На озерцах, под чистым льдом, в закатном луче солнца, кораллами горела мерзлая клюква. В лесу то и дело попадались петлистые заячьи следы. Заиндевелые рельсы таинственно уползали по шпалам далеко-далеко и терялись в засугробленных деревьях. На старой ели слышалось резкое «ке-ей», с разлапистой ветки срывалась рыже-голубая сойка, шумела крыльями, — и снова вокруг завороженная тишина.
Кто в молодости устает? Разрумянясь на морозце, обдумав, что писать дальше, я возвращался в деревню, вновь нетерпеливо садился к столу в своей келье и сразу забывал обо всем на свете. От натопленной печки несло теплом, семья спала, чокали ходики на стене, за черным окном на деревне глухо кричали полночные петухи. Желтоватый круг, падавший из-под бумажного, обгоревшего у стекла абажура керосиновой лампы, освещал перо в моей руке, белые листы тетрадки, исчерканные цветными карандашами...
Первый же рассказ, написанный о гражданской войне, я отослал Ульяну Углонову, и, конечно, мне стал сниться конверт с московским штемпелем, твердый, глянцевитый лист почтовой бумаги, исписанный его бисерным, неразборчивым почерком. Как-то он оценит рассказ? Обрадует меня или... быть не может, чтобы огорчил.
Прославленный писатель не ответил. В марте следующего, 1934 года издательство вызвало меня в Москву читать гранки «Карапета». Все ощутимее приближался знаменательный день выхода книжки.
Остановиться у сестры на Малом Гнездниковском я не мог. Осенью, уезжая из Москвы, я впопыхах не оплатил последний месяц за «угол», а сейчас уже было нечем. Господи, да один ли этот долг лежал на моей совести? Когда у меня хватало денег на жизнь? Явиться в подвал — это значило услышать ядовитые подковырки Андрияна Ивановича: «Пи-са-тель. Тридцаточку за квар-теру замотали? Ваши рублики получай с республики? Хужей погорельца». И повар будет вполне прав, мне и крыть нечем. Как ему объяснишь, что я полон добрых
намерений, да не имею и гривенника за душой? Скорее бы получить последние сорок процентов за «Карапета», тогда опять стану буржуем.
Якорь мне вновь пришлось кинуть у альманаховско-го кореша Петьки Дятлюка. Петька получил в подвале на Воздвиженке комнатку и открыл там «отель» для всех бездомников.
Встретил он меня с обычным радушием:
— В командировку на собственные средства? Удостоверение с тещиной печатью? Выдаю тебе постоянный пропуск в свою гостиницу. Кровати второй нету, располагайся на столе. Поселяйся, на сколько хочешь: вдвоем будет веселей.
— Чего берешь за постой?
— А! — Он повернулся ко мне ухом. Я вспомнил, что Петька глуховат, и громко повторил свой вопрос.
— За постой? — простодушно улыбнулся он. — Рюмку водки и хвост селедки... в гонорарный день. А пока ночуй в кредит.
Отсюда было рукой подать до Малой Кисловки, и на другое утро я собрался к Ульяну Углонову в «гости». В одной из московских газет появилось сообщение, что он «шефствует» надо мной; я продолжал считать знаменитого писателя своим покровителем. Ведь я еще был и официально «прикреплен» к нему от издательства «Советская литература». Свое мнение о «Карапете» он туда ие сообщил: из этого я сделал вывод, что Углонов ко мне благоволит, надеется на мои скорые успехи.
Мне хотелось поделиться с ним своими творческими планами, а главное, расспросить, как ему понравился мой рассказ, не порекомендует ли он его куда в журнал? (В душе я надеялся, что он уже взял его к себе в «Новый мир». У Ульяна Мартыновича там решающий голос.) Имелось и еще одно щекотливое дело. Я совсем прожился, у меня даже не было денег на обратный проезд домой до станции Уваровка, и я хотел одолжить у него сотню: вот-вот получу остаток за книгу и отдам.
«Что для него сотня? — размышлял я по дороге.— Семечки. Да если бы я ходил к Углоновым обедать, то на больше бы съел».
Кстати, не мешало бы у них и пообедать.
Падал мокрый пухлявый мартовский снежок, под ногами чвакало коричневое месиво, но я уверенно ступал калошами. Теперь-то я смело могу пройти и в кабинет к Углонову и в столовую: ноги сухие, в новых валенках с калошами, да и костюм вполне писательский, хоть и для «неженатых». Вместо «семисезониого» пальтишка на плечах у меня лохматилась заношенная собачья полудошка, купленная по случаю, с вытертым до блеска швом верхней полы, очень теплая; в душе я ею гордился. Интересно, чем Углонов угостит? Наверно, у него перед первым блюдом водочка полагается, а то и коньячок, всевозможные разносолы на закуску. Не шамает же он всухую? Хорошо, что я не завтракал, живот пустой. Углонов, вероятно, расспросит, как я живу в деревне «на лоне природы», что пишу нового. Отвечу, что начал небольшую повесть «Дедово подворье», очень вдохновился. Красочно обрисую свою келью: мол, как у летописца Пимена. Или лучше Нестора назвать? Не подумал бы, что истории не знаю. Посмеемся. О том, что у нас в Колоцке нет хлеба и мы с женой пьем чай с вареной картошкой, пожалуй, лучше умолчу. А то, гляди, подумает: какое, дескать, там вдохновение с картошки?
Вот и чугунная ограда двора с каменным цоколем. Новый просторный дом, лестница, второй этаж, синий почтовый ящик, медная дощечка с выгравированной фамилией: «У. М. Углонов». На мой звонок, как обычно, вышла прислуга с толстыми, сытыми щеками, в белом нарядном переднике.
— Ульян Мартынович дома? — солидно спросил я, собираясь переступить порог. И, уже как свой человек, добавил, кивнув на ящик: — Вон у вас там письмо. Выньте.
Прислуга не посторонилась.
— Вы посыльный из редакции? Давайте пакет, я сама передам. О полдень не велят тревожить.
Неужто не узнала? Что такое? Смотрит, будто впервые видит. Может, виновата полудошка? Какая разница, новая она или ношеная — меха! Конечно, хорошо бы к ней еще пыжиковую шапку, фетровые бурки с отворотами, желтыми кожаными головками! Все же именно теперь, по моему мнению, я хоть немного стал походить на растущего молодого писателя, и вдруг — «посыльный»! Эка глупая баба!
— Я у вас уже был... несколько раз, — сердито сказал я и с достоинством назвался.
— Писатель? А вы с Ульян Мартынычем по телефону сговаривались? Нет? Обождите, узнаю, дома ли они.
И, вынув из ящика почту, домработница ушла, оставив меня на лестничной площадке.
Вот зануда, и в переднюю не пустила. Надо сказать Углонову, чтобы предупредил. Только хорошо бы подыскать остроумную форму, позабавить его.
Сквозь неплотно прикрытую дверь из кабинета донесся знакомый истонченный расстоянием бас. Значит, дома. Может, работает? Ну да разок-то ради меня может на пару часов отложить рукопись? Живу я в деревне, аж «за Можаем», у него бываю вон как редко. Когда Углоновы обедают? А то до обеда я посижу в кабинете, почитаю, мешать ему не буду, посмотрю, как он пишет, покопаюсь в библиотеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Кто в молодости устает? Разрумянясь на морозце, обдумав, что писать дальше, я возвращался в деревню, вновь нетерпеливо садился к столу в своей келье и сразу забывал обо всем на свете. От натопленной печки несло теплом, семья спала, чокали ходики на стене, за черным окном на деревне глухо кричали полночные петухи. Желтоватый круг, падавший из-под бумажного, обгоревшего у стекла абажура керосиновой лампы, освещал перо в моей руке, белые листы тетрадки, исчерканные цветными карандашами...
Первый же рассказ, написанный о гражданской войне, я отослал Ульяну Углонову, и, конечно, мне стал сниться конверт с московским штемпелем, твердый, глянцевитый лист почтовой бумаги, исписанный его бисерным, неразборчивым почерком. Как-то он оценит рассказ? Обрадует меня или... быть не может, чтобы огорчил.
Прославленный писатель не ответил. В марте следующего, 1934 года издательство вызвало меня в Москву читать гранки «Карапета». Все ощутимее приближался знаменательный день выхода книжки.
Остановиться у сестры на Малом Гнездниковском я не мог. Осенью, уезжая из Москвы, я впопыхах не оплатил последний месяц за «угол», а сейчас уже было нечем. Господи, да один ли этот долг лежал на моей совести? Когда у меня хватало денег на жизнь? Явиться в подвал — это значило услышать ядовитые подковырки Андрияна Ивановича: «Пи-са-тель. Тридцаточку за квар-теру замотали? Ваши рублики получай с республики? Хужей погорельца». И повар будет вполне прав, мне и крыть нечем. Как ему объяснишь, что я полон добрых
намерений, да не имею и гривенника за душой? Скорее бы получить последние сорок процентов за «Карапета», тогда опять стану буржуем.
Якорь мне вновь пришлось кинуть у альманаховско-го кореша Петьки Дятлюка. Петька получил в подвале на Воздвиженке комнатку и открыл там «отель» для всех бездомников.
Встретил он меня с обычным радушием:
— В командировку на собственные средства? Удостоверение с тещиной печатью? Выдаю тебе постоянный пропуск в свою гостиницу. Кровати второй нету, располагайся на столе. Поселяйся, на сколько хочешь: вдвоем будет веселей.
— Чего берешь за постой?
— А! — Он повернулся ко мне ухом. Я вспомнил, что Петька глуховат, и громко повторил свой вопрос.
— За постой? — простодушно улыбнулся он. — Рюмку водки и хвост селедки... в гонорарный день. А пока ночуй в кредит.
Отсюда было рукой подать до Малой Кисловки, и на другое утро я собрался к Ульяну Углонову в «гости». В одной из московских газет появилось сообщение, что он «шефствует» надо мной; я продолжал считать знаменитого писателя своим покровителем. Ведь я еще был и официально «прикреплен» к нему от издательства «Советская литература». Свое мнение о «Карапете» он туда ие сообщил: из этого я сделал вывод, что Углонов ко мне благоволит, надеется на мои скорые успехи.
Мне хотелось поделиться с ним своими творческими планами, а главное, расспросить, как ему понравился мой рассказ, не порекомендует ли он его куда в журнал? (В душе я надеялся, что он уже взял его к себе в «Новый мир». У Ульяна Мартыновича там решающий голос.) Имелось и еще одно щекотливое дело. Я совсем прожился, у меня даже не было денег на обратный проезд домой до станции Уваровка, и я хотел одолжить у него сотню: вот-вот получу остаток за книгу и отдам.
«Что для него сотня? — размышлял я по дороге.— Семечки. Да если бы я ходил к Углоновым обедать, то на больше бы съел».
Кстати, не мешало бы у них и пообедать.
Падал мокрый пухлявый мартовский снежок, под ногами чвакало коричневое месиво, но я уверенно ступал калошами. Теперь-то я смело могу пройти и в кабинет к Углонову и в столовую: ноги сухие, в новых валенках с калошами, да и костюм вполне писательский, хоть и для «неженатых». Вместо «семисезониого» пальтишка на плечах у меня лохматилась заношенная собачья полудошка, купленная по случаю, с вытертым до блеска швом верхней полы, очень теплая; в душе я ею гордился. Интересно, чем Углонов угостит? Наверно, у него перед первым блюдом водочка полагается, а то и коньячок, всевозможные разносолы на закуску. Не шамает же он всухую? Хорошо, что я не завтракал, живот пустой. Углонов, вероятно, расспросит, как я живу в деревне «на лоне природы», что пишу нового. Отвечу, что начал небольшую повесть «Дедово подворье», очень вдохновился. Красочно обрисую свою келью: мол, как у летописца Пимена. Или лучше Нестора назвать? Не подумал бы, что истории не знаю. Посмеемся. О том, что у нас в Колоцке нет хлеба и мы с женой пьем чай с вареной картошкой, пожалуй, лучше умолчу. А то, гляди, подумает: какое, дескать, там вдохновение с картошки?
Вот и чугунная ограда двора с каменным цоколем. Новый просторный дом, лестница, второй этаж, синий почтовый ящик, медная дощечка с выгравированной фамилией: «У. М. Углонов». На мой звонок, как обычно, вышла прислуга с толстыми, сытыми щеками, в белом нарядном переднике.
— Ульян Мартынович дома? — солидно спросил я, собираясь переступить порог. И, уже как свой человек, добавил, кивнув на ящик: — Вон у вас там письмо. Выньте.
Прислуга не посторонилась.
— Вы посыльный из редакции? Давайте пакет, я сама передам. О полдень не велят тревожить.
Неужто не узнала? Что такое? Смотрит, будто впервые видит. Может, виновата полудошка? Какая разница, новая она или ношеная — меха! Конечно, хорошо бы к ней еще пыжиковую шапку, фетровые бурки с отворотами, желтыми кожаными головками! Все же именно теперь, по моему мнению, я хоть немного стал походить на растущего молодого писателя, и вдруг — «посыльный»! Эка глупая баба!
— Я у вас уже был... несколько раз, — сердито сказал я и с достоинством назвался.
— Писатель? А вы с Ульян Мартынычем по телефону сговаривались? Нет? Обождите, узнаю, дома ли они.
И, вынув из ящика почту, домработница ушла, оставив меня на лестничной площадке.
Вот зануда, и в переднюю не пустила. Надо сказать Углонову, чтобы предупредил. Только хорошо бы подыскать остроумную форму, позабавить его.
Сквозь неплотно прикрытую дверь из кабинета донесся знакомый истонченный расстоянием бас. Значит, дома. Может, работает? Ну да разок-то ради меня может на пару часов отложить рукопись? Живу я в деревне, аж «за Можаем», у него бываю вон как редко. Когда Углоновы обедают? А то до обеда я посижу в кабинете, почитаю, мешать ему не буду, посмотрю, как он пишет, покопаюсь в библиотеке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58