Конрад хлопнул Джованни по плечу, и тот ответил озорной улыбкой, а потом прижал палец к губам и закатил глаза. Бывший генерал ордена больше не спрашивал, когда они отсюда уйдут.
Глаз у Конрада почти перестал болеть, только иногда в нем вспыхивала и билась боль. Насколько он мог судить, заражения не было, и Конрад не забывал произнести по этому поводу благодарственную молитву. Ночами, когда боль возвращалась, он корчился на земле, и сны его были полны чудовищных кошмаров с пытками, огненными безднами и штормовым морем.
В одну из таких ночей под конец января журчание воды в стоке слилось в его сне с ревом бурного моря. Должно быть, наверху хлестал дождь, или, может быть, начал таять снег и потекли ручьи, или тревожный сон преувеличил силу звука. Камера, казалось, раскачивается, и ему снилось, что он цепляется за мачту корабля, который швыряют огромные волны. Кругом показывались над водой левиафаны и иные морские чудовища и голодными взглядами пожирали замерших в ужасе человечков на борту. Вдруг все они сбились в стаю и полетели на Конрада: призраки с пылающими глазницами, с пеной у разинутых пастей. Они сбили его с палубы и накинулись, вцепившись зубами в лицо и лодыжки. Он отчаянно защищался и вдруг понял, что уже не он бьется в волнах, но его утонувший отец. Конрад вскрикнул в страхе и рывком сел. Пара крыс отскочила в сторону и скрылась в сточной дыре.
Джованни тоже проснулся и тихо заплакал.
– Все хорошо, – успокоил его Конрад, когда сердце успокоилось и он смог перевести дыхание. – Бесы одолевали меня этой ночью, но теперь они ушли. Засыпай, малыш.
В хорошие дни глаз почти не болел, и холод казался терпимым. Джованни много времени проводил во сне, и Конрад в такие тихие часы погружался в размышления. Теперь, когда не приходилось заботиться о пропитании, разгадывать заданную Лео загадку, бороться с обуревающими его страстями, молитва его проникала даже глубже, чем в годы отшельничества. Ни звук, ни образы не отвлекали его: темнота внутри и снаружи сливалась, и тело превращалось в зыбкий занавес между двумя мирами, колебавшийся от дыхания. Временами замирало даже это легчайшее движение, потому что Конрад подолгу забывал дышать.
В первый день февраля церковь праздновала обряд очищения Матери Иисуса, который проходили после родов все иудеянки. Конрад размышлял о старце Симеоне, годами ожидавшем у дверей синагоги прихода Мессии. Взяв на руки младенца Христа, Симеон восславил Господа и произнес: «Ныне, о Господи, прими раба своего, ибо глаза мои узрели Спасителя!»
Как сладостен, должно быть, был тот миг для старого пророка. Растроганный Конрад вознес безмолвную молитву Богоматери, моля ее склонить Сына к милости: послать ему миг такой же радости, какую познал Симеон, взяв на руки новорожденного мессию.
Пока он молился, тьма сменилась голубым свечением. Оно становилось ярче и ярче, ослепительнее, чем солнечный свет. Казалось, он снова был в горах, в роще деревьев с белыми стволами, и слушал музыку птичьих песен. Из-за деревьев вышла крестьянская девушка с младенцем на руках. Она тихо подошла прямо к Конраду и положила ребенка ему на руки. Его протянутые руки дрогнули, но она успокоила его улыбкой. Он прижал спеленатого младенца к груди, тихонько тронул губами теплую щеку. Казалось, душа его разорвется от могучего потока радости, хлынувшей в нее. Как тогда, в Портиунколе, огненная дрожь прошла снизу вверх по позвоночнику, но теперь она свободно перелилась в основание черепа и там расплескалась золотым сиянием. В глазных яблоках билась сила, и он, как ни старался, не мог разлепить век. Золотой свет разрастался, переливаясь за пределы его тела, вливаясь в голубое свечение вокруг. Занавес плоти, деревья, щебечущие птицы – все расплавилось в этом сиянии. Ничего, кроме света, внутри и снаружи, и наконец «внутри» и «снаружи» слились воедино. Силы оставили его, он опустился на пятки, чувствуя, что теряет сознание от восторга.
Придя в себя, Конрад понял, что все еще стоит на коленях. Девушка и младенец исчезли. В камере было темно, но наверху светился огонек фонаря. Заскрежетала решетка, и по каменным ступеням прозвучали шаги. Тюремщик подошел к брату и опустился перед ним на колени.
– Прости меня, фра Конрад, – заговорил Дзефферино. – Я не знал, что ты из их числа. Свет хлынул из твоей камеры...
Он смолк, не в силах высказать своего раскаяния.
За спиной заскрежетала цепь. К ним, привлеченный светом фонаря и голосами, подполз Джованни.
Дзефферино поставил фонарь и протянул открытые ладони. В скудном свете они сомкнули руки, образовав круг, и несколько минут молча стояли так на коленях – три битые карты из пестрой колоды тринадцатого столетия: помятый и ободранный нищий король из Пармы в окружении своих одноглазых валетов.
– Вознесем благодарность, – сказал Конрад, – тому, кто связал наши судьбы.
Вместе, думал он, они наверняка выстоят.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
IL POVERELLO DI CRISTO
28
Феста ди Сан-Поликарпо , 4 февраля 1274 года
Нено неподвижно сидел на потемневшем от времени передке своей повозки, молчаливый и твердый, как ледяная глыба, вглядываясь через спины волов в дорожную колею, обратив спину к жестокому ветру Альп, подгоняющему его к родной Умбрии. Он, проводник, ставил свою повозку во главе каравана. Под конец дня, когда множество колес оставили на дороге свой след, работа была совсем простой. Другое дело – по утрам, особенно если ночной снегопад скрыл колею под сугробами. В такие дни начальник каравана сам выезжал вперед верхом и осторожно нащупывал обочину, отмечая путь зигзагом копыт.
«Купец не прогадал, наняв Орфео, – размышлял Нено. – Парень не боится тяжелой работы, пьет с возчиками, как варвар, бесстрашен в пути, но доверенную ему скотину и людей бережет. И удачные сделки высматривает прямо-таки орлиным оком! За два месяца на ярмарке Сан-Реми в Трое он не только распродал весь товар сиора Доминико, но и заново навьючил всех мулов, с какими они прибыли, да еще добавил две груженые телеги. Немало фламандских купцов проглотили жабу, торгуясь с ним».
После полудня караван проходил под стенами Кортоны. Начальник подъехал к Нено и указал ему на крепость на вершине.
– Еще одна известная страница из истории моего дяди, – сказал он. – удалился умирать изгнанный глава ордена, фра Элиас. И здесь же жил до своего возвышения епископ Ассизский Иллюминате Нено равнодушно кивнул. Церковные дела волновали его куда меньше, чем сельская местность, по которой брели теперь его волы, приближаясь к деревушке Теронтола, где они собирались остановиться на ночлег. Он вздрогнул, кося глазом на погребенные под снегом сады. Мало того, что в бурю померзло много крестьянской скотины, – резкий ветер со снегом и градом побил виноградную лозу, поломал ветви плодовых деревьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Глаз у Конрада почти перестал болеть, только иногда в нем вспыхивала и билась боль. Насколько он мог судить, заражения не было, и Конрад не забывал произнести по этому поводу благодарственную молитву. Ночами, когда боль возвращалась, он корчился на земле, и сны его были полны чудовищных кошмаров с пытками, огненными безднами и штормовым морем.
В одну из таких ночей под конец января журчание воды в стоке слилось в его сне с ревом бурного моря. Должно быть, наверху хлестал дождь, или, может быть, начал таять снег и потекли ручьи, или тревожный сон преувеличил силу звука. Камера, казалось, раскачивается, и ему снилось, что он цепляется за мачту корабля, который швыряют огромные волны. Кругом показывались над водой левиафаны и иные морские чудовища и голодными взглядами пожирали замерших в ужасе человечков на борту. Вдруг все они сбились в стаю и полетели на Конрада: призраки с пылающими глазницами, с пеной у разинутых пастей. Они сбили его с палубы и накинулись, вцепившись зубами в лицо и лодыжки. Он отчаянно защищался и вдруг понял, что уже не он бьется в волнах, но его утонувший отец. Конрад вскрикнул в страхе и рывком сел. Пара крыс отскочила в сторону и скрылась в сточной дыре.
Джованни тоже проснулся и тихо заплакал.
– Все хорошо, – успокоил его Конрад, когда сердце успокоилось и он смог перевести дыхание. – Бесы одолевали меня этой ночью, но теперь они ушли. Засыпай, малыш.
В хорошие дни глаз почти не болел, и холод казался терпимым. Джованни много времени проводил во сне, и Конрад в такие тихие часы погружался в размышления. Теперь, когда не приходилось заботиться о пропитании, разгадывать заданную Лео загадку, бороться с обуревающими его страстями, молитва его проникала даже глубже, чем в годы отшельничества. Ни звук, ни образы не отвлекали его: темнота внутри и снаружи сливалась, и тело превращалось в зыбкий занавес между двумя мирами, колебавшийся от дыхания. Временами замирало даже это легчайшее движение, потому что Конрад подолгу забывал дышать.
В первый день февраля церковь праздновала обряд очищения Матери Иисуса, который проходили после родов все иудеянки. Конрад размышлял о старце Симеоне, годами ожидавшем у дверей синагоги прихода Мессии. Взяв на руки младенца Христа, Симеон восславил Господа и произнес: «Ныне, о Господи, прими раба своего, ибо глаза мои узрели Спасителя!»
Как сладостен, должно быть, был тот миг для старого пророка. Растроганный Конрад вознес безмолвную молитву Богоматери, моля ее склонить Сына к милости: послать ему миг такой же радости, какую познал Симеон, взяв на руки новорожденного мессию.
Пока он молился, тьма сменилась голубым свечением. Оно становилось ярче и ярче, ослепительнее, чем солнечный свет. Казалось, он снова был в горах, в роще деревьев с белыми стволами, и слушал музыку птичьих песен. Из-за деревьев вышла крестьянская девушка с младенцем на руках. Она тихо подошла прямо к Конраду и положила ребенка ему на руки. Его протянутые руки дрогнули, но она успокоила его улыбкой. Он прижал спеленатого младенца к груди, тихонько тронул губами теплую щеку. Казалось, душа его разорвется от могучего потока радости, хлынувшей в нее. Как тогда, в Портиунколе, огненная дрожь прошла снизу вверх по позвоночнику, но теперь она свободно перелилась в основание черепа и там расплескалась золотым сиянием. В глазных яблоках билась сила, и он, как ни старался, не мог разлепить век. Золотой свет разрастался, переливаясь за пределы его тела, вливаясь в голубое свечение вокруг. Занавес плоти, деревья, щебечущие птицы – все расплавилось в этом сиянии. Ничего, кроме света, внутри и снаружи, и наконец «внутри» и «снаружи» слились воедино. Силы оставили его, он опустился на пятки, чувствуя, что теряет сознание от восторга.
Придя в себя, Конрад понял, что все еще стоит на коленях. Девушка и младенец исчезли. В камере было темно, но наверху светился огонек фонаря. Заскрежетала решетка, и по каменным ступеням прозвучали шаги. Тюремщик подошел к брату и опустился перед ним на колени.
– Прости меня, фра Конрад, – заговорил Дзефферино. – Я не знал, что ты из их числа. Свет хлынул из твоей камеры...
Он смолк, не в силах высказать своего раскаяния.
За спиной заскрежетала цепь. К ним, привлеченный светом фонаря и голосами, подполз Джованни.
Дзефферино поставил фонарь и протянул открытые ладони. В скудном свете они сомкнули руки, образовав круг, и несколько минут молча стояли так на коленях – три битые карты из пестрой колоды тринадцатого столетия: помятый и ободранный нищий король из Пармы в окружении своих одноглазых валетов.
– Вознесем благодарность, – сказал Конрад, – тому, кто связал наши судьбы.
Вместе, думал он, они наверняка выстоят.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
IL POVERELLO DI CRISTO
28
Феста ди Сан-Поликарпо , 4 февраля 1274 года
Нено неподвижно сидел на потемневшем от времени передке своей повозки, молчаливый и твердый, как ледяная глыба, вглядываясь через спины волов в дорожную колею, обратив спину к жестокому ветру Альп, подгоняющему его к родной Умбрии. Он, проводник, ставил свою повозку во главе каравана. Под конец дня, когда множество колес оставили на дороге свой след, работа была совсем простой. Другое дело – по утрам, особенно если ночной снегопад скрыл колею под сугробами. В такие дни начальник каравана сам выезжал вперед верхом и осторожно нащупывал обочину, отмечая путь зигзагом копыт.
«Купец не прогадал, наняв Орфео, – размышлял Нено. – Парень не боится тяжелой работы, пьет с возчиками, как варвар, бесстрашен в пути, но доверенную ему скотину и людей бережет. И удачные сделки высматривает прямо-таки орлиным оком! За два месяца на ярмарке Сан-Реми в Трое он не только распродал весь товар сиора Доминико, но и заново навьючил всех мулов, с какими они прибыли, да еще добавил две груженые телеги. Немало фламандских купцов проглотили жабу, торгуясь с ним».
После полудня караван проходил под стенами Кортоны. Начальник подъехал к Нено и указал ему на крепость на вершине.
– Еще одна известная страница из истории моего дяди, – сказал он. – удалился умирать изгнанный глава ордена, фра Элиас. И здесь же жил до своего возвышения епископ Ассизский Иллюминате Нено равнодушно кивнул. Церковные дела волновали его куда меньше, чем сельская местность, по которой брели теперь его волы, приближаясь к деревушке Теронтола, где они собирались остановиться на ночлег. Он вздрогнул, кося глазом на погребенные под снегом сады. Мало того, что в бурю померзло много крестьянской скотины, – резкий ветер со снегом и градом побил виноградную лозу, поломал ветви плодовых деревьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119