Стало быть, мне, похоже, лучше уйти, чем выслушивать тут всякие подковырки.
Тоотс кивает находящимся в комнате и направляется к дверям. Молодая жена смотрит ему вслед с горькой усмешкой и говорит: – Иди, иди, иди! Кто тебя держит!
Лутс бросает на Тээле просительно-укоризненный взгляд, поднимается со стула и идет следом за Тоотсом. Догоняет школьного друга в прихожей, кладет руку ему на плечо:
– Погоди, Йоозеп, успеется. Пойдем назад, я хочу поговорить с тобой.
– Нет.
– Пойдем, пойдем.
– Нет. Поговорить можно когда-нибудь в другой раз. Приходи в Юлесоо, там наговоримся вволю. Между прочим, я понимаю, зачем ты зовешь меня обратно, но это пустые хлопоты. Ты же и сам прекрасно видишь – ничего тут не исправить, не залатать. Что есть, то есть.
– Послушай, по крайней мере, что я тебе скажу!
Лутс что-то шепчет Тоотсу на ухо, затем спрашивает громко:
– Может быть, ты и не знаешь этого?
– Какая разница, – Тоотс пожимает плечами. – Что я могу поделать. В таком состоянии бывали и до нее, но все ж таки оставались людьми. Со мной обращаются, как с паяцем.
– Ну пойдем же обратно! Будь благоразумным, в школе ты всегда советовал это другим. Не разводи канитель. Пошли на прогулку, вот увидишь, у вас у обоих настроение станет лучше.
– Нет, во всяком случае, не теперь.
– Не будь дураком!
– Да какой я дурак! Дуракам везет. У меня везения нет, стало быть, я не дурак. Может, прежде был, а теперь – эти два месяца добавили мне ума больше, чем дала вся жизнь.
– Но, Йоозеп, неужели ты не знаешь – тот, кто умнее, уступает.
– Но неужто ты, Лутс, не знаешь, что тогда ему придется уступать всю жизнь? А еще считаешь себя писателем и благоразумным человеком.
– Не забывай, в жизни твоей жены сейчас – чрезвычайный период, теперь ты должен себя немножко, как говорится, скрыть.
Тоотс немного думает, пожимает плечами, чешет подбородок, и его школьный друг уже уверен, что он все же вернется. Но в это время в прихожую выходит также Тээле и восклицает:
– Пусть себе идет, пусть идет! Заходите в комнату, Лутс, не мерзните! Ему надо идти, не задерживайте его!
Лутс делает в направлении Тээле отстраняющий жест, дергает Йоозепа за рукав и тихо говорит: – Пошли, пошли!
– Нет. Теперь ни за что.
– Хорошо же, но тогда я представлю тебя в «Весне» таким монстром, что ты сам себя не узнаешь.
Тоотс пожимает плечами, вырывает руку и, не говоря ни слова, уходит. Идет и думает: долго ли может продолжаться такое положение, когда раны его сердца, едва они начинают затягиваться, вновь и вновь расковыриваются. Он уже стал уставать от этого, его дела и хлопоты теряют всякий смысл, не хочется больше видеть ни старого, ни нового дома, – взять бы, да и умчаться назад в Россию, как было задумано еще прошедшим летом. Ради чего он тут сбивается с ног, делая из себя посмешище для всей деревни? Но то, о чем ему только что сказал Лутс, для него, Тоотса, новость. Ежели это правда… во всяком случае… надо это учесть и еще раз попытаться так или иначе помириться с Тээле.
Но почему Тээле сама не заговорила с ним об этом? В романах такие моменты для причастных к делу людей, как правило, становятся самой большой радостью. И что за проклятие над ним тяготеет – вечно-то он получает сведения о себе и о своей жене из чужих рук.
Дойдя до перекрестка дорог, Тоотс, уже поворачивая к своему хутору, вдруг замечает, что от дома колбасника плетется какой-то человек, что-то кричит и машет руками. Ну, так и есть – он самый, полупьяный Либле.
– Ох-хо, погодите, господин Йоозеп, у меня важные новости!
– Ты шагу не ступишь без важных новостей. Выкладывай их быстрее, тогда я скажу, что тебе завтра утром надо сделать.
– Быстрее… Какое там, кто ж об этаком может рассказать быстро. Ездил я нынче свататься с Ух-Петухом, вы его знаете, туда, на хутор Пуртсли.
– Всюду-то ты поспеваешь! Вечно-то ты свой нос в чужие дела суешь! Тебя дома жена и ребенок ждут, нет, чтобы иной раз побыть с ними хотя бы часок.
– Оно вроде как верно, дорогой господин Тоотс, только я сейчас в аккурат к дому путь и держу. До вечера я со своими домашними успею накалякаться. А знаете, кого мы на хуторе Пуртсли застали? Старого торговца Носова. Знаете, того самого…
– Знаю, знаю, давай, рассказывай дальше!
– Ну, куда там, вино у нас с собой прихвачено и все такое. Ели, пили, а того не ведали, что батрак Юри вроде как норовит хозяйку хутора Пуртсли за себя взять. Заладил одно – вон, и все тут! Мы еле ноги унесли. Прыгнули в сани – и пошел!
– Ну и как, стал ты теперь умнее?
– Какое там, с чего это мне умнеть, но одно-то я вроде как уразумел: больше я на хутор Пуртсли ни ногой. Старина Ух-Петух схлопотал от Юри тумака в спину – всю дорогу сопел. Вино и закуска – все там осталось, не до того было, чтобы забрать.
– Об этом ты, ясное дело, больше всего жалеешь?
– Жалко, а как же. Но одну початую бутылку я все ж таки успел ухватить. Вот она, туточки, может, желаете отведать?
– Оставь! Лучше скажи, куда этот Носов делся?
– Ох-хо, Носов скакнул на запятки саней, хвать меня за шею, вцепился чуть не зубами. И ну кричать. Ух-Петух мужичок крепкий, что твой бык, но куда там – давай лошадь нахлестывать. Нет, ну откуда ж нам было знать, что этот батрак Юри такой бешеный, и бушевать горазд. Господь упаси, до чего бешеный! Куда там, по дороге еще перевернулись, лошадь понесла, Носов потерял шапку…
– Хорошо, хватит уже. А где Носов сейчас?
– Носов пошел в Юлесоо. Купили ему в лавке какую-никакую шапку для езды на велосипеде, натянул он ее на голову и пошел.
– Понятно. Ступай теперь домой и приходи ко мне завтра пораньше. Хочу послать тебя на мызу. Может, и сам поеду с тобою, на второй лошади.
* * *
– Ну вот! – Лутс входит в комнату и сожалеюще разводит руками. – Теперь мы потеряли возможность приятно провести вечер.
– Фуй, – возражает госпожа Тоотс, – неужто вы надеетесь на приятный вечер или приятное утро тут, в Паунвере?! Это такое скучное гнездо, где бесполезно что-нибудь предпринимать. Самое злопыхательское место не только в Эстонии, но и во всем мире. Вы, конечно, вольны по впечатлениям юности писать о нем всякие чувствительные истории, но в действительности жизнь в этих краях совершенно иная. Вообще, писатели – народ довольно-таки странный: то ли они недостаточно знают жизнь, то ли не осмеливаются изображать ее такой, какой видят… даже и те, кого считают истинными реалистами. Вечно-то впадают они в сентиментальность и пытаются идеализировать то одного, то другого героя, да и саму жизнь. В конечном же итоге, положительное, по их мнению, свойство какого-нибудь действующего лица на поверку оказывается всего-навсего обыкновенным эгоизмом.
– Ог-го-о! – младшая сестра усмехается.
– Что – «ог-го-о»? Я вправе так говорить, я на белом свете делала и то и другое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Тоотс кивает находящимся в комнате и направляется к дверям. Молодая жена смотрит ему вслед с горькой усмешкой и говорит: – Иди, иди, иди! Кто тебя держит!
Лутс бросает на Тээле просительно-укоризненный взгляд, поднимается со стула и идет следом за Тоотсом. Догоняет школьного друга в прихожей, кладет руку ему на плечо:
– Погоди, Йоозеп, успеется. Пойдем назад, я хочу поговорить с тобой.
– Нет.
– Пойдем, пойдем.
– Нет. Поговорить можно когда-нибудь в другой раз. Приходи в Юлесоо, там наговоримся вволю. Между прочим, я понимаю, зачем ты зовешь меня обратно, но это пустые хлопоты. Ты же и сам прекрасно видишь – ничего тут не исправить, не залатать. Что есть, то есть.
– Послушай, по крайней мере, что я тебе скажу!
Лутс что-то шепчет Тоотсу на ухо, затем спрашивает громко:
– Может быть, ты и не знаешь этого?
– Какая разница, – Тоотс пожимает плечами. – Что я могу поделать. В таком состоянии бывали и до нее, но все ж таки оставались людьми. Со мной обращаются, как с паяцем.
– Ну пойдем же обратно! Будь благоразумным, в школе ты всегда советовал это другим. Не разводи канитель. Пошли на прогулку, вот увидишь, у вас у обоих настроение станет лучше.
– Нет, во всяком случае, не теперь.
– Не будь дураком!
– Да какой я дурак! Дуракам везет. У меня везения нет, стало быть, я не дурак. Может, прежде был, а теперь – эти два месяца добавили мне ума больше, чем дала вся жизнь.
– Но, Йоозеп, неужели ты не знаешь – тот, кто умнее, уступает.
– Но неужто ты, Лутс, не знаешь, что тогда ему придется уступать всю жизнь? А еще считаешь себя писателем и благоразумным человеком.
– Не забывай, в жизни твоей жены сейчас – чрезвычайный период, теперь ты должен себя немножко, как говорится, скрыть.
Тоотс немного думает, пожимает плечами, чешет подбородок, и его школьный друг уже уверен, что он все же вернется. Но в это время в прихожую выходит также Тээле и восклицает:
– Пусть себе идет, пусть идет! Заходите в комнату, Лутс, не мерзните! Ему надо идти, не задерживайте его!
Лутс делает в направлении Тээле отстраняющий жест, дергает Йоозепа за рукав и тихо говорит: – Пошли, пошли!
– Нет. Теперь ни за что.
– Хорошо же, но тогда я представлю тебя в «Весне» таким монстром, что ты сам себя не узнаешь.
Тоотс пожимает плечами, вырывает руку и, не говоря ни слова, уходит. Идет и думает: долго ли может продолжаться такое положение, когда раны его сердца, едва они начинают затягиваться, вновь и вновь расковыриваются. Он уже стал уставать от этого, его дела и хлопоты теряют всякий смысл, не хочется больше видеть ни старого, ни нового дома, – взять бы, да и умчаться назад в Россию, как было задумано еще прошедшим летом. Ради чего он тут сбивается с ног, делая из себя посмешище для всей деревни? Но то, о чем ему только что сказал Лутс, для него, Тоотса, новость. Ежели это правда… во всяком случае… надо это учесть и еще раз попытаться так или иначе помириться с Тээле.
Но почему Тээле сама не заговорила с ним об этом? В романах такие моменты для причастных к делу людей, как правило, становятся самой большой радостью. И что за проклятие над ним тяготеет – вечно-то он получает сведения о себе и о своей жене из чужих рук.
Дойдя до перекрестка дорог, Тоотс, уже поворачивая к своему хутору, вдруг замечает, что от дома колбасника плетется какой-то человек, что-то кричит и машет руками. Ну, так и есть – он самый, полупьяный Либле.
– Ох-хо, погодите, господин Йоозеп, у меня важные новости!
– Ты шагу не ступишь без важных новостей. Выкладывай их быстрее, тогда я скажу, что тебе завтра утром надо сделать.
– Быстрее… Какое там, кто ж об этаком может рассказать быстро. Ездил я нынче свататься с Ух-Петухом, вы его знаете, туда, на хутор Пуртсли.
– Всюду-то ты поспеваешь! Вечно-то ты свой нос в чужие дела суешь! Тебя дома жена и ребенок ждут, нет, чтобы иной раз побыть с ними хотя бы часок.
– Оно вроде как верно, дорогой господин Тоотс, только я сейчас в аккурат к дому путь и держу. До вечера я со своими домашними успею накалякаться. А знаете, кого мы на хуторе Пуртсли застали? Старого торговца Носова. Знаете, того самого…
– Знаю, знаю, давай, рассказывай дальше!
– Ну, куда там, вино у нас с собой прихвачено и все такое. Ели, пили, а того не ведали, что батрак Юри вроде как норовит хозяйку хутора Пуртсли за себя взять. Заладил одно – вон, и все тут! Мы еле ноги унесли. Прыгнули в сани – и пошел!
– Ну и как, стал ты теперь умнее?
– Какое там, с чего это мне умнеть, но одно-то я вроде как уразумел: больше я на хутор Пуртсли ни ногой. Старина Ух-Петух схлопотал от Юри тумака в спину – всю дорогу сопел. Вино и закуска – все там осталось, не до того было, чтобы забрать.
– Об этом ты, ясное дело, больше всего жалеешь?
– Жалко, а как же. Но одну початую бутылку я все ж таки успел ухватить. Вот она, туточки, может, желаете отведать?
– Оставь! Лучше скажи, куда этот Носов делся?
– Ох-хо, Носов скакнул на запятки саней, хвать меня за шею, вцепился чуть не зубами. И ну кричать. Ух-Петух мужичок крепкий, что твой бык, но куда там – давай лошадь нахлестывать. Нет, ну откуда ж нам было знать, что этот батрак Юри такой бешеный, и бушевать горазд. Господь упаси, до чего бешеный! Куда там, по дороге еще перевернулись, лошадь понесла, Носов потерял шапку…
– Хорошо, хватит уже. А где Носов сейчас?
– Носов пошел в Юлесоо. Купили ему в лавке какую-никакую шапку для езды на велосипеде, натянул он ее на голову и пошел.
– Понятно. Ступай теперь домой и приходи ко мне завтра пораньше. Хочу послать тебя на мызу. Может, и сам поеду с тобою, на второй лошади.
* * *
– Ну вот! – Лутс входит в комнату и сожалеюще разводит руками. – Теперь мы потеряли возможность приятно провести вечер.
– Фуй, – возражает госпожа Тоотс, – неужто вы надеетесь на приятный вечер или приятное утро тут, в Паунвере?! Это такое скучное гнездо, где бесполезно что-нибудь предпринимать. Самое злопыхательское место не только в Эстонии, но и во всем мире. Вы, конечно, вольны по впечатлениям юности писать о нем всякие чувствительные истории, но в действительности жизнь в этих краях совершенно иная. Вообще, писатели – народ довольно-таки странный: то ли они недостаточно знают жизнь, то ли не осмеливаются изображать ее такой, какой видят… даже и те, кого считают истинными реалистами. Вечно-то впадают они в сентиментальность и пытаются идеализировать то одного, то другого героя, да и саму жизнь. В конечном же итоге, положительное, по их мнению, свойство какого-нибудь действующего лица на поверку оказывается всего-навсего обыкновенным эгоизмом.
– Ог-го-о! – младшая сестра усмехается.
– Что – «ог-го-о»? Я вправе так говорить, я на белом свете делала и то и другое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31