вине. Каждый раз, когда на мостовой показывалась дворняга, шофер всерьез пытался ее задавить.
Ночная бабочка на сердце у Рахели повела бархатными крылышками, и Рахель почувствовала, что холод заползает ей в кости.
На стоянке у гостиницы «Морская королева» лазурного цвета «плимут» шушукался и перефыркивался с другими, меньшими машинами. Шу-шу, фырь-фырь. Пышная дама в гостях у дамочек поскромнее. Так и чешут крылышками.
- Номера 313 и 327, - сказал портье за столиком. - Без кондиционеров. По две односпальные кровати. Лифт на ремонте.
Коридорный, который провожал их наверх, не был мальчиком и не имел колокольчика, хоть и звался по-английски bellboy. Глаза у него были тусклые, и на его поношенной темно-бордовой куртке не хватало двух пуговиц. Из-под нее виднелась грязноватая рубашка. Глупую гостиничную фуражку ему приходилось носить набекрень, и тугой пластиковый ремешок сильно врезался в дряблую кожу под подбородком. То, что старика заставляли носить фуражку набекрень и менять очертания, которые хотел принять свисающий с его подбородка возраст, казалось ненужной жестокостью.
Опять подниматься по красным ступеням. Словно за ними всюду теперь следовал киношный красный ковер. Магический ковер-самолет.
Чакко сидел у себя в номере. Был застигнут за пиршеством. Жареная курица, картофельные чипсы, куриный бульон со сладкой кукурузой, две хрустящие лепешки-паратхи и ванильное мороженое с шоколадным соусом. Соус в отдельном соусничке. Чакко много раз говорил: если уж умирать, то от обжорства. Маммачи считала, что это верный признак загнанного внутрь неблагополучия. Чакко утверждал, что ничего подобного. Он говорил, что это Чистейшая Жадность.
Чакко удивился, что они заявились так рано, но виду не подал. Продолжал есть как ни в чем не бывало.
Первоначально предполагалось, что Эста будет спать в номере у Чакко, а Рахель - у Амму и Крошки-кочаммы. Но теперь, поскольку Эста был нездоров и произошло перераспределение Любви (Амму любила ее чуть меньше), Рахели предстояло ночевать у Чакко, а Эсте - у Амму и Крошки-кочаммы.
Амму вынула из чемодана пижамку и зубную щетку Рахели и положила их на ее кровать.
- Вот, - сказала Амму.
Чемодан закрылся с двумя щелчками. Щелк. И щелк.
- Амму, - сказала Рахель, - давай я не буду ужинать в наказание.
Ей очень хотелось быть наказанной. Без ужина, зато любовь Амму в полном объеме.
- Как хочешь, - сказала Амму. - Но я, советую тебе поесть. Как ты иначе вырастешь? Может быть, Чакко поделится с тобой курицей.
- Кто знает, кто знает, - сказал Чакко.
- А какое тогда будет наказание? - спросила Рахель. - Ты меня не наказала никак!
- Иные поступки сами в себе содержат наказание, - сказала Крошка-кочамма. Точно задачку объяснила, которую Рахель не могла решить.
Иные поступки сами в себе содержат наказание. Как спальни со встроенными шкафами. Им всем, и довольно скоро, предстояло узнать о наказаниях кое-что новое. Что они бывают разных размеров. Иные такие необъятные, что похожи на шкафы со встроенными спальнями. В них можно провести всю жизнь, бродя по темным полкам.
Крошка-кочамма поцеловала Рахель перед сном, и от этого у нее на щеке осталось немножко слюны. Она вытерла щеку плечом.
- Спокойной Ночи Приятных Снов, - сказала Амму. Но она сказала это спиной. Ее уже не было.
- Спокойной ночи, - сказал Эста, которому было тошно и не до любви к сестре.
Рахель Одна смотрела на удаляющиеся по коридору привидения - неслышные, но плотные. Два больших и одно маленькое, в бежевых остроносых туфлях. Красный ковер поглощал звуки их шагов.
Рахель стояла в дверном проеме гостиничного номера, полная печали.
В ней была печаль из-за приезда Софи-моль. Печаль из-за того, что Амму любит ее чуть меньше. И печаль из-за неизвестной обиды, которую нанес Эсте в кинотеатре «Абхилаш» Апельсиново-Лимонный Газировщик.
Кусачий ветер обдувал ее сухие, больные глаза.
Чакко отложил ей на блюдечко куриную ножку и немного чипсов.
- Не хочу, спасибо, - сказала Рахель, потому что надеялась своим собственным наказанием отвести наказание, наложенное Амму.
- Как насчет мороженого с шоколадным соусом? - спросил Чакко.
- Не хочу, спасибо, - ответила Рахель.
- Вольному воля, - сказал Чакко. - Но ты не знаешь, от чего отказываешься. Он доел всю курицу, потом разделался с мороженым.
Рахель переоделась в пижамку.
- Только не говори мне, прошу тебя, за что тебя наказали, - предупредил Чакко. - Слышать не могу просто. - Кусочком паратхи он выбирал из соусничка остатки шоколадного соуса. Обычная его противная услада напоследок. - Ну, так что это было? Расчесала до крови комариный укус? Не сказала спасибо таксисту?
- Нет, я гораздо хуже поступила. - сказала Рахель, лояльная к Амму.
- Не говори, - сказал Чакко. - Не хочу ничего знать.
Он позвонил обслуге, после чего пришел утомленный посыльный забрать тарелки и кости. Чакко попытался поймать запахи ужина, но они убежали и спрятались в дряблых коричневых гостиничных занавесках.
Не евшая племянница и наевшийся дядя вместе почистили зубы в ванной гостиницы «Морская королева». Она - одинокий коротышка-арестант в полосатой пижамке и со стянутым «токийской любовью» фонтанчиком. Он - в трусах и хлопчатобумажной майке. Туго обтягивая, подобно второй коже, его круглый живот, майка облегченно ослабевала над пупочной лункой.
Когда Рахель, держа пенистую зубную щетку в неподвижности, стала водить по ней зубами, он не сказал, чтобы она перестала.
Он же не был фашистом.
Они по очереди набирали воду и сплевывали. Рахель тщательно изучала белую пену от пасты «бинака», стекавшую по стенке умывальника: ей хотелось увидеть все, что можно было увидеть.
Какие краски, какие странные существа изверглись из щелочек между ее зубами?
Ничего такого. Ничего необычного. Только пузыри от «бинаки».
Чакко выключил Большой Свет.
Улегшись в кровать, Рахель сняла «токийскую любовь» и положила ее рядом с солнечными очочками. Фонтанчик немного осел, хоть и продолжал топорщиться.
Чакко лежал на другой кровати в пятне света от маленькой лампы. Толстый человек на темной сцене. Он приподнялся на локте и потянулся к рубашке, которая лежала, скомканная, в ногах кровати. Вынул из нагрудного кармана бумажник и стал разглядывать фотографию Софи-моль, которую Маргарет-кочамма прислала ему два года назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Мимо окон такси неслась клейкая неоновая ночь. В машине было жарко и тихо. Крошка-кочамма раскраснелась и была возбуждена. Ей очень приятно было сознавать, что напряженность возникла не по ее вине. Каждый раз, когда на мостовой показывалась дворняга, шофер всерьез пытался ее задавить.
Ночная бабочка на сердце у Рахели повела бархатными крылышками, и Рахель почувствовала, что холод заползает ей в кости.
На стоянке у гостиницы «Морская королева» лазурного цвета «плимут» шушукался и перефыркивался с другими, меньшими машинами. Шу-шу, фырь-фырь. Пышная дама в гостях у дамочек поскромнее. Так и чешут крылышками.
- Номера 313 и 327, - сказал портье за столиком. - Без кондиционеров. По две односпальные кровати. Лифт на ремонте.
Коридорный, который провожал их наверх, не был мальчиком и не имел колокольчика, хоть и звался по-английски bellboy. Глаза у него были тусклые, и на его поношенной темно-бордовой куртке не хватало двух пуговиц. Из-под нее виднелась грязноватая рубашка. Глупую гостиничную фуражку ему приходилось носить набекрень, и тугой пластиковый ремешок сильно врезался в дряблую кожу под подбородком. То, что старика заставляли носить фуражку набекрень и менять очертания, которые хотел принять свисающий с его подбородка возраст, казалось ненужной жестокостью.
Опять подниматься по красным ступеням. Словно за ними всюду теперь следовал киношный красный ковер. Магический ковер-самолет.
Чакко сидел у себя в номере. Был застигнут за пиршеством. Жареная курица, картофельные чипсы, куриный бульон со сладкой кукурузой, две хрустящие лепешки-паратхи и ванильное мороженое с шоколадным соусом. Соус в отдельном соусничке. Чакко много раз говорил: если уж умирать, то от обжорства. Маммачи считала, что это верный признак загнанного внутрь неблагополучия. Чакко утверждал, что ничего подобного. Он говорил, что это Чистейшая Жадность.
Чакко удивился, что они заявились так рано, но виду не подал. Продолжал есть как ни в чем не бывало.
Первоначально предполагалось, что Эста будет спать в номере у Чакко, а Рахель - у Амму и Крошки-кочаммы. Но теперь, поскольку Эста был нездоров и произошло перераспределение Любви (Амму любила ее чуть меньше), Рахели предстояло ночевать у Чакко, а Эсте - у Амму и Крошки-кочаммы.
Амму вынула из чемодана пижамку и зубную щетку Рахели и положила их на ее кровать.
- Вот, - сказала Амму.
Чемодан закрылся с двумя щелчками. Щелк. И щелк.
- Амму, - сказала Рахель, - давай я не буду ужинать в наказание.
Ей очень хотелось быть наказанной. Без ужина, зато любовь Амму в полном объеме.
- Как хочешь, - сказала Амму. - Но я, советую тебе поесть. Как ты иначе вырастешь? Может быть, Чакко поделится с тобой курицей.
- Кто знает, кто знает, - сказал Чакко.
- А какое тогда будет наказание? - спросила Рахель. - Ты меня не наказала никак!
- Иные поступки сами в себе содержат наказание, - сказала Крошка-кочамма. Точно задачку объяснила, которую Рахель не могла решить.
Иные поступки сами в себе содержат наказание. Как спальни со встроенными шкафами. Им всем, и довольно скоро, предстояло узнать о наказаниях кое-что новое. Что они бывают разных размеров. Иные такие необъятные, что похожи на шкафы со встроенными спальнями. В них можно провести всю жизнь, бродя по темным полкам.
Крошка-кочамма поцеловала Рахель перед сном, и от этого у нее на щеке осталось немножко слюны. Она вытерла щеку плечом.
- Спокойной Ночи Приятных Снов, - сказала Амму. Но она сказала это спиной. Ее уже не было.
- Спокойной ночи, - сказал Эста, которому было тошно и не до любви к сестре.
Рахель Одна смотрела на удаляющиеся по коридору привидения - неслышные, но плотные. Два больших и одно маленькое, в бежевых остроносых туфлях. Красный ковер поглощал звуки их шагов.
Рахель стояла в дверном проеме гостиничного номера, полная печали.
В ней была печаль из-за приезда Софи-моль. Печаль из-за того, что Амму любит ее чуть меньше. И печаль из-за неизвестной обиды, которую нанес Эсте в кинотеатре «Абхилаш» Апельсиново-Лимонный Газировщик.
Кусачий ветер обдувал ее сухие, больные глаза.
Чакко отложил ей на блюдечко куриную ножку и немного чипсов.
- Не хочу, спасибо, - сказала Рахель, потому что надеялась своим собственным наказанием отвести наказание, наложенное Амму.
- Как насчет мороженого с шоколадным соусом? - спросил Чакко.
- Не хочу, спасибо, - ответила Рахель.
- Вольному воля, - сказал Чакко. - Но ты не знаешь, от чего отказываешься. Он доел всю курицу, потом разделался с мороженым.
Рахель переоделась в пижамку.
- Только не говори мне, прошу тебя, за что тебя наказали, - предупредил Чакко. - Слышать не могу просто. - Кусочком паратхи он выбирал из соусничка остатки шоколадного соуса. Обычная его противная услада напоследок. - Ну, так что это было? Расчесала до крови комариный укус? Не сказала спасибо таксисту?
- Нет, я гораздо хуже поступила. - сказала Рахель, лояльная к Амму.
- Не говори, - сказал Чакко. - Не хочу ничего знать.
Он позвонил обслуге, после чего пришел утомленный посыльный забрать тарелки и кости. Чакко попытался поймать запахи ужина, но они убежали и спрятались в дряблых коричневых гостиничных занавесках.
Не евшая племянница и наевшийся дядя вместе почистили зубы в ванной гостиницы «Морская королева». Она - одинокий коротышка-арестант в полосатой пижамке и со стянутым «токийской любовью» фонтанчиком. Он - в трусах и хлопчатобумажной майке. Туго обтягивая, подобно второй коже, его круглый живот, майка облегченно ослабевала над пупочной лункой.
Когда Рахель, держа пенистую зубную щетку в неподвижности, стала водить по ней зубами, он не сказал, чтобы она перестала.
Он же не был фашистом.
Они по очереди набирали воду и сплевывали. Рахель тщательно изучала белую пену от пасты «бинака», стекавшую по стенке умывальника: ей хотелось увидеть все, что можно было увидеть.
Какие краски, какие странные существа изверглись из щелочек между ее зубами?
Ничего такого. Ничего необычного. Только пузыри от «бинаки».
Чакко выключил Большой Свет.
Улегшись в кровать, Рахель сняла «токийскую любовь» и положила ее рядом с солнечными очочками. Фонтанчик немного осел, хоть и продолжал топорщиться.
Чакко лежал на другой кровати в пятне света от маленькой лампы. Толстый человек на темной сцене. Он приподнялся на локте и потянулся к рубашке, которая лежала, скомканная, в ногах кровати. Вынул из нагрудного кармана бумажник и стал разглядывать фотографию Софи-моль, которую Маргарет-кочамма прислала ему два года назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86