Почему бы вам не попробовать посмотреть так же на мои?
— Известно ли вам, что означает слово «китч»? — спросил я.
— Я написала роман, который так и называется — «Китч», — сказала она.
— Я его прочла, — вмешалась Селеста. — Там парень все убеждает свою девушку, что у нее плохой вкус, а у нее и правда плохой вкус, но это совсем не важно.
— Значит, по-вашему, эти картины, эти девочки на качелях — не серьезное искусство? — усмехнулась миссис Берман. — Но попытайтесь представить, о чем думали люди викторианской эпохи, смотревшие на эти картины, а думали они о том, какие страдания, какие несчастья станут вскоре уделом многих из этих невинных, счастливых крошек — дифтерия, пневмония, оспа, выкидыши, насильники, бедность, вдовство, проституция, и смерть, и погребение на кладбище для бедняков и бродяг.
У подъезда послышалось шуршание шин.
— Пора, — сказала она. — Может, вы и не переносите по— настоящему серьезной живописи. Тогда, наверно, вам лучше пользоваться черным ходом.
И она удалилась!
16
Не успел «феррари» психиатра с ревом испариться в лучах заката, как кухарка заявила, что они с дочерью тоже покидают дом.
— Считайте, что я вас, как положено, предупредила — за две недели, — сказала она.
Еще не хватало!
— Почему такое внезапное решение? — спросил я.
— Ничего внезапного. Селеста и я уже собирались уехать, как раз перед появлением миссис Берман. Здесь было так мертво. Она все оживила, и мы остались. Но договорились друг с другом, что, когда она уедет, мы тоже уедем.
— Но ведь вы мне так нужны, — сказал я. — Как мне уговорить вас остаться?
А сам думал: Боже мои, у них комнаты с видом на океан, приятели Селесты вытворяют тут, что хотят, выпивай себе бесплатно и закусывай, сколько душе угодно. Кухарка может пользоваться, когда хочет, любым автомобилем, а плачу я ей как кинозвезде.
— Могли бы уже выучить, как меня зовут, — сказала она.
Что происходит?
— Выучить? — переспросил я.
— В разговорах вы вечно называете меня «кухарка». А у меня есть имя. Меня зовут Эллисон Уайт.
— Господи! — с наигранной веселостью запротестовал я. — Прекрасно знаю. Ведь я каждую неделю выписываю чек на ваше имя. Может быть, я пишу его с ошибкой или неправильно заполняю форму на социальное обеспечение?
— Вы только и вспоминаете обо мне, когда чек подписываете, а может, и тогда нет. А пока миссис Берман не приехала, и Селеста была в школе, нас с вами во всем доме всего двое и было, и спали мы под одной крышей, и вы ели приготовленную мной еду…
Она умолкла. Видно, решила, что сказано достаточно. Понимаю, ей не легко это далось.
— Итак? — сказал я.
— Все очень глупо, — выдавила она.
— Не знаю, глупо или нет.
И тут она выпалила:
— Я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж!
О Господи!
— Разве кто-то собрался жениться? — спросил я.
— Просто хочу, чтобы во мне человека видели, а не пустое место, раз уж приходится жить под одной крышей с мужчиной, любым мужчиной. — И сразу же поправилась: — С любым человеком.
До ужаса похоже на то, что говорила моя первая жена Дороти: часто я обращаюсь с ней так, будто у нее даже имени нет, будто и самой-то ее нет. А кухарка снова будто за Дороти повторяет:
— Вы, видно, женщин до смерти боитесь, — сказала она.
— Даже меня, — вставила Селеста.
— Селеста, — сказал я, — у нас ведь с тобой все хорошо, разве нет?
— Это потому, что вы считаете меня глупой.
— Молодая она еще слишком, вот вы ее и не боитесь, — сказала мать.
— Стало быть, все уезжают. А Пол Шлезингер где?
— Ушел, — отозвалась Селеста.
* * *
За что мне все это? Я всего-то навсего на один день уехал в Нью-Йорк и дал возможность вдове Берман перевернуть холл вверх дном!
И вот, превратив мою жизнь в руины, она развлекается в обществе Джеки Кеннеди!
— О, Боже! — выдавил я наконец. — Да вы же, теперь я понял, терпеть не можете мою знаменитую коллекцию!
Они вздохнули с облегчением — наверно, оттого, что я перевел разговор на тему, которую легче обсуждать, чем отношения между мужчиной и женщиной.
— Да нет, — сказала кухарка — нет, извините, не кухарка, а Эллисон Уайт, да-да, Эллисон Уайт! Это очень видная женщина с правильными чертами лица: подтянутая фигура, красивые каштановые волосы. Вся беда во мне. Я-то совсем не видный мужчина.
— Просто я ничего в них не понимаю, — продолжала она. — Конечно, образования-то никакого. Если б я посещала колледж, может, в конце концов и поняла бы, как они прекрасны. Мне нравилась одна, но вы ее продали.
— Какая же? — Я немножко воспрял духом, надеясь хоть на какой-нибудь просвет в этой катастрофе: хоть одна из моих картин, пусть проданная, произвела-таки впечатление на этих неискушенных людей, значит, даже их такая живопись может пронять.
— На ней два черных мальчика и два белых, — сказала она.
Я мысленно перебрал свои картины: какую же из них простые, но наделенные воображением люди могли так истолковать? На какой два черных и два белых пятна? Скорее всего, Ротко, это в его духе.
И тут до меня дошло, что она говорит о картине, которую я никогда не считал частью коллекции, а хранил как память. Написал ее не кто иной, как Дэн Грегори! Это журнальная иллюстрация к рассказу Бута Таркингтона про драку двух черных и двух белых мальчишек в глухом переулке городка где-то на Среднем Западе, да еще в прошлом веке.
Видно, разглядывая эту иллюстрацию, они спорили: подружатся ли мальчишки или разбегутся в разные стороны. В рассказе у черных мальчиков были смешные имена Герман и Верман.
Мне часто приходилось слышать, что никто не рисовал черных лучше Дэна Грегори, хотя рисовал он их исключительно по фотографиям. Когда я появился у него, он первым делом сообщил, что у него в доме не было и не будет черных.
«Вот потрясающе», — подумалось тогда мне. Довольно долго все, что он говорил и делал, казалось мне потрясающим. Тогда я хотел стать таким же, как он, и, к сожалению, во многих отношениях стал.
* * *
Картину с мальчиками я продал миллионеру из Лаббока, штат Техас, сделавшему состояние на недвижимости; у него, если не врет, самая полная в мире коллекция работ Дэна Грегори. Насколько я знаю, это единственная коллекция, и он построил для нее большой частный музей.
Прослышав, что я был учеником Дэна Грегори, он позвонил и спросил, нет ли у меня работ моего учителя, с которыми я готов расстаться. Была только эта, она висела в ванной одной из многочисленных гостевых комнат, куда у меня не было причин заходить.
— Вы продали единственную картину, где что-то настоящее нарисовано, — сказала Эллисон Уайт. — Я все смотрела на нее и пыталась угадать, что будет дальше.
* * *
Да, и напоследок, прежде чем они с Селестой поднялись в свои комнаты с бесценным видом на океан, Эллисон Уайт сказала:
— Мы от вас уходим, и нам все равно, узнаем мы или нет, что там в картофельном амбаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— Известно ли вам, что означает слово «китч»? — спросил я.
— Я написала роман, который так и называется — «Китч», — сказала она.
— Я его прочла, — вмешалась Селеста. — Там парень все убеждает свою девушку, что у нее плохой вкус, а у нее и правда плохой вкус, но это совсем не важно.
— Значит, по-вашему, эти картины, эти девочки на качелях — не серьезное искусство? — усмехнулась миссис Берман. — Но попытайтесь представить, о чем думали люди викторианской эпохи, смотревшие на эти картины, а думали они о том, какие страдания, какие несчастья станут вскоре уделом многих из этих невинных, счастливых крошек — дифтерия, пневмония, оспа, выкидыши, насильники, бедность, вдовство, проституция, и смерть, и погребение на кладбище для бедняков и бродяг.
У подъезда послышалось шуршание шин.
— Пора, — сказала она. — Может, вы и не переносите по— настоящему серьезной живописи. Тогда, наверно, вам лучше пользоваться черным ходом.
И она удалилась!
16
Не успел «феррари» психиатра с ревом испариться в лучах заката, как кухарка заявила, что они с дочерью тоже покидают дом.
— Считайте, что я вас, как положено, предупредила — за две недели, — сказала она.
Еще не хватало!
— Почему такое внезапное решение? — спросил я.
— Ничего внезапного. Селеста и я уже собирались уехать, как раз перед появлением миссис Берман. Здесь было так мертво. Она все оживила, и мы остались. Но договорились друг с другом, что, когда она уедет, мы тоже уедем.
— Но ведь вы мне так нужны, — сказал я. — Как мне уговорить вас остаться?
А сам думал: Боже мои, у них комнаты с видом на океан, приятели Селесты вытворяют тут, что хотят, выпивай себе бесплатно и закусывай, сколько душе угодно. Кухарка может пользоваться, когда хочет, любым автомобилем, а плачу я ей как кинозвезде.
— Могли бы уже выучить, как меня зовут, — сказала она.
Что происходит?
— Выучить? — переспросил я.
— В разговорах вы вечно называете меня «кухарка». А у меня есть имя. Меня зовут Эллисон Уайт.
— Господи! — с наигранной веселостью запротестовал я. — Прекрасно знаю. Ведь я каждую неделю выписываю чек на ваше имя. Может быть, я пишу его с ошибкой или неправильно заполняю форму на социальное обеспечение?
— Вы только и вспоминаете обо мне, когда чек подписываете, а может, и тогда нет. А пока миссис Берман не приехала, и Селеста была в школе, нас с вами во всем доме всего двое и было, и спали мы под одной крышей, и вы ели приготовленную мной еду…
Она умолкла. Видно, решила, что сказано достаточно. Понимаю, ей не легко это далось.
— Итак? — сказал я.
— Все очень глупо, — выдавила она.
— Не знаю, глупо или нет.
И тут она выпалила:
— Я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж!
О Господи!
— Разве кто-то собрался жениться? — спросил я.
— Просто хочу, чтобы во мне человека видели, а не пустое место, раз уж приходится жить под одной крышей с мужчиной, любым мужчиной. — И сразу же поправилась: — С любым человеком.
До ужаса похоже на то, что говорила моя первая жена Дороти: часто я обращаюсь с ней так, будто у нее даже имени нет, будто и самой-то ее нет. А кухарка снова будто за Дороти повторяет:
— Вы, видно, женщин до смерти боитесь, — сказала она.
— Даже меня, — вставила Селеста.
— Селеста, — сказал я, — у нас ведь с тобой все хорошо, разве нет?
— Это потому, что вы считаете меня глупой.
— Молодая она еще слишком, вот вы ее и не боитесь, — сказала мать.
— Стало быть, все уезжают. А Пол Шлезингер где?
— Ушел, — отозвалась Селеста.
* * *
За что мне все это? Я всего-то навсего на один день уехал в Нью-Йорк и дал возможность вдове Берман перевернуть холл вверх дном!
И вот, превратив мою жизнь в руины, она развлекается в обществе Джеки Кеннеди!
— О, Боже! — выдавил я наконец. — Да вы же, теперь я понял, терпеть не можете мою знаменитую коллекцию!
Они вздохнули с облегчением — наверно, оттого, что я перевел разговор на тему, которую легче обсуждать, чем отношения между мужчиной и женщиной.
— Да нет, — сказала кухарка — нет, извините, не кухарка, а Эллисон Уайт, да-да, Эллисон Уайт! Это очень видная женщина с правильными чертами лица: подтянутая фигура, красивые каштановые волосы. Вся беда во мне. Я-то совсем не видный мужчина.
— Просто я ничего в них не понимаю, — продолжала она. — Конечно, образования-то никакого. Если б я посещала колледж, может, в конце концов и поняла бы, как они прекрасны. Мне нравилась одна, но вы ее продали.
— Какая же? — Я немножко воспрял духом, надеясь хоть на какой-нибудь просвет в этой катастрофе: хоть одна из моих картин, пусть проданная, произвела-таки впечатление на этих неискушенных людей, значит, даже их такая живопись может пронять.
— На ней два черных мальчика и два белых, — сказала она.
Я мысленно перебрал свои картины: какую же из них простые, но наделенные воображением люди могли так истолковать? На какой два черных и два белых пятна? Скорее всего, Ротко, это в его духе.
И тут до меня дошло, что она говорит о картине, которую я никогда не считал частью коллекции, а хранил как память. Написал ее не кто иной, как Дэн Грегори! Это журнальная иллюстрация к рассказу Бута Таркингтона про драку двух черных и двух белых мальчишек в глухом переулке городка где-то на Среднем Западе, да еще в прошлом веке.
Видно, разглядывая эту иллюстрацию, они спорили: подружатся ли мальчишки или разбегутся в разные стороны. В рассказе у черных мальчиков были смешные имена Герман и Верман.
Мне часто приходилось слышать, что никто не рисовал черных лучше Дэна Грегори, хотя рисовал он их исключительно по фотографиям. Когда я появился у него, он первым делом сообщил, что у него в доме не было и не будет черных.
«Вот потрясающе», — подумалось тогда мне. Довольно долго все, что он говорил и делал, казалось мне потрясающим. Тогда я хотел стать таким же, как он, и, к сожалению, во многих отношениях стал.
* * *
Картину с мальчиками я продал миллионеру из Лаббока, штат Техас, сделавшему состояние на недвижимости; у него, если не врет, самая полная в мире коллекция работ Дэна Грегори. Насколько я знаю, это единственная коллекция, и он построил для нее большой частный музей.
Прослышав, что я был учеником Дэна Грегори, он позвонил и спросил, нет ли у меня работ моего учителя, с которыми я готов расстаться. Была только эта, она висела в ванной одной из многочисленных гостевых комнат, куда у меня не было причин заходить.
— Вы продали единственную картину, где что-то настоящее нарисовано, — сказала Эллисон Уайт. — Я все смотрела на нее и пыталась угадать, что будет дальше.
* * *
Да, и напоследок, прежде чем они с Селестой поднялись в свои комнаты с бесценным видом на океан, Эллисон Уайт сказала:
— Мы от вас уходим, и нам все равно, узнаем мы или нет, что там в картофельном амбаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55