А в лодке без весел — пропащее дело!
Виктория Перелыгина испытывает такое чувство, словно ее подхватил обский стрежень — несет, поворачивает, бросает из стороны в сторону; не видно ни берега, ни пристани, ни огонька зеленого бакена. Несет и несет.
Вчера, вернувшись с рыбалки, она заперлась в комнате, ни слова не сказала матери, ткнулась головой в мягкую подушку. Так лежала долго, потом поднялась, поправила смятую постель, поглядела на себя в зеркало и заходила по комнате, круто поворачиваясь в углах, стараясь думать спокойно, здраво.
Что такое стрежевой песок? Это только небольшой эпизод в ее жизни, временная остановка перед институтом. Чего же ей волноваться, переживать! Пожалуй, она зря вспомнила о том, что Ульян сидел в тюрьме, этого можно было бы не говорить, но ведь она не солгала, не обманула — он действительно сидел в тюрьме, он действительно пьяница, и ему, конечно, глубоко безразлично, назвали его в газете или нет. Она не может мириться с ложью. «Я веду себя правильно, — думает Виктория. — Я не должна искать легких путей». Она прекрасно вела себя во время бури, не спасовала перед трудностью. Степану нечего обижаться на нее, она, Виктория, была честна с ним. Ей опять вспоминаются привычные выражения: «Любовь не терпит компромиссов», «Настоящая любовь возвышает», «Любовь делает человека сильным». Разве любовь Степана возвышала ее, делала сильной? Конечно, нет. Он человек неопределенный, он не знает, чего хочет от жизни. Он душевный, смелый, честный, но ведь это еще не все, есть еще много качеств, которых Степану не хватает.
«Я права!» — упрямо думает она, но почему-то опять приходит такое чувство, точно ее несет сильное течение. Это беспокойное, неприятное чувство, понять происхождение которого она не может. Четко одно: зря сказала об Ульяне, а остальное непонятно, необъяснимо.
Виктория снова мечется по комнате, думает, разговаривает сама с собой…
Потом она с большим трудом заставляет себя сесть за книги, открывает учебник, читает, но скоро понимает, что не читает, а бесцельно перебирает в пальцах костяную закладку. Вечер так и пропал — не могла сосредоточиться, но уснула крепко, сразу, снов не видела, а проснувшись, усмехнулась вчерашним сомнениям: «Валяю дурака!» После зарядки и обтирания холодной водой еще решительнее подумала: «Права я! Права!» Быстро позавтракала, оделась и, не разбудив мать, выскользнула на улицу…
Сейчас она стоит на носу катера, в лицо бьет дождь, ветер валит суденышко с борта на борт. Позади нее — напряженная тишина. Катер «Чудесный» десять минут выстрял у правого берега; дядя Истигней ходил по раскисшей глине, взволнованно курил самокрутку, Наталья Колотовкина ругалась, Семен Кружилин злился, а Григорий Пцхлава огорченно цокал — не пришел на берег Ульян Тихий. После длинных десяти минут они отчалили, а Семен отвязал от катера обласок, положив в него весло, сказал: «Если придет, переедет!»
Озабоченные, хмурые, неповоротливые в своих грубых брезентовых комбинезонах, рыбаки спрыгивают в воду, выходят на берег, делятся на группы, одни направляются к неводу, другие к выборочной машине. Наталья Колотовкина срывает фуфайку, зло бросает на песок… Стрельников, не зная, что делать, стоит на берегу. В руках у него раскрытый блокнот; дождь бьет в страницы, они набухли, чернила расплылись, но бригадир не замечает этого.
Рыбаки готовятся к замету невода — привязывают к ремням голенища высоких сапог, глубоко надвигают зюйдвестки, осматривают остро отточенные ножи. Потом разбирают невод, готовят завозню, проверяют поплавки и грузила. Иногда незаметно друг для друга бросают короткий взгляд на реку — не покажется ли обласок с Ульяном.
По-прежнему льет дождь. Песок уже не песок, а вода, в которой плавают песчинки; те, что тяжелее, опустились вниз, легкие остались наверху; берег похож на жидкую кашу. Тучи висят еще ниже, чем вчера, — одна навалилась на осокорь дяди Истигнея, облапила его. В небе ни просвета, ни надежды на него. Бакланов не слышно, не видно. Один было поднялся с берега, расправил острые крылья, но порыв ветра бросил его, он наклонился, чирканул крылом воду, боком унесся обратно. Запищал жалобно, тонко.
Правый берег просматривается плохо: закрыт пеленой дождя, сквозь которую видны только расплывшиеся контуры домишек. Пароход «Рабочий» показывается внезапно: вот не было его, и вот он появился — белое, сияющее чудо, возник, как по волшебству, и уже громко ревет гудок, и уже, не разворачиваясь, так как идет навстречу стрежи, «Рабочий» с разлету подходит к дебаркадеру, останавливается. Лихо швартуется капитан «Рабочего» — пароход еще не отдышался, еще не растаял в дожде султан пара из гудка, а уже летят на землю швартовые, выдвигается трап, бегут пассажиры. Правда, всего этого с песка не видно, но рыбаки знают, как швартуется «Рабочий».
Проходит не больше минуты, как от белого борта парохода отделяется ярко раскрашенная шлюпка, хорошо видная на темной реке. Шлюпка пересекает реку, идет не на песок, а немного в сторону, но рыбаков не обманешь — учитывая снос, речники берут немного выше. Разбирающий невод Степка Верхоланцев бросает его, бежит сломя голову к дяде Истигнею, сидящему на выборочной машине. Степка испуганно шепчет на ухо старику: «К нам!.. Из-за Ульяна!…»
У шлюпки сильный подвесной мотор. Он поднимает за кормой бурун зеленой воды; у берега шлюпка делает изящный, плавный поворот, и уже виден сидящий за рулем капитан «Рабочего». С ним матрос и первый помощник. Идет дождище, завывает ветер, а капитан и помощник словно из другого царства: на них отлакированные дождем плащи, на фуражках потемневшие, но свежие чехлы. Шлюпка белая, голубая, розовая, на маленьком флагштоке вьется яркий флаг. Праздником, торжественностью парада веет на рыбаков от быстрой шлюпки.
С радушной улыбкой подходит к кромке берега бригадир Николай Михайлович Стрельников. Он и важен и приветлив, строг, и радостен. С гостями он всегда такой и разговаривает с ними только на темы, касающиеся дел всесоюзных, масштабных, наизначительнейших: о международном положении, о значении рыбы в питании человечества.
— Милости просим! — приветствует он речников. — Просим проходить.
— Что будет, что будет?.. — шепчет Степка дяде Истигнею.
Старик тоже, видимо, не знает, что будет, — рассматривает обский плес, хмурится, моргает часто, нервно.
Повариха обмирает.
— О господи! Гости приехали, а уха-то еще не ставлена.
Речники, здороваясь, обходят рыбаков. Капитан — прямой, негнущийся, вылощенный — руку жмет сильно, долго; веселый помощник только прикасается пальцами, торопясь от одного к другому, похохатывает: «Здорово, мужики, здорово! Хо-хо! Осетринкой угощать будете! Хо-хо!» Одновременно с этим помощник шарит глазами по людям, кого-то ищет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Виктория Перелыгина испытывает такое чувство, словно ее подхватил обский стрежень — несет, поворачивает, бросает из стороны в сторону; не видно ни берега, ни пристани, ни огонька зеленого бакена. Несет и несет.
Вчера, вернувшись с рыбалки, она заперлась в комнате, ни слова не сказала матери, ткнулась головой в мягкую подушку. Так лежала долго, потом поднялась, поправила смятую постель, поглядела на себя в зеркало и заходила по комнате, круто поворачиваясь в углах, стараясь думать спокойно, здраво.
Что такое стрежевой песок? Это только небольшой эпизод в ее жизни, временная остановка перед институтом. Чего же ей волноваться, переживать! Пожалуй, она зря вспомнила о том, что Ульян сидел в тюрьме, этого можно было бы не говорить, но ведь она не солгала, не обманула — он действительно сидел в тюрьме, он действительно пьяница, и ему, конечно, глубоко безразлично, назвали его в газете или нет. Она не может мириться с ложью. «Я веду себя правильно, — думает Виктория. — Я не должна искать легких путей». Она прекрасно вела себя во время бури, не спасовала перед трудностью. Степану нечего обижаться на нее, она, Виктория, была честна с ним. Ей опять вспоминаются привычные выражения: «Любовь не терпит компромиссов», «Настоящая любовь возвышает», «Любовь делает человека сильным». Разве любовь Степана возвышала ее, делала сильной? Конечно, нет. Он человек неопределенный, он не знает, чего хочет от жизни. Он душевный, смелый, честный, но ведь это еще не все, есть еще много качеств, которых Степану не хватает.
«Я права!» — упрямо думает она, но почему-то опять приходит такое чувство, точно ее несет сильное течение. Это беспокойное, неприятное чувство, понять происхождение которого она не может. Четко одно: зря сказала об Ульяне, а остальное непонятно, необъяснимо.
Виктория снова мечется по комнате, думает, разговаривает сама с собой…
Потом она с большим трудом заставляет себя сесть за книги, открывает учебник, читает, но скоро понимает, что не читает, а бесцельно перебирает в пальцах костяную закладку. Вечер так и пропал — не могла сосредоточиться, но уснула крепко, сразу, снов не видела, а проснувшись, усмехнулась вчерашним сомнениям: «Валяю дурака!» После зарядки и обтирания холодной водой еще решительнее подумала: «Права я! Права!» Быстро позавтракала, оделась и, не разбудив мать, выскользнула на улицу…
Сейчас она стоит на носу катера, в лицо бьет дождь, ветер валит суденышко с борта на борт. Позади нее — напряженная тишина. Катер «Чудесный» десять минут выстрял у правого берега; дядя Истигней ходил по раскисшей глине, взволнованно курил самокрутку, Наталья Колотовкина ругалась, Семен Кружилин злился, а Григорий Пцхлава огорченно цокал — не пришел на берег Ульян Тихий. После длинных десяти минут они отчалили, а Семен отвязал от катера обласок, положив в него весло, сказал: «Если придет, переедет!»
Озабоченные, хмурые, неповоротливые в своих грубых брезентовых комбинезонах, рыбаки спрыгивают в воду, выходят на берег, делятся на группы, одни направляются к неводу, другие к выборочной машине. Наталья Колотовкина срывает фуфайку, зло бросает на песок… Стрельников, не зная, что делать, стоит на берегу. В руках у него раскрытый блокнот; дождь бьет в страницы, они набухли, чернила расплылись, но бригадир не замечает этого.
Рыбаки готовятся к замету невода — привязывают к ремням голенища высоких сапог, глубоко надвигают зюйдвестки, осматривают остро отточенные ножи. Потом разбирают невод, готовят завозню, проверяют поплавки и грузила. Иногда незаметно друг для друга бросают короткий взгляд на реку — не покажется ли обласок с Ульяном.
По-прежнему льет дождь. Песок уже не песок, а вода, в которой плавают песчинки; те, что тяжелее, опустились вниз, легкие остались наверху; берег похож на жидкую кашу. Тучи висят еще ниже, чем вчера, — одна навалилась на осокорь дяди Истигнея, облапила его. В небе ни просвета, ни надежды на него. Бакланов не слышно, не видно. Один было поднялся с берега, расправил острые крылья, но порыв ветра бросил его, он наклонился, чирканул крылом воду, боком унесся обратно. Запищал жалобно, тонко.
Правый берег просматривается плохо: закрыт пеленой дождя, сквозь которую видны только расплывшиеся контуры домишек. Пароход «Рабочий» показывается внезапно: вот не было его, и вот он появился — белое, сияющее чудо, возник, как по волшебству, и уже громко ревет гудок, и уже, не разворачиваясь, так как идет навстречу стрежи, «Рабочий» с разлету подходит к дебаркадеру, останавливается. Лихо швартуется капитан «Рабочего» — пароход еще не отдышался, еще не растаял в дожде султан пара из гудка, а уже летят на землю швартовые, выдвигается трап, бегут пассажиры. Правда, всего этого с песка не видно, но рыбаки знают, как швартуется «Рабочий».
Проходит не больше минуты, как от белого борта парохода отделяется ярко раскрашенная шлюпка, хорошо видная на темной реке. Шлюпка пересекает реку, идет не на песок, а немного в сторону, но рыбаков не обманешь — учитывая снос, речники берут немного выше. Разбирающий невод Степка Верхоланцев бросает его, бежит сломя голову к дяде Истигнею, сидящему на выборочной машине. Степка испуганно шепчет на ухо старику: «К нам!.. Из-за Ульяна!…»
У шлюпки сильный подвесной мотор. Он поднимает за кормой бурун зеленой воды; у берега шлюпка делает изящный, плавный поворот, и уже виден сидящий за рулем капитан «Рабочего». С ним матрос и первый помощник. Идет дождище, завывает ветер, а капитан и помощник словно из другого царства: на них отлакированные дождем плащи, на фуражках потемневшие, но свежие чехлы. Шлюпка белая, голубая, розовая, на маленьком флагштоке вьется яркий флаг. Праздником, торжественностью парада веет на рыбаков от быстрой шлюпки.
С радушной улыбкой подходит к кромке берега бригадир Николай Михайлович Стрельников. Он и важен и приветлив, строг, и радостен. С гостями он всегда такой и разговаривает с ними только на темы, касающиеся дел всесоюзных, масштабных, наизначительнейших: о международном положении, о значении рыбы в питании человечества.
— Милости просим! — приветствует он речников. — Просим проходить.
— Что будет, что будет?.. — шепчет Степка дяде Истигнею.
Старик тоже, видимо, не знает, что будет, — рассматривает обский плес, хмурится, моргает часто, нервно.
Повариха обмирает.
— О господи! Гости приехали, а уха-то еще не ставлена.
Речники, здороваясь, обходят рыбаков. Капитан — прямой, негнущийся, вылощенный — руку жмет сильно, долго; веселый помощник только прикасается пальцами, торопясь от одного к другому, похохатывает: «Здорово, мужики, здорово! Хо-хо! Осетринкой угощать будете! Хо-хо!» Одновременно с этим помощник шарит глазами по людям, кого-то ищет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49