Люди смотрели уважительно: ого, иностранный язык обламывает, Голова!
— Чем вы думаете деньги зарабатывать?—допытывалась Фелицата Никитична. — Литература — это... мечты. Вы только начинаете, два рассказа в сборнике... еще неизвестно, что получится. А собираетесь семью заводить.
Неизвестно, что получится? «Теща»! Мне прекрасно известно, потому что уже получилось. Показать ей статьи в журналах, где меня хвалят?
— Мама, ну что ты! — вступалась Тася, — У Вити талант.
Правильную я себе жену выбираю. Это не Галя Остапенко, тут верное чутье. Я ответил с холодным достоинством:
— Уж таким-то учителем, как вы, Фелицата Никитична. .. или ваша дочка, я и сейчас могу быть.
А что? Диплома об окончании рабфака у меня нету, потому что «не успел» сдать два зачета и переведен в институт условно. Зато есть справка, что полгода отсидел в институте на немецком факультете. Не только среднее образование, а «осьмушка» высшего.
Мне Тася давно говорила, что ей уже двое кавалеров делали предложение: местный врач Мунин — тридцатилетний, молчаливый, скромный мужчина — и директор ближнего конесовхоза, в годах, но «партийный, с положением». Фелицате Никитичне нравились оба, и она была бы рада браку дочери с любым из них, а тут вдруг меня черти вывернули...
И вот теперь я ехал с козырем в кармане: письменным согласием «Советской литературы» издать мою книжку. Правда, обтрепался маленько,, деньжонок нет, зато какие виды на будущее! «Теще» надо, чтобы я зарплату получал? До чего люди меркантильны! Я писатель и стою выше мелочных дрязг. В дарование надо верить, вот за это я Тасю и люблю.
«Все должно быть чин чинарем», — подбадривал я себя вечером, идя с вокзала, размахивая ободранным чемоданом. Да и мог ли я думать иначе? Отцвела белая акация, и в траве еще мерцали засыхающие лепестки, в темном небе вокруг сияющих фонарей густо вились серебристые мотыльки, и теперь казалось, что это валит майский снег. В станичном саду играл духовой оркестр.
На другой же день я отправился в заветный кирпичный особнячок с зелеными жалюзи, напротив церкви.
Знакомая калитка с железным кольцом. Лай рыжей Минорки, сперва не признавшей меня. Жадные торопливые поцелуи с Тасей, открывшей мне дверь балкона, увитого-лозами дикого винограда. Я сразу показал ей издательское письмо.
— Убедит это Фелицату Никитичну?
— Хай ей чертик,— засмеялась Тася.— Все уговаривает за директора совхоза, «он положительный». «Ну что твой Виктор? Мальчишка». Притом она думает, что ты алкоголик... Да разве дело только в маме?
— Опять ты за свое?
Я обнял ее; Тася отвела мои руки.
— Я думала, что ты больше не приедешь. Неужели в Москве мало красивых развитых девушек?
Это был старый Тасин «конек». Я — московский писатель, она-—провинциалка. Ей все казалось, что столичные красотки только и ждут меня, чтобы облепить со всех сторон.
— Как тебе не стыдно!— начал я ее упрекать. — Ты же.гораздо воспитаннее меня. Да и училась нормально. А я? Одни справки, что отсидел в разных классах и аудиториях. Просто твоя мать решила, что я — шантрапа, беспризорник! А теперь вот еще придумала — пьяница.
Лучшие уговоры для девушки — поцелуи. Но Тася всегда стыдилась «преждевременной» близости.
— Все-таки я тебе нужна не как друг... а только женщина.
Я вспыхнул:
— Так меня встречаешь? Приперся, дурак, за полторы тысячи верст! Прощай!
Я повернулся к двери; Тася схватила меня за плечи. Таковы уж все девушки: боятся сказать «да» и не отпускают.
— Обиделся? Мне-то легко? Ну идем в дом, мама давно тебя из окна увидела. Нам еще вчера сказали о твоем приезде: видели, как с чемоданом шел со станции.
Письмо издательства Фелицата Никитична долго читала, вертела в руках. Возвращая мне, вздохнула:
— Поступайте, дети, как хотите. Теперь ведь родители для вас не авторитет. Все-таки, Виктор, я бы еще
подождала... сперва надо упрочить свое материальное, положение. Ах, в мое время ухаживали годами.
Впервые она назвала нас с Тасей «дети». Я уже после узнал, что дочка вторично и решительно отказала сестре диктора Мунина, приходившей просить за брата, о директоре ж совхоза и слышать не хотела, и Фелицате Никитичне не осталось ничего другого, как смириться с моим жениховством.
— Я слышала, ваш брат совсем уезжает из Старо-Щербиновки? — спросила она меня.
— В конце месяца будет сдавать дела в станеове-те, — подтвердил я. —- Вы же знаете, Рая в прошлом году поступила в московский пединститут. Ну, а Володя... ему хочется быть рядом с нами. Давно нашел место... это в деревне за Можайском, станция Уваровка, бухгалтером в школе глухонемых. Лида уже переехала, работает. Монастырь там какой-то был, пруд, лес. Место красивое.
Долго на этот раз в Старо-Щербиновке я пробыть не мог: надо было возвращаться в Москву и вместе с редактором «Советской литературы» готовить рукопись к печати. В день отъезда мы с Тасей зарегистрировали брак. Странное ощущение: не столько было радости, сколько сосущей тревоги — терял холостяцкую свободу. Все это испытывают или один я, закоренелый бродяга? На станции Тася открыто, при людях меня поцеловала: вот все, что я получил как «счастливый супруг». На прощанье мне любезно улыбнулась Фелицата Никитична:
— Теперь вам, Виктор, надо думать не только о себе, У вас семья.
Сообщила «новость»!
Молоденькую жену я в конце лета перевез к старшему брату в деревню Колоцкое под Можайском. Теща задержалась в Старо-Щербиновке, продавала особнячок. Мы сняли светелку в избе у околицы. Тася поступила воспитательницей в интернат глухонемых; я—учителем в начальную деревенскую школу: вел второй и четвертый классы. Ребята сидели в одной избе, разделенные проходом. У нас с тобой две зарплаты, хотя и небольшие. Иль худо для начала? Время, правда, было нелегкое, из магазинов вдруг исчезли колбаса, масло, булочки. «Трудности роста» — так газеты называли перебои со снабжением. Подумаешь — временные неполадки! Зато впереди гонорар за книжку!
Месяц шел за месяцем, а издательство все не заключало со мной договор.
Осенью 1933 года наконец настал этот великий день. Мне дали новенький бланк, и я первый раз в жизни с важностью поставил свою подпись возле красиво напечатанного слова «АВТОР». Рука моя тряслась, и я чуть не сделал кляксу. Шутка ли, я становился настоящим писателем, да еще каким — столичным!
В моей обтерханной, видавшей виды папке хранилась чистенькая рукопись в двести машинописных страниц. Вот они — плоды вдохновенного творческого труда! Немного, правда, меня смущала история создания «Карапета». Сперва это был рассказ. Лишь провал с «новеллой» о фабзавучниках заставил меня его продолжить. За второй частью последовала третья, однако вставил я ее в начало повести, четвертую часть — в конец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
— Чем вы думаете деньги зарабатывать?—допытывалась Фелицата Никитична. — Литература — это... мечты. Вы только начинаете, два рассказа в сборнике... еще неизвестно, что получится. А собираетесь семью заводить.
Неизвестно, что получится? «Теща»! Мне прекрасно известно, потому что уже получилось. Показать ей статьи в журналах, где меня хвалят?
— Мама, ну что ты! — вступалась Тася, — У Вити талант.
Правильную я себе жену выбираю. Это не Галя Остапенко, тут верное чутье. Я ответил с холодным достоинством:
— Уж таким-то учителем, как вы, Фелицата Никитична. .. или ваша дочка, я и сейчас могу быть.
А что? Диплома об окончании рабфака у меня нету, потому что «не успел» сдать два зачета и переведен в институт условно. Зато есть справка, что полгода отсидел в институте на немецком факультете. Не только среднее образование, а «осьмушка» высшего.
Мне Тася давно говорила, что ей уже двое кавалеров делали предложение: местный врач Мунин — тридцатилетний, молчаливый, скромный мужчина — и директор ближнего конесовхоза, в годах, но «партийный, с положением». Фелицате Никитичне нравились оба, и она была бы рада браку дочери с любым из них, а тут вдруг меня черти вывернули...
И вот теперь я ехал с козырем в кармане: письменным согласием «Советской литературы» издать мою книжку. Правда, обтрепался маленько,, деньжонок нет, зато какие виды на будущее! «Теще» надо, чтобы я зарплату получал? До чего люди меркантильны! Я писатель и стою выше мелочных дрязг. В дарование надо верить, вот за это я Тасю и люблю.
«Все должно быть чин чинарем», — подбадривал я себя вечером, идя с вокзала, размахивая ободранным чемоданом. Да и мог ли я думать иначе? Отцвела белая акация, и в траве еще мерцали засыхающие лепестки, в темном небе вокруг сияющих фонарей густо вились серебристые мотыльки, и теперь казалось, что это валит майский снег. В станичном саду играл духовой оркестр.
На другой же день я отправился в заветный кирпичный особнячок с зелеными жалюзи, напротив церкви.
Знакомая калитка с железным кольцом. Лай рыжей Минорки, сперва не признавшей меня. Жадные торопливые поцелуи с Тасей, открывшей мне дверь балкона, увитого-лозами дикого винограда. Я сразу показал ей издательское письмо.
— Убедит это Фелицату Никитичну?
— Хай ей чертик,— засмеялась Тася.— Все уговаривает за директора совхоза, «он положительный». «Ну что твой Виктор? Мальчишка». Притом она думает, что ты алкоголик... Да разве дело только в маме?
— Опять ты за свое?
Я обнял ее; Тася отвела мои руки.
— Я думала, что ты больше не приедешь. Неужели в Москве мало красивых развитых девушек?
Это был старый Тасин «конек». Я — московский писатель, она-—провинциалка. Ей все казалось, что столичные красотки только и ждут меня, чтобы облепить со всех сторон.
— Как тебе не стыдно!— начал я ее упрекать. — Ты же.гораздо воспитаннее меня. Да и училась нормально. А я? Одни справки, что отсидел в разных классах и аудиториях. Просто твоя мать решила, что я — шантрапа, беспризорник! А теперь вот еще придумала — пьяница.
Лучшие уговоры для девушки — поцелуи. Но Тася всегда стыдилась «преждевременной» близости.
— Все-таки я тебе нужна не как друг... а только женщина.
Я вспыхнул:
— Так меня встречаешь? Приперся, дурак, за полторы тысячи верст! Прощай!
Я повернулся к двери; Тася схватила меня за плечи. Таковы уж все девушки: боятся сказать «да» и не отпускают.
— Обиделся? Мне-то легко? Ну идем в дом, мама давно тебя из окна увидела. Нам еще вчера сказали о твоем приезде: видели, как с чемоданом шел со станции.
Письмо издательства Фелицата Никитична долго читала, вертела в руках. Возвращая мне, вздохнула:
— Поступайте, дети, как хотите. Теперь ведь родители для вас не авторитет. Все-таки, Виктор, я бы еще
подождала... сперва надо упрочить свое материальное, положение. Ах, в мое время ухаживали годами.
Впервые она назвала нас с Тасей «дети». Я уже после узнал, что дочка вторично и решительно отказала сестре диктора Мунина, приходившей просить за брата, о директоре ж совхоза и слышать не хотела, и Фелицате Никитичне не осталось ничего другого, как смириться с моим жениховством.
— Я слышала, ваш брат совсем уезжает из Старо-Щербиновки? — спросила она меня.
— В конце месяца будет сдавать дела в станеове-те, — подтвердил я. —- Вы же знаете, Рая в прошлом году поступила в московский пединститут. Ну, а Володя... ему хочется быть рядом с нами. Давно нашел место... это в деревне за Можайском, станция Уваровка, бухгалтером в школе глухонемых. Лида уже переехала, работает. Монастырь там какой-то был, пруд, лес. Место красивое.
Долго на этот раз в Старо-Щербиновке я пробыть не мог: надо было возвращаться в Москву и вместе с редактором «Советской литературы» готовить рукопись к печати. В день отъезда мы с Тасей зарегистрировали брак. Странное ощущение: не столько было радости, сколько сосущей тревоги — терял холостяцкую свободу. Все это испытывают или один я, закоренелый бродяга? На станции Тася открыто, при людях меня поцеловала: вот все, что я получил как «счастливый супруг». На прощанье мне любезно улыбнулась Фелицата Никитична:
— Теперь вам, Виктор, надо думать не только о себе, У вас семья.
Сообщила «новость»!
Молоденькую жену я в конце лета перевез к старшему брату в деревню Колоцкое под Можайском. Теща задержалась в Старо-Щербиновке, продавала особнячок. Мы сняли светелку в избе у околицы. Тася поступила воспитательницей в интернат глухонемых; я—учителем в начальную деревенскую школу: вел второй и четвертый классы. Ребята сидели в одной избе, разделенные проходом. У нас с тобой две зарплаты, хотя и небольшие. Иль худо для начала? Время, правда, было нелегкое, из магазинов вдруг исчезли колбаса, масло, булочки. «Трудности роста» — так газеты называли перебои со снабжением. Подумаешь — временные неполадки! Зато впереди гонорар за книжку!
Месяц шел за месяцем, а издательство все не заключало со мной договор.
Осенью 1933 года наконец настал этот великий день. Мне дали новенький бланк, и я первый раз в жизни с важностью поставил свою подпись возле красиво напечатанного слова «АВТОР». Рука моя тряслась, и я чуть не сделал кляксу. Шутка ли, я становился настоящим писателем, да еще каким — столичным!
В моей обтерханной, видавшей виды папке хранилась чистенькая рукопись в двести машинописных страниц. Вот они — плоды вдохновенного творческого труда! Немного, правда, меня смущала история создания «Карапета». Сперва это был рассказ. Лишь провал с «новеллой» о фабзавучниках заставил меня его продолжить. За второй частью последовала третья, однако вставил я ее в начало повести, четвертую часть — в конец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58