Это дало возможность собрать для бедных около десяти тысяч долларов, которые должны были быть распределены между больницей «Алексиан-Брозерс» и детской больницей «Морис Партер Мемориал».
Как же было не поспешить сюда всем любопытным города и не заполнить каждый уголок огромного зала? На эстраде находились мэр города и весь муниципалитет; позади них — члены Клуба Чудаков, с председателем Хигтинботамом, а несколько впереди них сидели шесть избранников, размещенные по одной линии около самой рампы, причем каждый из них сидел в позе, которая наиболее соответствовала его общественному положению.
Лисси Вэг, смущенная необходимостью быть выставленной напоказ многотысячной публике, сидела в кресле, видимо сконфуженная, низко опустив голову.
Гарри Т. Кембэл сидел с довольным, сияющим лицом, раскланиваясь направо и налево со своими товарищами-журналистами, сотрудниками многочисленных издательств самых разнообразных «окрасок».
Командор Уррикан свирепо вращал глазами, видимо готовый завести спор с каждым, кто осмелится взглянуть ему в лицо.
Макс Реаль беспечно наблюдал за этой жужжащей толпой, снедаемой любопытством, которого он личцо почти не разделял, и — нужно ли говорить? — часто взглядывал на сидевшую так близко от него прелестную молодую девушку, смущение V которой его живо заинтересовало.
Герман Титбюри мысленно подводил итог собранным суммам за входные билеты и думал о полученной цифре, как о капле воды среди миллионов будущего наследства.
Том Крабб, сидевший не в кресле, так как оно не могло бы вместить его колоссальное туловище, а на широком диване, ножки которого гнулись под его тяжестью, видимо не понимал, почему он здесь очутился.
Нечего говорить, что непосредственно позади шести избранников, в первом ряду зрителей, находились антрепренер Крабба Джон Мильнер, мисс Кэт Титбюри, делавшая своему мужу какие-то совсем непонятные знаки, и подвижная, нервная Джовита Фолей, без которой Лисси Вэг никогда не согласилась бы появиться перед устрашавшей ее публикой. Дальше, в глубине громадной залы, в местах амфитеатра, на самых отдаленных ступеньках, во всех углах, где только мог поместиться человек, во всех отверстиях., где могла просунуться человеческая голова, виднелись мужчины, женщины и дети, принадлежавшие к различным классам общества, все, кто был в состоянии оплатить свои входные билеты.
А за стенами здания, вдоль Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, в окнах домов, на балконах гостиниц, на тротуарах, на мостовых, где было приостановлено движение экипажей, стояла толпа, не менее шумная, чем Миссисипи во время ее разлива, и волны этой толпы далеко переходили за границы квартала.
В этот день, по сделанному подсчету, Чикаго принял в свои стены пятьдесят тысяч приезжих, посторонних, явившихся как из различных пунктов штата Иллинойс, так и из смежных с ним штатов, а также из Нью-Йорка, Пенсильвании, Огайо и Мэна. Шум и гул голосов все усиливались; они носились над всей этой частью города, наполняли весь Лейк-Парк и терялись в залитых солнцем водах Мичигана.
Часы начали отбивать двенадцать. Громкий вздох вырвался из груди присутствующих.
Нотариус Торнброк встал со своего места, и этот раздавшийся в театральном зале вздох, подобный сильному порыву ветра, проник через окна здания и донесся до толпы, запрудившей ближайшие улицы.
И тотчас же вслед за тем наступила тишина, глубокая, взволнованная тишина, подобная той, какая бывает в промежутке между блеском молнии и раскатом грома, когда вдруг становится тяжело дышать.
Нотариус Торнброк, стоя у стола, занимавшего центр эстрады, скрестив руки на груди, с сосредоточенным лицом ждал, когда замрет последний звук последнего, двенадцатого удара часов.
На столе перед ним лежал конверт, запечатанный тремя красными печатями и инициалами покойного. В этом конверте находилось завещание Вильяма Дж. Гиппербона. Надпись, сделанная на конверте, говорила о том, что его можно было вскрыть только по прошествии двух недель после смерти завещателя. Она указывала также число и час, в которые этот конверт должен был быть вскрыт, а именно ровно в полдень 15 апреля в зале Аудиториума.
Нотариус Торнброк нервным жестом сломал печать конверта и вынул из него сначала документ, на котором виднелась подпись, сделанная хорошо знакомым почерком завещателя, затем вчетверо сложенную карту и, наконец, маленькую коробочку в один дюйм длиной и полдюйма вышиной.
Покончив с этим, нотариус Торнброк пробежал глазами, вооруженными очками в алюминиевой оправе, первые строчки документа и громким голосом, хорошо слышным даже в самых отдаленных углах зала, прочел следующее:
— «Мое завещание, написанное моей рукой, в Чикаго, 3 июля 1895 года.
Будучи в здравом уме и твердой памяти, я составил этот акт, который заключает в себе мою последнюю волю. Эту волю мистер Торнброк и мой коллега и друг Джордж Б. Хиггинботам, председатель Клуба Чудаков, обязуются исполнить во всей ее полноте, так же как это было сделано и с распоряжениями, касавшимися моих похорон».
Наконец-то вся публика, вместе с наиболее заинтересованными в этом деле лицами, узнают содержание завещания! Настало время получить ответ на все вопросы, интересовавшие жителей Чикаго в течение долгих двух недель, и разрешить все предположения и гипотезы, накопившиеся за дни лихорадочного ожидания!
Нотариус Торнборк продолжал читать завещание:
— «До сих пор ни один из членов Клуба Чудаков не проявил никаких особых чудачеств. Равным образом и пишущий эти строки, подобно своим коллегам не выходил еще ни разу за пределы своего банального существования. Но то, что ему не удалось совершить при жизни, может совершиться — в том случае если его последняя воля будет исполнена — после его смерти».
Одобрительный шопот пронесся по рядам присутствующих, и нотариус Торнброк должен был сделать полуминутную паузу.
— «Мои дорогие коллеги, — продолжал он читать, — вероятно, не забыли, что если я чувствовал к чему-нибудь сильную страсть, то только к благородной игре в „гусек“, так распространенной в Европе и особенно во Франции. Там ее считают заимствованной из Эллады, хотя греки никогда не видали, чтобы в игре принимали участие Платон, Фемистокл, Аристид и Сократ, — никто вообще из героев ее истории. Я ввел эту игру в нашем клубе. Меня всегда горячо волновало разнообразие всех ее деталей, неожиданность ударов, капризы всевозможных комбинаций, где одна только случайность руководит теми, кто стремится одержать победу на этом оригинальном поле битвы».
Но для чего, с какой стати эта благородная игра в «гусек» так неожиданно появилась в завещании Вильяма Дж. Гиппербона? .. Этот вопрос естественно пришел в голову каждому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Как же было не поспешить сюда всем любопытным города и не заполнить каждый уголок огромного зала? На эстраде находились мэр города и весь муниципалитет; позади них — члены Клуба Чудаков, с председателем Хигтинботамом, а несколько впереди них сидели шесть избранников, размещенные по одной линии около самой рампы, причем каждый из них сидел в позе, которая наиболее соответствовала его общественному положению.
Лисси Вэг, смущенная необходимостью быть выставленной напоказ многотысячной публике, сидела в кресле, видимо сконфуженная, низко опустив голову.
Гарри Т. Кембэл сидел с довольным, сияющим лицом, раскланиваясь направо и налево со своими товарищами-журналистами, сотрудниками многочисленных издательств самых разнообразных «окрасок».
Командор Уррикан свирепо вращал глазами, видимо готовый завести спор с каждым, кто осмелится взглянуть ему в лицо.
Макс Реаль беспечно наблюдал за этой жужжащей толпой, снедаемой любопытством, которого он личцо почти не разделял, и — нужно ли говорить? — часто взглядывал на сидевшую так близко от него прелестную молодую девушку, смущение V которой его живо заинтересовало.
Герман Титбюри мысленно подводил итог собранным суммам за входные билеты и думал о полученной цифре, как о капле воды среди миллионов будущего наследства.
Том Крабб, сидевший не в кресле, так как оно не могло бы вместить его колоссальное туловище, а на широком диване, ножки которого гнулись под его тяжестью, видимо не понимал, почему он здесь очутился.
Нечего говорить, что непосредственно позади шести избранников, в первом ряду зрителей, находились антрепренер Крабба Джон Мильнер, мисс Кэт Титбюри, делавшая своему мужу какие-то совсем непонятные знаки, и подвижная, нервная Джовита Фолей, без которой Лисси Вэг никогда не согласилась бы появиться перед устрашавшей ее публикой. Дальше, в глубине громадной залы, в местах амфитеатра, на самых отдаленных ступеньках, во всех углах, где только мог поместиться человек, во всех отверстиях., где могла просунуться человеческая голова, виднелись мужчины, женщины и дети, принадлежавшие к различным классам общества, все, кто был в состоянии оплатить свои входные билеты.
А за стенами здания, вдоль Мичиган-авеню и Конгресс-стрит, в окнах домов, на балконах гостиниц, на тротуарах, на мостовых, где было приостановлено движение экипажей, стояла толпа, не менее шумная, чем Миссисипи во время ее разлива, и волны этой толпы далеко переходили за границы квартала.
В этот день, по сделанному подсчету, Чикаго принял в свои стены пятьдесят тысяч приезжих, посторонних, явившихся как из различных пунктов штата Иллинойс, так и из смежных с ним штатов, а также из Нью-Йорка, Пенсильвании, Огайо и Мэна. Шум и гул голосов все усиливались; они носились над всей этой частью города, наполняли весь Лейк-Парк и терялись в залитых солнцем водах Мичигана.
Часы начали отбивать двенадцать. Громкий вздох вырвался из груди присутствующих.
Нотариус Торнброк встал со своего места, и этот раздавшийся в театральном зале вздох, подобный сильному порыву ветра, проник через окна здания и донесся до толпы, запрудившей ближайшие улицы.
И тотчас же вслед за тем наступила тишина, глубокая, взволнованная тишина, подобная той, какая бывает в промежутке между блеском молнии и раскатом грома, когда вдруг становится тяжело дышать.
Нотариус Торнброк, стоя у стола, занимавшего центр эстрады, скрестив руки на груди, с сосредоточенным лицом ждал, когда замрет последний звук последнего, двенадцатого удара часов.
На столе перед ним лежал конверт, запечатанный тремя красными печатями и инициалами покойного. В этом конверте находилось завещание Вильяма Дж. Гиппербона. Надпись, сделанная на конверте, говорила о том, что его можно было вскрыть только по прошествии двух недель после смерти завещателя. Она указывала также число и час, в которые этот конверт должен был быть вскрыт, а именно ровно в полдень 15 апреля в зале Аудиториума.
Нотариус Торнброк нервным жестом сломал печать конверта и вынул из него сначала документ, на котором виднелась подпись, сделанная хорошо знакомым почерком завещателя, затем вчетверо сложенную карту и, наконец, маленькую коробочку в один дюйм длиной и полдюйма вышиной.
Покончив с этим, нотариус Торнброк пробежал глазами, вооруженными очками в алюминиевой оправе, первые строчки документа и громким голосом, хорошо слышным даже в самых отдаленных углах зала, прочел следующее:
— «Мое завещание, написанное моей рукой, в Чикаго, 3 июля 1895 года.
Будучи в здравом уме и твердой памяти, я составил этот акт, который заключает в себе мою последнюю волю. Эту волю мистер Торнброк и мой коллега и друг Джордж Б. Хиггинботам, председатель Клуба Чудаков, обязуются исполнить во всей ее полноте, так же как это было сделано и с распоряжениями, касавшимися моих похорон».
Наконец-то вся публика, вместе с наиболее заинтересованными в этом деле лицами, узнают содержание завещания! Настало время получить ответ на все вопросы, интересовавшие жителей Чикаго в течение долгих двух недель, и разрешить все предположения и гипотезы, накопившиеся за дни лихорадочного ожидания!
Нотариус Торнборк продолжал читать завещание:
— «До сих пор ни один из членов Клуба Чудаков не проявил никаких особых чудачеств. Равным образом и пишущий эти строки, подобно своим коллегам не выходил еще ни разу за пределы своего банального существования. Но то, что ему не удалось совершить при жизни, может совершиться — в том случае если его последняя воля будет исполнена — после его смерти».
Одобрительный шопот пронесся по рядам присутствующих, и нотариус Торнброк должен был сделать полуминутную паузу.
— «Мои дорогие коллеги, — продолжал он читать, — вероятно, не забыли, что если я чувствовал к чему-нибудь сильную страсть, то только к благородной игре в „гусек“, так распространенной в Европе и особенно во Франции. Там ее считают заимствованной из Эллады, хотя греки никогда не видали, чтобы в игре принимали участие Платон, Фемистокл, Аристид и Сократ, — никто вообще из героев ее истории. Я ввел эту игру в нашем клубе. Меня всегда горячо волновало разнообразие всех ее деталей, неожиданность ударов, капризы всевозможных комбинаций, где одна только случайность руководит теми, кто стремится одержать победу на этом оригинальном поле битвы».
Но для чего, с какой стати эта благородная игра в «гусек» так неожиданно появилась в завещании Вильяма Дж. Гиппербона? .. Этот вопрос естественно пришел в голову каждому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115