Пол Шлезингер отправился в Польшу — нашел куда. В утреннем выпуске «Нью-Йорк тайме» сегодня написано, что его направила туда на неделю международная организация писателей «ПЕН-клуб» — в составе делегации, цель которой изучить на месте положение преследуемых собратьев по перу.
Может быть, поляки ответят взаимностью и вникнут в его положение? Кто из писателей более достоин сожаления: тот, которому выворачивает руки и затыкает рот полицейский, или живущий в условиях полной свободы, но исписавшийся так, что ему больше совершенно нечего сказать?
* * *
Репортаж из настоящего: вдова Берман водворила в самый центр моей гостиной старомодный биллиардный стол, отправив стоявшую там мебель на склад конторы «Все для дома. Хранение и доставка». Не стол, а настоящий слон, такой тяжелый, что пришлось поставить в подвале опорные столбы, иначе он мог провалиться вниз, на банки с Сатин-Дура-Люксом.
В биллиард я не играл с армейских времен, да и тогда играл слабовато. Но вы бы видели, как миссис Берман с любой позиции вгоняет шар в лузу!
— Где вы научились так играть? — спросил я.
Она рассказала, что после самоубийства отца бросила школу и, чтобы не погрязнуть в беспорядочных связях и не спиться в Лакаванне, по десять часов проводила за биллиардным столом.
Впрочем, меня она играть не заставляет. И никого другого — тоже. Думаю, что и в Лакаванне с ней никто не играл. Но происходит странная вещь. Вдруг пропадает ее убийственная собранность, на нее находит приступ зевоты, потом она начинает скрести себя то тут, то там, будто у нее приступ чесотки. Тогда она отправляется в постель и на следующий день спит до полудня.
Ну и меняется же у нее настроение, никогда такого не видал!
* * *
Но как же насчет тайны картофельного амбара, ведь в этой рукописи столько намеков? А если Цирцея Берман прочтет ее и догадается обо всем? Не догадается.
Она обещаний не нарушает, а когда я начинал писать, обещала, что, как только я перевалю за сто пятидесятую страницу, если такое произойдет, она в качестве награды предоставит мне полное уединение в этом кабинете.
Когда я настолько продвинусь, если продвинусь, сказала миссис Берман, что мы с книгой станем сокровенными друзьями, то вторгаться ей будет уже неприлично. Думаю, очень приятно упорной работой добиться определенных привилегий, знаков уважения, но хотелось бы спросить, кто она такая, чтобы награждать меня или наказывать, и что, черт возьми, тут такое — детский сад или концентрационный лагерь? Ее я не спрашиваю — еще лишит меня всех привилегий.
* * *
Вчера днем посмотреть мою замечательную коллекцию приехали два щеголеватых молодых немецких бизнесмена. Типичные представители постнацистской деловой Германии, для которых история начинается с чистого листа, и сами они такие новенькие, прямо с иголочки. По-английски они говорили с аристократическим британским произношением, как когда-то Дэн Грегори, но сразу спросили, понимаем ли мы с Цирцеей по-немецки. Конечно, выясняли, можно ли им переговариваться друг с другом, чтобы мы не понимали. Мы ответили — нет, хотя Цирцея свободно говорила на идиш, так что неплохо понимала по-немецки, да и я тоже — наслушался ведь, когда был военнопленным.
Вскоре мы догадались, что их интерес к моим картинам — только предлог. На самом деле интересует их моя недвижимость. Приехали взглянуть, не одряхлел ли я, не в маразме ли, а может, у меня семейные или денежные неурядицы, и тогда они живехонько меня облапошат и выкурят с бесценного побережья, а сами тут же понастроят коттеджики и будут их сдавать в наем.
Удовлетворения они не получили. Когда их двухместный «мерседес» отчалил, Цирцея, дитя еврейского брючного фабриканта, сказала мне, отпрыску сапожника-армянина:
— Теперь мы — вроде индейцев.
* * *
Я уже говорил, это были западные немцы, но вполне могли бы быть и мои сограждане-американцы, соседи по побережью. И я думаю: может, тайная причина того, что многие здесь, независимо от гражданства, так себя ведут, вот в чем
— Америка для них все еще девственный континент, стало быть, народ тут вроде индейцев, не понимает ценностей этой земли, или, во всяком случае, слишком беспомощен, слишком невежествен, чтобы за себя постоять.
* * *
Самая печальная тайна этой страны в том, что очень многие ее граждане относят себя к гораздо более высокой цивилизации. Другая цивилизация вовсе не значит — другая страна. Напротив, это может быть прошлое, та Америка, которая существовала, пока ее не испортили потоки иммигрантов, а также предоставление гражданских прав черным.
Такое умонастроение позволяет очень многим в нашей стране лгать, обманывать, красть у нас же самих, подсовывать нам всякую дрянь, наркотики и развращающие увеселения. Кто же тогда мы, остальные, — недоразвитые аборигены, что ли?
* * *
Такое умонастроение объясняет и многие американские похоронные обычаи. Если вдуматься, вот идея большинства похоронных обрядов: умерший награбил на этом чуждом ему континенте, а теперь с золотом Эльдорадо возвращается к своим родным берегам.
* * *
Но обратно, в 1936 год. Слушайте!
Наша с Мерили анти-эпифания подходила к концу. Отлично мы ее использовали. Сейчас мы лежали, держа друг друга за плечи, глядя, ощупывая каждую ямочку, как будто исследуя, что за механизм дала нам природа. Сверху, под связкой каких-то прутиков, была теплая упругая ткань.
И тут мы услышали, как отворилась входная дверь. Терри Китчен сказал однажды о собственных ощущениях после секса:
— Эпифания возвращается, все натягивают одежду и начинают метаться, как цыплята, которым голову отрубили.
* * *
Мы с Мерили одевались, и я шептал, что люблю ее всем сердцем. Что еще шепчут в такие мгновения?
— Нет, не любишь. Не можешь, — отвечала она. Словно я ей совсем чужой.
— Я буду таким же великим иллюстратором, как он.
— Но с другой женщиной. Не со мной.
Только что была сумасшедшая любовь, а теперь она делает вид, словно какое-то ничтожество пытается подцепить ее на танцульке.
— Что-то я не так сделал? — спросил я.
— Ничего ты не сделал, ни плохого, ни хорошего, — сказала она, — и я тоже. — Бросила на мгновение одеваться, посмотрела мне прямо в глаза. Их тогда еще было два. — Ничего этого не было. — И снова стала одеваться.
— Тебе хорошо? — спросила она.
— Конечно.
— И мне тоже, только это не надолго.
Вот вам и реализм!
Я-то думал, мы заключили договор быть вместе навсегда. Так думают после близости многие. И еще я думал, что у Мерили может быть от меня ребенок. Не знал, что при аборте в швейцарской клинике, казалось бы, насквозь продезинфицированной, она подцепила инфекцию и поплатилась стерильностью. Многого не знал я о ней и не узнал еще четырнадцать лет!
— Как ты думаешь, что нам делать дальше?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Может быть, поляки ответят взаимностью и вникнут в его положение? Кто из писателей более достоин сожаления: тот, которому выворачивает руки и затыкает рот полицейский, или живущий в условиях полной свободы, но исписавшийся так, что ему больше совершенно нечего сказать?
* * *
Репортаж из настоящего: вдова Берман водворила в самый центр моей гостиной старомодный биллиардный стол, отправив стоявшую там мебель на склад конторы «Все для дома. Хранение и доставка». Не стол, а настоящий слон, такой тяжелый, что пришлось поставить в подвале опорные столбы, иначе он мог провалиться вниз, на банки с Сатин-Дура-Люксом.
В биллиард я не играл с армейских времен, да и тогда играл слабовато. Но вы бы видели, как миссис Берман с любой позиции вгоняет шар в лузу!
— Где вы научились так играть? — спросил я.
Она рассказала, что после самоубийства отца бросила школу и, чтобы не погрязнуть в беспорядочных связях и не спиться в Лакаванне, по десять часов проводила за биллиардным столом.
Впрочем, меня она играть не заставляет. И никого другого — тоже. Думаю, что и в Лакаванне с ней никто не играл. Но происходит странная вещь. Вдруг пропадает ее убийственная собранность, на нее находит приступ зевоты, потом она начинает скрести себя то тут, то там, будто у нее приступ чесотки. Тогда она отправляется в постель и на следующий день спит до полудня.
Ну и меняется же у нее настроение, никогда такого не видал!
* * *
Но как же насчет тайны картофельного амбара, ведь в этой рукописи столько намеков? А если Цирцея Берман прочтет ее и догадается обо всем? Не догадается.
Она обещаний не нарушает, а когда я начинал писать, обещала, что, как только я перевалю за сто пятидесятую страницу, если такое произойдет, она в качестве награды предоставит мне полное уединение в этом кабинете.
Когда я настолько продвинусь, если продвинусь, сказала миссис Берман, что мы с книгой станем сокровенными друзьями, то вторгаться ей будет уже неприлично. Думаю, очень приятно упорной работой добиться определенных привилегий, знаков уважения, но хотелось бы спросить, кто она такая, чтобы награждать меня или наказывать, и что, черт возьми, тут такое — детский сад или концентрационный лагерь? Ее я не спрашиваю — еще лишит меня всех привилегий.
* * *
Вчера днем посмотреть мою замечательную коллекцию приехали два щеголеватых молодых немецких бизнесмена. Типичные представители постнацистской деловой Германии, для которых история начинается с чистого листа, и сами они такие новенькие, прямо с иголочки. По-английски они говорили с аристократическим британским произношением, как когда-то Дэн Грегори, но сразу спросили, понимаем ли мы с Цирцеей по-немецки. Конечно, выясняли, можно ли им переговариваться друг с другом, чтобы мы не понимали. Мы ответили — нет, хотя Цирцея свободно говорила на идиш, так что неплохо понимала по-немецки, да и я тоже — наслушался ведь, когда был военнопленным.
Вскоре мы догадались, что их интерес к моим картинам — только предлог. На самом деле интересует их моя недвижимость. Приехали взглянуть, не одряхлел ли я, не в маразме ли, а может, у меня семейные или денежные неурядицы, и тогда они живехонько меня облапошат и выкурят с бесценного побережья, а сами тут же понастроят коттеджики и будут их сдавать в наем.
Удовлетворения они не получили. Когда их двухместный «мерседес» отчалил, Цирцея, дитя еврейского брючного фабриканта, сказала мне, отпрыску сапожника-армянина:
— Теперь мы — вроде индейцев.
* * *
Я уже говорил, это были западные немцы, но вполне могли бы быть и мои сограждане-американцы, соседи по побережью. И я думаю: может, тайная причина того, что многие здесь, независимо от гражданства, так себя ведут, вот в чем
— Америка для них все еще девственный континент, стало быть, народ тут вроде индейцев, не понимает ценностей этой земли, или, во всяком случае, слишком беспомощен, слишком невежествен, чтобы за себя постоять.
* * *
Самая печальная тайна этой страны в том, что очень многие ее граждане относят себя к гораздо более высокой цивилизации. Другая цивилизация вовсе не значит — другая страна. Напротив, это может быть прошлое, та Америка, которая существовала, пока ее не испортили потоки иммигрантов, а также предоставление гражданских прав черным.
Такое умонастроение позволяет очень многим в нашей стране лгать, обманывать, красть у нас же самих, подсовывать нам всякую дрянь, наркотики и развращающие увеселения. Кто же тогда мы, остальные, — недоразвитые аборигены, что ли?
* * *
Такое умонастроение объясняет и многие американские похоронные обычаи. Если вдуматься, вот идея большинства похоронных обрядов: умерший награбил на этом чуждом ему континенте, а теперь с золотом Эльдорадо возвращается к своим родным берегам.
* * *
Но обратно, в 1936 год. Слушайте!
Наша с Мерили анти-эпифания подходила к концу. Отлично мы ее использовали. Сейчас мы лежали, держа друг друга за плечи, глядя, ощупывая каждую ямочку, как будто исследуя, что за механизм дала нам природа. Сверху, под связкой каких-то прутиков, была теплая упругая ткань.
И тут мы услышали, как отворилась входная дверь. Терри Китчен сказал однажды о собственных ощущениях после секса:
— Эпифания возвращается, все натягивают одежду и начинают метаться, как цыплята, которым голову отрубили.
* * *
Мы с Мерили одевались, и я шептал, что люблю ее всем сердцем. Что еще шепчут в такие мгновения?
— Нет, не любишь. Не можешь, — отвечала она. Словно я ей совсем чужой.
— Я буду таким же великим иллюстратором, как он.
— Но с другой женщиной. Не со мной.
Только что была сумасшедшая любовь, а теперь она делает вид, словно какое-то ничтожество пытается подцепить ее на танцульке.
— Что-то я не так сделал? — спросил я.
— Ничего ты не сделал, ни плохого, ни хорошего, — сказала она, — и я тоже. — Бросила на мгновение одеваться, посмотрела мне прямо в глаза. Их тогда еще было два. — Ничего этого не было. — И снова стала одеваться.
— Тебе хорошо? — спросила она.
— Конечно.
— И мне тоже, только это не надолго.
Вот вам и реализм!
Я-то думал, мы заключили договор быть вместе навсегда. Так думают после близости многие. И еще я думал, что у Мерили может быть от меня ребенок. Не знал, что при аборте в швейцарской клинике, казалось бы, насквозь продезинфицированной, она подцепила инфекцию и поплатилась стерильностью. Многого не знал я о ней и не узнал еще четырнадцать лет!
— Как ты думаешь, что нам делать дальше?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55