На фото она была совсем не похожа на себя. В действительности – еще меньше. Что изменилось – ее лицо или мой взгляд? Между моими потерянными иллюзиями и ее мечтами о возмездии пролегла пропасть.
Правда, приезжали к нам люди и другого сорта. Один из них тоже был низенький, лысый и поляк, но старше и мудрее; он был слеплен из того теста, из которого получаются настоящие вожди. В глазах его сверкали не сполохи ненависти, а искры надежды. Идти путем мира или территориальных захватов – вот что означало противостояние Бен Гуриона и молодого Менахема Бегина.
Время шло, и мой энтузиазм сменился унынием. Я больше не мог тянуться к уровню этих гигантов духа. Мои товарищи, ничуть не старше меня, казалось, были вырублены из твердого дерева. Но я умирал от одного только вида зарезанного быка. Стоило мне увидеть лошадь – и я разражался слезами, оплакивая смерть Мандаль и гибель Карима. Меня упрекали в «малодушии», но во всей Северной Палестине не нашлось словаря, который помог бы мне осмыслить, что в этом слове оскорбительного. Кожа да кости, рахитичная фигура, отрезанное ухо, боязнь раздавить даже комара – все это говорило, что я случайно ошибся дверью и попал в кибуц вместо того, чтобы быть запертым где-то в гетто.
Даже на исторической родине, пользуясь полной свободой, я был не на своем месте, мыслями уносясь в совсем другие края. Может быть, мне и впрямь стоило полечиться у старины Зигмунда?
А еще – не знаю, стоит ли признаваться в этом? – мне было тесно в этом кругу, по необходимости замкнутом. Я прошел Австрию, Германию, переплыл Адриатическое и Средиземное моря, но теперь неодолимая жажда познания мира терзала мне душу. Я страдал от того, что не мог никуда уехать. В конечном счете, диаспора – нормальное состояние для еврея…
Однако мои товарищи, по-видимому, были правы. Не имея своей земли, мой народ так и остался бы сорванным листком, гонимым бурей. Милостыня, даже выпрошенная у Бога, – все равно мала: нужно же когда-то обзавестись и собственным уголком. И расплатиться за него собственной кровью и – ничего не поделаешь! – кровью наших врагов. Такова историческая необходимость. Я знал, что законы ее суровы. Но в то же время я вовсе не собирался до конца своих дней торчать на этом иссохшем холме, ухаживая за яблонями, беседуя с коровами и уклоняясь от сирийских пуль. А хуже всего – и если бы Маша или кто другой из кибуцников услышал эти рассуждения, меня бы немедленно изгнали с позором, – мне было скучно без гоев!
В тот вечер, как и каждый вторник, я дежурил на сторожевой вышке над долиной. Весь день я проработал на поле, и голова туманилась от усталости. Упорный ветер-хамсин нес тучи мерзких черных мошек, которые пожирали кожу, набивались в уши и проникали в глотку, если неосторожно открыть рот. К счастью, после заката в долине и на склонах настало затишье. Ночь набросила на холмы покров спокойствия. В небе взволнованно мерцали звезды, а может, это просто был балет светлячков? Я уже плохо соображал, где нахожусь. Время от времени тишина нарушалась то ржанием лошади, то лаем собак из арабской деревни. Со своего поста я видел, как догорает, пожирая остатки хвороста, большой костер посреди нашего лагеря. Я был утомлен настолько, что воображал, будто вижу в сумерках силуэт Маши под руку с самым солидным из наших товарищей по кибуцу. Переутомление вызывало бредовые видения. Я позволил звездам, кружащимся в ритме отдаленного стрекота цикад, убаюкать себя. Все вокруг было тихо и прекрасно. Земля обетованная сдержала одно из своих обещаний. На заре меня разбудили не первые лучи солнца, а зарево пожара, бушующего в кибуце.
– Да, ваша честь, я признаю себя виновным!
– Вы можете привести какие-либо смягчающие обстоятельства?
– У меня слабая конституция, ваша честь.
– Как защита ваш аргумент слабоват.
– Я только стараюсь все вам объяснить, ваша честь.
– Хватит играть словами. Если бы сирийцев было больше, могло дойти до гибели людей. И извольте не называть меня «ваша честь»!
В битком набитом зале толпились мои товарищи и члены кибуца Тель-Дан, куда мы вынуждены были перебраться после событий – не трудно догадаться, каких именно. Атмосфера в зале была тяжелая. Было слышно жужжание мошкары. Осуждающие взгляды со всех сторон били в меня, но только один ранил больнее, чем сабельный клинок. В глазах Маши не было ничего, кроме неприязни.
Я слишком поздно подал сигнал тревоги. Огонь распространился на поля, сжигая наш урожай, обугливая наши деревья. Людям, которые спали не раздеваясь, с оружием, удалось застигнуть арабов-поджигателей на месте и прогнать их. Наше тощее стадо умирало под стеной коровника, повсюду валялись зарезанные куры. Бык обгорел. Виновен, ваша честь.
– Натан Левинский, приняв во внимание изложенные здесь свидетельства вашей вины, я как ответственный за безопасность северного региона вынужден требовать вашего отъезда и исключения из списка членов кибуца. Государство, фундамент которого мы ныне закладываем, пока не может принять людей, которые так несознательно, как вы, относятся к своему долгу. Кое-кто здесь называл вас «типом из диаспоры». На мой взгляд, это слишком мягкое определение. Я лично выбрал бы одно из двух: «трус» или «слабак»… Итак, возвращайтесь в город. Возможно, в омещанившихся пригородах Тель-Авива вам и найдется какое-нибудь применение, хотя я и в этом не уверен. А теперь, прежде чем закрыть это малоприятное заседание, я хочу спросить: не желает ли кто-нибудь выступить в защиту обвиняемого?
Один голос перекрыл поднявшийся в зале враждебный ропот. Только один голос – безмолвный, выраженный лишь жестом. «Его честь», ухватившись за стол, изумленно воззрился на Машу.
– Ну, если вам есть что сказать, говорите, – позволил он.
Все взоры обратились к моей подруге. Скрепя сердце мне пришлось взять слово; я чувствовал, как в душе ее растет чувство отчаяния, и взмолился:
– Маша, придержи язык!
– Я скажу все, что пожелаю, – отрезала моя любовь, не размыкая губ. – Тебе представляется уникальная возможность загладить вину и внести свою лепту в общее дело. Ты должен открыть свои способности!
– Нет, я хочу покончить с этим проклятием. Здесь, на этой тысячелетней земле, я тоже хочу стать новым человеком. Не открывай секрета, который я хранил все эти годы!
– Ты должен служить нашему государству, и если неспособен держать ружье, помогай так, как можешь. Повтори прокурору то, что я тебе сейчас сказала, иначе мне придется это написать!
– Ваша честь, – выдохнул я, краснея от стыда, – Маша хочет предоставить в ваше распоряжение некоторые сведения.
– Пусть говорит, – благосклонно кивнул тот.
– Видите ли, ваша честь, она – немая.
– Ну а как же ты понимаешь, что она хочет сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Правда, приезжали к нам люди и другого сорта. Один из них тоже был низенький, лысый и поляк, но старше и мудрее; он был слеплен из того теста, из которого получаются настоящие вожди. В глазах его сверкали не сполохи ненависти, а искры надежды. Идти путем мира или территориальных захватов – вот что означало противостояние Бен Гуриона и молодого Менахема Бегина.
Время шло, и мой энтузиазм сменился унынием. Я больше не мог тянуться к уровню этих гигантов духа. Мои товарищи, ничуть не старше меня, казалось, были вырублены из твердого дерева. Но я умирал от одного только вида зарезанного быка. Стоило мне увидеть лошадь – и я разражался слезами, оплакивая смерть Мандаль и гибель Карима. Меня упрекали в «малодушии», но во всей Северной Палестине не нашлось словаря, который помог бы мне осмыслить, что в этом слове оскорбительного. Кожа да кости, рахитичная фигура, отрезанное ухо, боязнь раздавить даже комара – все это говорило, что я случайно ошибся дверью и попал в кибуц вместо того, чтобы быть запертым где-то в гетто.
Даже на исторической родине, пользуясь полной свободой, я был не на своем месте, мыслями уносясь в совсем другие края. Может быть, мне и впрямь стоило полечиться у старины Зигмунда?
А еще – не знаю, стоит ли признаваться в этом? – мне было тесно в этом кругу, по необходимости замкнутом. Я прошел Австрию, Германию, переплыл Адриатическое и Средиземное моря, но теперь неодолимая жажда познания мира терзала мне душу. Я страдал от того, что не мог никуда уехать. В конечном счете, диаспора – нормальное состояние для еврея…
Однако мои товарищи, по-видимому, были правы. Не имея своей земли, мой народ так и остался бы сорванным листком, гонимым бурей. Милостыня, даже выпрошенная у Бога, – все равно мала: нужно же когда-то обзавестись и собственным уголком. И расплатиться за него собственной кровью и – ничего не поделаешь! – кровью наших врагов. Такова историческая необходимость. Я знал, что законы ее суровы. Но в то же время я вовсе не собирался до конца своих дней торчать на этом иссохшем холме, ухаживая за яблонями, беседуя с коровами и уклоняясь от сирийских пуль. А хуже всего – и если бы Маша или кто другой из кибуцников услышал эти рассуждения, меня бы немедленно изгнали с позором, – мне было скучно без гоев!
В тот вечер, как и каждый вторник, я дежурил на сторожевой вышке над долиной. Весь день я проработал на поле, и голова туманилась от усталости. Упорный ветер-хамсин нес тучи мерзких черных мошек, которые пожирали кожу, набивались в уши и проникали в глотку, если неосторожно открыть рот. К счастью, после заката в долине и на склонах настало затишье. Ночь набросила на холмы покров спокойствия. В небе взволнованно мерцали звезды, а может, это просто был балет светлячков? Я уже плохо соображал, где нахожусь. Время от времени тишина нарушалась то ржанием лошади, то лаем собак из арабской деревни. Со своего поста я видел, как догорает, пожирая остатки хвороста, большой костер посреди нашего лагеря. Я был утомлен настолько, что воображал, будто вижу в сумерках силуэт Маши под руку с самым солидным из наших товарищей по кибуцу. Переутомление вызывало бредовые видения. Я позволил звездам, кружащимся в ритме отдаленного стрекота цикад, убаюкать себя. Все вокруг было тихо и прекрасно. Земля обетованная сдержала одно из своих обещаний. На заре меня разбудили не первые лучи солнца, а зарево пожара, бушующего в кибуце.
– Да, ваша честь, я признаю себя виновным!
– Вы можете привести какие-либо смягчающие обстоятельства?
– У меня слабая конституция, ваша честь.
– Как защита ваш аргумент слабоват.
– Я только стараюсь все вам объяснить, ваша честь.
– Хватит играть словами. Если бы сирийцев было больше, могло дойти до гибели людей. И извольте не называть меня «ваша честь»!
В битком набитом зале толпились мои товарищи и члены кибуца Тель-Дан, куда мы вынуждены были перебраться после событий – не трудно догадаться, каких именно. Атмосфера в зале была тяжелая. Было слышно жужжание мошкары. Осуждающие взгляды со всех сторон били в меня, но только один ранил больнее, чем сабельный клинок. В глазах Маши не было ничего, кроме неприязни.
Я слишком поздно подал сигнал тревоги. Огонь распространился на поля, сжигая наш урожай, обугливая наши деревья. Людям, которые спали не раздеваясь, с оружием, удалось застигнуть арабов-поджигателей на месте и прогнать их. Наше тощее стадо умирало под стеной коровника, повсюду валялись зарезанные куры. Бык обгорел. Виновен, ваша честь.
– Натан Левинский, приняв во внимание изложенные здесь свидетельства вашей вины, я как ответственный за безопасность северного региона вынужден требовать вашего отъезда и исключения из списка членов кибуца. Государство, фундамент которого мы ныне закладываем, пока не может принять людей, которые так несознательно, как вы, относятся к своему долгу. Кое-кто здесь называл вас «типом из диаспоры». На мой взгляд, это слишком мягкое определение. Я лично выбрал бы одно из двух: «трус» или «слабак»… Итак, возвращайтесь в город. Возможно, в омещанившихся пригородах Тель-Авива вам и найдется какое-нибудь применение, хотя я и в этом не уверен. А теперь, прежде чем закрыть это малоприятное заседание, я хочу спросить: не желает ли кто-нибудь выступить в защиту обвиняемого?
Один голос перекрыл поднявшийся в зале враждебный ропот. Только один голос – безмолвный, выраженный лишь жестом. «Его честь», ухватившись за стол, изумленно воззрился на Машу.
– Ну, если вам есть что сказать, говорите, – позволил он.
Все взоры обратились к моей подруге. Скрепя сердце мне пришлось взять слово; я чувствовал, как в душе ее растет чувство отчаяния, и взмолился:
– Маша, придержи язык!
– Я скажу все, что пожелаю, – отрезала моя любовь, не размыкая губ. – Тебе представляется уникальная возможность загладить вину и внести свою лепту в общее дело. Ты должен открыть свои способности!
– Нет, я хочу покончить с этим проклятием. Здесь, на этой тысячелетней земле, я тоже хочу стать новым человеком. Не открывай секрета, который я хранил все эти годы!
– Ты должен служить нашему государству, и если неспособен держать ружье, помогай так, как можешь. Повтори прокурору то, что я тебе сейчас сказала, иначе мне придется это написать!
– Ваша честь, – выдохнул я, краснея от стыда, – Маша хочет предоставить в ваше распоряжение некоторые сведения.
– Пусть говорит, – благосклонно кивнул тот.
– Видите ли, ваша честь, она – немая.
– Ну а как же ты понимаешь, что она хочет сказать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30