– Доиграешься ты, Лийза, терпение мое скоро лопнет. Вспомни, что ты говорила мне в прошлую субботу?
– Господи, но не могу же я, в самом деле, гостей за дверь выгнать!
– Имей в виду, Лийза, чтобы к завтрему тут и духу их не было, не то…
Батрак больно стискивает запястье хозяйки и угрожающе кивает головой… – Имей в виду! То же самое и этот Киппель, или как его там! И ты мне дым в глаза не пускай, будто он тебе родня.
– Поговорим после, – произносит хозяйка и идет к гостям. Юрии поворачивается лицом к стене, натягивает воротник пиджака на уши, делает вид, будто заснул. Но в его сердце кипит ненависть и злость, как к чужакам, так и к хозяйке – на нее он преданно батрачил со времени смерти ее мужа, вдвоем с нею, шагая бок о бок, ходил взглянуть на хлеба в поле, с нею совсем еще недавно ехал с ярмарки – они сидели так плотно привалившись друг к другу, что было тепло и приятно.
В задней комнате тем временем Либле уже успел извлечь из корзины питье и закуску, Киппель же смотрит на эти припасы с явным презрением. В конце концов, предприниматель вынимает изо рта сигару и молча мотает головой.
– Что с вами стряслось? – спрашивает звонарь с любопытством. – Чего это вы, господин Киппель, головой мотаете? Припасы-то стоящие, верно ведь?
– Не могу сказать, чтобы набор был сделан с должным вкусом. К примеру, бутылка «Сараджева» с тремя звездочками, всеконечно, была бы тут к месту.
– Мне все одно, что ни пить, – замечает Ух-Петух. – Я взял что подороже.
– Да-а, – предприниматель усмехается с видом превосходства, – есть, правда, поговорка – «дорого да мило», но это отнюдь не всегда соответствует истине.
– Глядите-ко, а я и не знал.
– Оно и видно, что не знали.
Однако Либле, – разумеется, опять старый и глупый и так далее, – столько-то все же знает: все, что ни есть – дар божий, и друг его вроде как не нарочно привез не совсем то, что надобно. Оно вроде как городским господам виднее, где какие сорта и категории, но, поди ж, ухвати, ежели ты человек простой и дружбы с тонкими господами не водил. Ему, Либле, самому тоже вроде как все одно, что ни употребить, лишь бы оно поднимало настроение да радовало. Потому как он, – все еще такой же старый и такой же умный, – вроде бы где-то слышал, будто хорошее настроение на 90% от христовой веры.
– Позвольте, господин льноторговец, вы не могли бы сказать, у кого вы учились? – внезапно спрашивает Киппель весьма деловым тоном. – Я знаю всех старых дельцов и во всех сферах.
– Я ни у кого не учился, – отвечает Ух-Петух. – До всего, что знаю, дошел сам. Прежде я торговал лошадьми, а нынче хочу по части шерсти и льна попробовать. Может, дело пойдет – паунвереские мужики выращивают добрый лен.
Разумеется, в ответ на это Киппель подробно распространяется о своей блестящей торговой деятельности, на все лады расхваливая Носова и браня его беспутных сыновей. Этот застрявший во вчерашнем дне человек и в самом деле непоколебимо уверен, что золотое время, когда люди вообще и дельцы в особенности были хорошими, может быть лишь в прошлом. Почитая только старое, он напрочь отрицает способности более молодых людей, видя в них лишь яйцо, которое вознамерилось стать умнее курицы. Одностороннее существование этого человека замерло на мертвой точке, он, как впрочем и многие другие помимо него, видит лишь недостатки настоящего времени. Он лишен юмора, как и каждый добропорядочный городской обыватель, хватает за горло там, где надо бы похлопать по плечу или, когда это действительно требуется, дать совет; если же он бессознательно и вызывает порою улыбку окружающих, то не только своим безнадежно серьезным видом, но и такой же душой. Подобных ему еще и теперь можно увидеть на собраниях пожарников, в банках, среди старых домовладельцев и – во множестве – где-нибудь в клубе онемеченных эстонцев. Даже Ух-Петух-Который-Моложе обладает более гибкой душой, о старом же звонаре «Ристьяне» даже и говорить не приходится.
Хозяйка хутора Пуртсли приглашает, наконец, гостей к столу и просит простить, что у них самих сегодня угостить нечем, время послеобеденное, и она все же не решается предложить гостям остывший суп. Но если у господ есть время, она охотно что-нибудь приготовит.
Нет, нет, нет! наперебой восклицают гости, только пусть и все прочие домочадцы тоже отведают того малого и простого, что они, Либле и Ух-Петух, прихватили с собою. И пусть поверят: они явились не получать, – им просто-напросто вздумалось прокатиться версту-другую с ветерком. Отведав же две-три стопки, звонарь проявляет настоятельный интерес, неужели и впрямь господин Киппель находится тут все еще с того самого времени, как он, Либле, встретил его на дороге от станции?
Да, с того самого. Хозяйка хутора Пуртсли – его ближайшая родственница, он намерен некоторое время отдохнуть тут, поправить свое здоровье.
С души звонаря – словно камень сваливается. Если они близкие родственники, дело в порядке. Дело с Ух-Петухом более чем в порядке; тогда он, Кристьян, положит в карман сто рублей, купит себе и семье новую одежду и обувь, отдаст кое-какие долги и отпразднует пасху по-людски. Звонарь впадает в благодушное настроение и, подмигивая своим единственным глазом, рассказывает всякие паунвереские байки, затем понемногу, окольными путями поворачивает разговор в нужную сторону. Расхваливает достаток Ух-Петуха, его мужественность, торговую сметку, добросердечие. Во всяком случае, тут речь идет не о каком-нибудь молодом ветрогоне, который сегодня говорит «да», а завтра «нет». Какое там, этого бояться нет причин.
Чем пространнее разглагольствует Либле, тем румянее становится и без того румяная хозяйка хутора Пуртсли. Теперь уже не остается сомнения, какого именно льна домогаются торговцы из Паунвере. Нет сомнения также, что там, за дверью, ведущей в переднюю комнату, прислушиваются два настороженных уха, если не четыре, если не все шесть, – ведь кровать Юри тоже стоит неподалеку от дверей; Либле же – словно проповедь читает.
Предприниматель Киппель намешивает себе какой-то неполноценный грог, попивает его с прохладцей, но слушает жадно. Наконец тщательно обсасывает свои усы досуха, проводит по ним ладонью и спрашивает с едкой усмешкой:
– Хорошо, но позвольте спросить вас, господин Либле, куда это вы выруливаете? Сдается мне, тут пахнет вовсе не покупкой льна, а чем-то другим. Когда покойный Носов что-нибудь закупал, он заводил речь именно о товаре, а не о собственной персоне. У вас же, как я понимаю, все наоборот.
– Какое там, господин Киппель, неужто же вы, ну… куда там… Ежели вы не осудите, так я еще чуток поговорю.
Либле – большой болтун, что верно, то верно, но тут уж ничего не поделаешь, таким его Бог создал. Толковый человек, разумеется, в двух словах высказал бы все, на что у звонаря половина дня уходит, но, видите ли – на все воля господня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
– Господи, но не могу же я, в самом деле, гостей за дверь выгнать!
– Имей в виду, Лийза, чтобы к завтрему тут и духу их не было, не то…
Батрак больно стискивает запястье хозяйки и угрожающе кивает головой… – Имей в виду! То же самое и этот Киппель, или как его там! И ты мне дым в глаза не пускай, будто он тебе родня.
– Поговорим после, – произносит хозяйка и идет к гостям. Юрии поворачивается лицом к стене, натягивает воротник пиджака на уши, делает вид, будто заснул. Но в его сердце кипит ненависть и злость, как к чужакам, так и к хозяйке – на нее он преданно батрачил со времени смерти ее мужа, вдвоем с нею, шагая бок о бок, ходил взглянуть на хлеба в поле, с нею совсем еще недавно ехал с ярмарки – они сидели так плотно привалившись друг к другу, что было тепло и приятно.
В задней комнате тем временем Либле уже успел извлечь из корзины питье и закуску, Киппель же смотрит на эти припасы с явным презрением. В конце концов, предприниматель вынимает изо рта сигару и молча мотает головой.
– Что с вами стряслось? – спрашивает звонарь с любопытством. – Чего это вы, господин Киппель, головой мотаете? Припасы-то стоящие, верно ведь?
– Не могу сказать, чтобы набор был сделан с должным вкусом. К примеру, бутылка «Сараджева» с тремя звездочками, всеконечно, была бы тут к месту.
– Мне все одно, что ни пить, – замечает Ух-Петух. – Я взял что подороже.
– Да-а, – предприниматель усмехается с видом превосходства, – есть, правда, поговорка – «дорого да мило», но это отнюдь не всегда соответствует истине.
– Глядите-ко, а я и не знал.
– Оно и видно, что не знали.
Однако Либле, – разумеется, опять старый и глупый и так далее, – столько-то все же знает: все, что ни есть – дар божий, и друг его вроде как не нарочно привез не совсем то, что надобно. Оно вроде как городским господам виднее, где какие сорта и категории, но, поди ж, ухвати, ежели ты человек простой и дружбы с тонкими господами не водил. Ему, Либле, самому тоже вроде как все одно, что ни употребить, лишь бы оно поднимало настроение да радовало. Потому как он, – все еще такой же старый и такой же умный, – вроде бы где-то слышал, будто хорошее настроение на 90% от христовой веры.
– Позвольте, господин льноторговец, вы не могли бы сказать, у кого вы учились? – внезапно спрашивает Киппель весьма деловым тоном. – Я знаю всех старых дельцов и во всех сферах.
– Я ни у кого не учился, – отвечает Ух-Петух. – До всего, что знаю, дошел сам. Прежде я торговал лошадьми, а нынче хочу по части шерсти и льна попробовать. Может, дело пойдет – паунвереские мужики выращивают добрый лен.
Разумеется, в ответ на это Киппель подробно распространяется о своей блестящей торговой деятельности, на все лады расхваливая Носова и браня его беспутных сыновей. Этот застрявший во вчерашнем дне человек и в самом деле непоколебимо уверен, что золотое время, когда люди вообще и дельцы в особенности были хорошими, может быть лишь в прошлом. Почитая только старое, он напрочь отрицает способности более молодых людей, видя в них лишь яйцо, которое вознамерилось стать умнее курицы. Одностороннее существование этого человека замерло на мертвой точке, он, как впрочем и многие другие помимо него, видит лишь недостатки настоящего времени. Он лишен юмора, как и каждый добропорядочный городской обыватель, хватает за горло там, где надо бы похлопать по плечу или, когда это действительно требуется, дать совет; если же он бессознательно и вызывает порою улыбку окружающих, то не только своим безнадежно серьезным видом, но и такой же душой. Подобных ему еще и теперь можно увидеть на собраниях пожарников, в банках, среди старых домовладельцев и – во множестве – где-нибудь в клубе онемеченных эстонцев. Даже Ух-Петух-Который-Моложе обладает более гибкой душой, о старом же звонаре «Ристьяне» даже и говорить не приходится.
Хозяйка хутора Пуртсли приглашает, наконец, гостей к столу и просит простить, что у них самих сегодня угостить нечем, время послеобеденное, и она все же не решается предложить гостям остывший суп. Но если у господ есть время, она охотно что-нибудь приготовит.
Нет, нет, нет! наперебой восклицают гости, только пусть и все прочие домочадцы тоже отведают того малого и простого, что они, Либле и Ух-Петух, прихватили с собою. И пусть поверят: они явились не получать, – им просто-напросто вздумалось прокатиться версту-другую с ветерком. Отведав же две-три стопки, звонарь проявляет настоятельный интерес, неужели и впрямь господин Киппель находится тут все еще с того самого времени, как он, Либле, встретил его на дороге от станции?
Да, с того самого. Хозяйка хутора Пуртсли – его ближайшая родственница, он намерен некоторое время отдохнуть тут, поправить свое здоровье.
С души звонаря – словно камень сваливается. Если они близкие родственники, дело в порядке. Дело с Ух-Петухом более чем в порядке; тогда он, Кристьян, положит в карман сто рублей, купит себе и семье новую одежду и обувь, отдаст кое-какие долги и отпразднует пасху по-людски. Звонарь впадает в благодушное настроение и, подмигивая своим единственным глазом, рассказывает всякие паунвереские байки, затем понемногу, окольными путями поворачивает разговор в нужную сторону. Расхваливает достаток Ух-Петуха, его мужественность, торговую сметку, добросердечие. Во всяком случае, тут речь идет не о каком-нибудь молодом ветрогоне, который сегодня говорит «да», а завтра «нет». Какое там, этого бояться нет причин.
Чем пространнее разглагольствует Либле, тем румянее становится и без того румяная хозяйка хутора Пуртсли. Теперь уже не остается сомнения, какого именно льна домогаются торговцы из Паунвере. Нет сомнения также, что там, за дверью, ведущей в переднюю комнату, прислушиваются два настороженных уха, если не четыре, если не все шесть, – ведь кровать Юри тоже стоит неподалеку от дверей; Либле же – словно проповедь читает.
Предприниматель Киппель намешивает себе какой-то неполноценный грог, попивает его с прохладцей, но слушает жадно. Наконец тщательно обсасывает свои усы досуха, проводит по ним ладонью и спрашивает с едкой усмешкой:
– Хорошо, но позвольте спросить вас, господин Либле, куда это вы выруливаете? Сдается мне, тут пахнет вовсе не покупкой льна, а чем-то другим. Когда покойный Носов что-нибудь закупал, он заводил речь именно о товаре, а не о собственной персоне. У вас же, как я понимаю, все наоборот.
– Какое там, господин Киппель, неужто же вы, ну… куда там… Ежели вы не осудите, так я еще чуток поговорю.
Либле – большой болтун, что верно, то верно, но тут уж ничего не поделаешь, таким его Бог создал. Толковый человек, разумеется, в двух словах высказал бы все, на что у звонаря половина дня уходит, но, видите ли – на все воля господня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31