Рыбаки не спорят. Они уважают Викторию за твердость, деловитость, решительность. Дядя Истигней с первых дней работы Виктории одобрил ее действия.
Сейчас, завертывая вторую портянку, он говорит:
— Правильно, строгий контролер! Выбрасывай налимов!
Здоровенные, жирные налимы летят в реку; плюхнувшись, замирают на месте и так стоят несколько секунд, не веря в избавление; потом — крутой заворот хвоста, стремительный изгиб спины, и на поверхности остается только небольшая завивающаяся воронка. Рыбаки радостно смеются:
— Обрадовался, леший!
— Теперь, холера, до Томска махнет! Степка подбегает к дяде Истигнею, говорит просительно:
— Проспал я, дядя Истигней! Больше не буду! — Он прижимает руки к груди. — Вот честное слово, больше не будет этого, дядя Истигней.
— Дело молодое! — говорит дядя Истигней. — Ты не волнуйся, пустяки. Мало ли что бывает! Парень ты молодой… — Он протягивает Степке руку. Тот поднимает старика с песка, и дядя Истигней говорит: — Пойдешь на замет… За меня.
— Пойду! — радостно кричит Степка. Дядя Истигней усмехается:
— Шемела! Ну иди, иди! — И он легонько похлопывает Степку ладонью по выпуклой груди.
Выпущенным на луг жеребенком Степка летит по песку. Велика ли беда, что проспал полчаса, что без него начали замет, — пойдет сейчас в завозне, будет работать хорошо; второй замет даст столько же рыбы, и он станет опять тянуть невод, опять кричать вместе со всеми, когда выйдет на берег мотня, опять испытает счастье оттого, что отлично идет работа, а день солнечный, яркий, теплый и над песком полощется голубой флаг.
— Виктория! — кричит Степка, подбегая к девушке. — Иду на замет! Вместо дяди Истигнея.
Она, низко склонившись над тетрадью, записывает улов.
— Иду на замет! — тормошит ее Степка.
— Пожалуйста! — недовольно передергивает плечами Виктория. — Если тебе доверяют… Я бы не сделала этого!
— Доверяют, доверяют! — восторженно орет он. — Дядя Истигней сам сказал.
Наконец она поворачивается к нему, сдвинув брови, разглядывает его рваные брюки, испачканную выходную рубаху, галстук, который Степка забыл снять.
— Сними галстук, — строго говорит Виктория, и он послушно срывает его. — И не стыдно! — укоряет Виктория. — Грязный и растерзанный, как этот… — Она как бы с трудом вспоминает. — Как Ульян Тихий!
Степке достаточно того, что она заговорила с ним, он бежит к завозне.
— Начинаем! — командует бригадир Стрельников.
— Начинаем! — восторженно откликается Степка.
Солнце уже ушло далеко от горизонта, стало белесым, а небо темнеет, воздух неподвижен, и только марево струится над песком. Обь сейчас просматривается отлично. Глазу открывается широкое течение реки, пойма, луга, черные тальники, небольшая зеленая горушка; за далечиной Оби снова синеет Обь, сделавшая такую крутую петлю, что берега едва не сомкнулись. На повороте река как море. Взгляд не может соединить разом оба берега, на каждый надо смотреть врозь — вот как широка Обь.
Коловщик Ульян Тихий, придерживая руками березовый кол, бредет вдоль берега. Шагает он вяло, расслабленно, поматывая головой, как уставшая лошадь. Тяжело у него на душе, и голова все еще трещит.
Вчера вечером Ульян Тихий напился до одурения, до беспамятства, свалился на траву возле поселковой чайной, проспал до утра, а проснувшись, долго не мог понять, где находится, и от тоски, от великой немочи во всем теле тихо стонал. Теперь он не помнит, с кем пил, на какие деньги, что говорил, что делал. Тоскливо и жалобно глядит он на швартующийся в это время «Рабочий».
«Опохмелиться бы!» — безнадежно думает Ульян. Денег у него нет уже давно, все пропито: спецовка, новые бродни, новый брезентовый плащ. Утром он ничего не ел и есть не хочет, а коли не опохмелится, то не станет есть и за обедом — ковырнет вилкой жирную осетрину и отвернется.
Понуро бредет Ульян.
Одежда на нем грязная, рваная, рубахи под пиджаком нет, вместо бродней — старые, разбитые сапоги.
Пароход «Рабочий», подходя к Карташеву, поворачивается, становится вдоль реки. Теперь он кажется таким большим, ослепительно белым и красивым — просто волшебство какое-то! Проходит еще минута, и пароход заливается музыкой: речники включают радио.
«Ой-ой!» — стонет Ульян Тихий, закрывая глаза, чтобы не видеть белый пароход. Он не может больше смотреть на него.
Когда-то Ульян Тихий плавал на «Рабочем», ходил по его верхней палубе, стоял за его штурвалом, носил фуражку с золотым «крабом» и черные, широкие внизу брюки. Говорят, что он был хорошим штурвальным — капитаны и помощники признавали это, а капитан-наставник Федор Федорович говорил, что со временем из Ульяна выйдет лучший штурвальный на Оби. Да, так говорил он. А что получилось?..
«Извините, люди!» — с этим застывшим на лице выражением Ульян Тихий волочит по песку кол. В груди его ощущение безнадежности и непоправимости случившегося. После того что произошло с ним на пароходе, он сам не заметил, как пристрастился к водке, привык глотать ее стаканами. Чувствует Ульян — спутала, связала его по рукам и ногам водка, не вырваться, не убежать от нее, как не убежать от самого себя.
Пароход «Рабочий» пристает к дебаркадеру.
Тяжело навалившись телом на большой березовый кол, к которому привязан многопудовый невод, Ульян Тихий страстно желает одного — опохмелиться. Стакан бы водки ему! Нальется силой тело, облегчится дыхание, пройдет головная боль; мир покажется светлее, добрее, просторнее, захочется двигаться, думать и жить. Но нет водки. Придется Ульяну мучиться весь длинный, как год, день. «Плохи дела!» — тоскливо думает он.
— Эй ты, пьянчужка, алкоголик несчастный! — раздается, позади Ульяна насмешливый, злой голос. Он поворачивается, видит Наталью Колотовкину.
— Здравствуй! — растерянно произносит Ульян.
Наталья, презрительно окинув его взглядом с головы до ног, сердито взмахивает рукой и уходит под навес, где все еще чистит картошку тетка Анисья. Там она что-то прячет в карман, затем нагоняет Ульяна, грубо хватает его за плечо.
— Пьянчужка! Ты ведь кол выронишь!
— Не должно быть, — шепчет Ульян, улыбаясь жалкой улыбкой: «Ругайся, правильно! С похмелья я, болею! Прости!»
Сунув руки в «карманы спецовки, Наталья идет рядом, кривит пухлые, яркие губы, передразнивает и ругает Ульяна:
— Не должно быть! Трясешься весь, алкоголик! Вот выронишь кол, что будет? Опять начинай, замет, да?
«Ругайся, правильно, верно! — говорят и поза, и руки, и склоненные плечи Ульяна. — Права ты — пропащий я человек! Так и надо меня, пьянчужку».
— Навязали на нашу голову пьяницу! — зло продолжает Наталья. — Нальет с вечера зенки, а потом беспокойся, что он дело провалит! Ты не думай, что я о тебе переживаю — по мне ты хоть залейся! Я за бригаду болею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Сейчас, завертывая вторую портянку, он говорит:
— Правильно, строгий контролер! Выбрасывай налимов!
Здоровенные, жирные налимы летят в реку; плюхнувшись, замирают на месте и так стоят несколько секунд, не веря в избавление; потом — крутой заворот хвоста, стремительный изгиб спины, и на поверхности остается только небольшая завивающаяся воронка. Рыбаки радостно смеются:
— Обрадовался, леший!
— Теперь, холера, до Томска махнет! Степка подбегает к дяде Истигнею, говорит просительно:
— Проспал я, дядя Истигней! Больше не буду! — Он прижимает руки к груди. — Вот честное слово, больше не будет этого, дядя Истигней.
— Дело молодое! — говорит дядя Истигней. — Ты не волнуйся, пустяки. Мало ли что бывает! Парень ты молодой… — Он протягивает Степке руку. Тот поднимает старика с песка, и дядя Истигней говорит: — Пойдешь на замет… За меня.
— Пойду! — радостно кричит Степка. Дядя Истигней усмехается:
— Шемела! Ну иди, иди! — И он легонько похлопывает Степку ладонью по выпуклой груди.
Выпущенным на луг жеребенком Степка летит по песку. Велика ли беда, что проспал полчаса, что без него начали замет, — пойдет сейчас в завозне, будет работать хорошо; второй замет даст столько же рыбы, и он станет опять тянуть невод, опять кричать вместе со всеми, когда выйдет на берег мотня, опять испытает счастье оттого, что отлично идет работа, а день солнечный, яркий, теплый и над песком полощется голубой флаг.
— Виктория! — кричит Степка, подбегая к девушке. — Иду на замет! Вместо дяди Истигнея.
Она, низко склонившись над тетрадью, записывает улов.
— Иду на замет! — тормошит ее Степка.
— Пожалуйста! — недовольно передергивает плечами Виктория. — Если тебе доверяют… Я бы не сделала этого!
— Доверяют, доверяют! — восторженно орет он. — Дядя Истигней сам сказал.
Наконец она поворачивается к нему, сдвинув брови, разглядывает его рваные брюки, испачканную выходную рубаху, галстук, который Степка забыл снять.
— Сними галстук, — строго говорит Виктория, и он послушно срывает его. — И не стыдно! — укоряет Виктория. — Грязный и растерзанный, как этот… — Она как бы с трудом вспоминает. — Как Ульян Тихий!
Степке достаточно того, что она заговорила с ним, он бежит к завозне.
— Начинаем! — командует бригадир Стрельников.
— Начинаем! — восторженно откликается Степка.
Солнце уже ушло далеко от горизонта, стало белесым, а небо темнеет, воздух неподвижен, и только марево струится над песком. Обь сейчас просматривается отлично. Глазу открывается широкое течение реки, пойма, луга, черные тальники, небольшая зеленая горушка; за далечиной Оби снова синеет Обь, сделавшая такую крутую петлю, что берега едва не сомкнулись. На повороте река как море. Взгляд не может соединить разом оба берега, на каждый надо смотреть врозь — вот как широка Обь.
Коловщик Ульян Тихий, придерживая руками березовый кол, бредет вдоль берега. Шагает он вяло, расслабленно, поматывая головой, как уставшая лошадь. Тяжело у него на душе, и голова все еще трещит.
Вчера вечером Ульян Тихий напился до одурения, до беспамятства, свалился на траву возле поселковой чайной, проспал до утра, а проснувшись, долго не мог понять, где находится, и от тоски, от великой немочи во всем теле тихо стонал. Теперь он не помнит, с кем пил, на какие деньги, что говорил, что делал. Тоскливо и жалобно глядит он на швартующийся в это время «Рабочий».
«Опохмелиться бы!» — безнадежно думает Ульян. Денег у него нет уже давно, все пропито: спецовка, новые бродни, новый брезентовый плащ. Утром он ничего не ел и есть не хочет, а коли не опохмелится, то не станет есть и за обедом — ковырнет вилкой жирную осетрину и отвернется.
Понуро бредет Ульян.
Одежда на нем грязная, рваная, рубахи под пиджаком нет, вместо бродней — старые, разбитые сапоги.
Пароход «Рабочий», подходя к Карташеву, поворачивается, становится вдоль реки. Теперь он кажется таким большим, ослепительно белым и красивым — просто волшебство какое-то! Проходит еще минута, и пароход заливается музыкой: речники включают радио.
«Ой-ой!» — стонет Ульян Тихий, закрывая глаза, чтобы не видеть белый пароход. Он не может больше смотреть на него.
Когда-то Ульян Тихий плавал на «Рабочем», ходил по его верхней палубе, стоял за его штурвалом, носил фуражку с золотым «крабом» и черные, широкие внизу брюки. Говорят, что он был хорошим штурвальным — капитаны и помощники признавали это, а капитан-наставник Федор Федорович говорил, что со временем из Ульяна выйдет лучший штурвальный на Оби. Да, так говорил он. А что получилось?..
«Извините, люди!» — с этим застывшим на лице выражением Ульян Тихий волочит по песку кол. В груди его ощущение безнадежности и непоправимости случившегося. После того что произошло с ним на пароходе, он сам не заметил, как пристрастился к водке, привык глотать ее стаканами. Чувствует Ульян — спутала, связала его по рукам и ногам водка, не вырваться, не убежать от нее, как не убежать от самого себя.
Пароход «Рабочий» пристает к дебаркадеру.
Тяжело навалившись телом на большой березовый кол, к которому привязан многопудовый невод, Ульян Тихий страстно желает одного — опохмелиться. Стакан бы водки ему! Нальется силой тело, облегчится дыхание, пройдет головная боль; мир покажется светлее, добрее, просторнее, захочется двигаться, думать и жить. Но нет водки. Придется Ульяну мучиться весь длинный, как год, день. «Плохи дела!» — тоскливо думает он.
— Эй ты, пьянчужка, алкоголик несчастный! — раздается, позади Ульяна насмешливый, злой голос. Он поворачивается, видит Наталью Колотовкину.
— Здравствуй! — растерянно произносит Ульян.
Наталья, презрительно окинув его взглядом с головы до ног, сердито взмахивает рукой и уходит под навес, где все еще чистит картошку тетка Анисья. Там она что-то прячет в карман, затем нагоняет Ульяна, грубо хватает его за плечо.
— Пьянчужка! Ты ведь кол выронишь!
— Не должно быть, — шепчет Ульян, улыбаясь жалкой улыбкой: «Ругайся, правильно! С похмелья я, болею! Прости!»
Сунув руки в «карманы спецовки, Наталья идет рядом, кривит пухлые, яркие губы, передразнивает и ругает Ульяна:
— Не должно быть! Трясешься весь, алкоголик! Вот выронишь кол, что будет? Опять начинай, замет, да?
«Ругайся, правильно, верно! — говорят и поза, и руки, и склоненные плечи Ульяна. — Права ты — пропащий я человек! Так и надо меня, пьянчужку».
— Навязали на нашу голову пьяницу! — зло продолжает Наталья. — Нальет с вечера зенки, а потом беспокойся, что он дело провалит! Ты не думай, что я о тебе переживаю — по мне ты хоть залейся! Я за бригаду болею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49