И он поклялся, что задаст жене хорошую трепку, если та сейчас же не вернет плащ.
– Иона?..
– И она благоразумно вернула одежду и промолчала.
– А все-таки, – сказала Амата, – наверняка этим не кончилось, если Карим так же хорошо любил жену вождя. Наверняка он еще много лет тревожил ее сны.
И самой Амате надо было избавиться от мучившего ее сна, довести до конца собственную сказку. И она стала рассказывать отдыхавшему рядом с ней Орфео историю отшельника Рустико и девицы Алибек, которую начала когда-то для Энрико перед сражением в лесу. Она снова поведала о том, как отшельник переоценил свою твердость перед девичьей красотой и как он в конце концов научил ее повергать дьявола в ад... на этом месте Орфео прервал ее и принял деятельное участие в сюжете, прилежно разыгрывая роль священника. Но и обнимая мужа, Амата в душе оплакивала память несчастного Рико, так и не узнавшего счастья. Быть может, с помощью Орфео она сумеет успокоить его дух.
Когда Орфео обессиленно перекатился на спину, Амата оседлала его и сжала коленями его бедра, словно сидела на спине могучего быка.
– Рустико, – она, – мы даром тратим время, когда должны повергнуть в ад дьявола?
Орфео взглянул на нее из-под отяжелевших век.
– Я думал, ты хочешь закончить рассказ.
Она различила в его взгляде слабый намек на беспокойство – самое время продолжить историю.
– А у нее нет конца, – предупредила она. – Сперва Алибек решила, что ад – место страшных мучений, потому что дьявол Рустико причинял ей сильную боль; но чем больше она предавалась благочестивому действу, тем слаще оно становилось. Верно, – думала она, – сказал Господь: «Иго мое сладко, и ноша моя легка». И она дивилась, отчего все женщины не покидают города, чтобы служить Богу в глуши.
Амата растирала Орфео грудь и плечи, грустно продолжая рассказ:
– Но увы, чем с большей готовностью принимал ее ад дьявола Рустико, тем чаще дьявол бежал от нее, так что она начала роптать: «Отец, я пришла сюда служить Богу, а не предаваться праздности». Отшельник, питавшийся кореньями и пивший лишь воду, не имел силы отвечать на каждый ее призыв. Пришлось ему объяснить девице, что он должен иногда заниматься хозяйством, и к тому же дьявол лишь тогда заслуживает ада, когда поднимает голову в гордыне. В конце концов бедняга понял, что никакой дьявол не насытит ее голодного ада, и хотя он наслаждался проведенным с ней временем, но для нее каждый раз был подобен горошине, брошенной в пасть алчущего льва.
Свеча успела прогореть и погасла. Орфео хмыкнул в темноте. Амата, все так же охватив его бедрами, вытянулась, уложила голову на широкое плечо и прижалась губами к его груди. «О, Господи, так я никогда не закончу рассказа», – думала она, радуясь в то же время надежде продолжать его из ночи в ночь. Сама же сказала, что ему нет конца...
Она заговорила быстрее:
– Так и продолжался спор между ее адом и его дьяволом, между ее желанием и его бессилием... – но тут она замолчала, потому что дьявол Орфео, воспрянув, с силой ворвался в ее ад и отказывался опускать мятежную главу до самого рассвета.
В бледных проблесках дня Амата молчаливо благословила куртизанок Акры и Венеции, или кто там еще открыл Орфео бесчисленные тонкие тайны любви и вдохновил его применять их терпеливо и стойко. В объятиях этого мужчины, пропахшего морем и пряностями Леванта, зимними горными перевалами и восточным базаром, она впервые осознала силу своего пола, своего желания, радостей, для которых, как понимала теперь Амата, она была рождена.
Счастливые слезы собрались в уголках ее глаз.
– Я счастливее, чем в Пасху! – слова эти вырвались из глубины сердца, а про себя она добавила: – Как же я рада, что не убила тебя.
Спрятав голову на плече Орфео, она поглаживала ему ладошкой живот, пока их не прервал тихий, ненавистный стук в дверь.
– Простите, синьор, синьора. Начинается шествие в честь святого Франциска. Вы велели вас разбудить.
Мягкие шаги удалились, но издалека уже доносился звон труб.
Амата с удовольствием повторила про себя: «Синьора».
В роще вокруг Портиункола всю ночь шипели и вспыхивали смоляные факелы. Конрад вышел с первым светом и смотрел, как новые огни стекаются вниз по холму к крошечной часовне. Гильдии собирались в полном составе и разворачивали знамена своих ремесел. Фанфары приветствовали солнце, показавшееся над гребнем горы Субазио.
Конрад, любивший одиночество, нарочито незаметный в своей серой рясе, оказался вдруг подхваченным яростным вихрем красок. Вместе с другими братьями, собравшимися к часовне, он направился за рыцарями и городской стражей по холму, в хвосте шествия гильдий, в окружении священников – простых сельских служителей в вытертых до блеска черных сутанах и белых стихарях, епископов и кардиналов, блистающих алыми мантиями и горностаем... Где-то в голове процессии шел сам папа Григорий.
Навстречу им хлынул из городских ворот пестрый поток горожан в разноцветных туниках и накидках. Восторженные зрители обламывали нижние ветви олив, за которыми ухаживал Конрад три года назад, и зеленые лиственные стяги смешивались с яркими гильдейскими флагами, словно морская пена, кружащаяся на прибрежном песке.
Компанья ди Сан-Стефано, голосистые ассизские флагелланты, громко затянули хвалебный гимн стигматам.
Sia laudata San Francesco,
Quel caprave en crocefisso,
Como redentore...
Хвала святому Франциску,
Кто распятым явился,
Подобно Спасителю...
Рыцари сдерживали горячившихся коней, возбужденных огнями факелов и криками толпы. Теплый запах свежего конского навоза, поднимавшийся от пыльной тропы, напомнил Конраду, что надо посматривать, куда ставишь босую ногу. За час, который понадобился шествию, чтоб достигнуть ворот Сан-Пьетро, безоблачное небо сменило цвет от серого к лиловому, потом к темной лазури и, наконец, к прозрачной голубизне. У ворот толпа разделилась: братия и прелаты направились к нижней церкви базилики, а миряне устремились к верхней церкви и затопили пьяццу ди Сан-Франческо. Конрад держался особняком от тех и от других. Он остановился на южном краю площади, откуда ему было видно все действо.
Несколько важных горожан получили приглашения на службу в нижней церкви: правители и богатые жертвователи. Среди них Конрад высмотрел бледного Орфео и зевающую Амату. Надо полагать, Амата оплатила похороны донны Джакомы. Да к тому же ее супруг – кровный родственник святого и личный друг папы.
Рядом с Орфео стоял юноша, напоминающий его чуть вытянутую в высоту и более стройную копию. Должно быть, его брат Пиккардо, новый торговый партнер. Амата нагнулась к носилкам, которые несли четверо слуг. Лицо одного показалось Конраду знакомым, но он не доверял ни своему зрению, ни памяти и не пытался угадать имя человека, с которым его разделяла площадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
– Иона?..
– И она благоразумно вернула одежду и промолчала.
– А все-таки, – сказала Амата, – наверняка этим не кончилось, если Карим так же хорошо любил жену вождя. Наверняка он еще много лет тревожил ее сны.
И самой Амате надо было избавиться от мучившего ее сна, довести до конца собственную сказку. И она стала рассказывать отдыхавшему рядом с ней Орфео историю отшельника Рустико и девицы Алибек, которую начала когда-то для Энрико перед сражением в лесу. Она снова поведала о том, как отшельник переоценил свою твердость перед девичьей красотой и как он в конце концов научил ее повергать дьявола в ад... на этом месте Орфео прервал ее и принял деятельное участие в сюжете, прилежно разыгрывая роль священника. Но и обнимая мужа, Амата в душе оплакивала память несчастного Рико, так и не узнавшего счастья. Быть может, с помощью Орфео она сумеет успокоить его дух.
Когда Орфео обессиленно перекатился на спину, Амата оседлала его и сжала коленями его бедра, словно сидела на спине могучего быка.
– Рустико, – она, – мы даром тратим время, когда должны повергнуть в ад дьявола?
Орфео взглянул на нее из-под отяжелевших век.
– Я думал, ты хочешь закончить рассказ.
Она различила в его взгляде слабый намек на беспокойство – самое время продолжить историю.
– А у нее нет конца, – предупредила она. – Сперва Алибек решила, что ад – место страшных мучений, потому что дьявол Рустико причинял ей сильную боль; но чем больше она предавалась благочестивому действу, тем слаще оно становилось. Верно, – думала она, – сказал Господь: «Иго мое сладко, и ноша моя легка». И она дивилась, отчего все женщины не покидают города, чтобы служить Богу в глуши.
Амата растирала Орфео грудь и плечи, грустно продолжая рассказ:
– Но увы, чем с большей готовностью принимал ее ад дьявола Рустико, тем чаще дьявол бежал от нее, так что она начала роптать: «Отец, я пришла сюда служить Богу, а не предаваться праздности». Отшельник, питавшийся кореньями и пивший лишь воду, не имел силы отвечать на каждый ее призыв. Пришлось ему объяснить девице, что он должен иногда заниматься хозяйством, и к тому же дьявол лишь тогда заслуживает ада, когда поднимает голову в гордыне. В конце концов бедняга понял, что никакой дьявол не насытит ее голодного ада, и хотя он наслаждался проведенным с ней временем, но для нее каждый раз был подобен горошине, брошенной в пасть алчущего льва.
Свеча успела прогореть и погасла. Орфео хмыкнул в темноте. Амата, все так же охватив его бедрами, вытянулась, уложила голову на широкое плечо и прижалась губами к его груди. «О, Господи, так я никогда не закончу рассказа», – думала она, радуясь в то же время надежде продолжать его из ночи в ночь. Сама же сказала, что ему нет конца...
Она заговорила быстрее:
– Так и продолжался спор между ее адом и его дьяволом, между ее желанием и его бессилием... – но тут она замолчала, потому что дьявол Орфео, воспрянув, с силой ворвался в ее ад и отказывался опускать мятежную главу до самого рассвета.
В бледных проблесках дня Амата молчаливо благословила куртизанок Акры и Венеции, или кто там еще открыл Орфео бесчисленные тонкие тайны любви и вдохновил его применять их терпеливо и стойко. В объятиях этого мужчины, пропахшего морем и пряностями Леванта, зимними горными перевалами и восточным базаром, она впервые осознала силу своего пола, своего желания, радостей, для которых, как понимала теперь Амата, она была рождена.
Счастливые слезы собрались в уголках ее глаз.
– Я счастливее, чем в Пасху! – слова эти вырвались из глубины сердца, а про себя она добавила: – Как же я рада, что не убила тебя.
Спрятав голову на плече Орфео, она поглаживала ему ладошкой живот, пока их не прервал тихий, ненавистный стук в дверь.
– Простите, синьор, синьора. Начинается шествие в честь святого Франциска. Вы велели вас разбудить.
Мягкие шаги удалились, но издалека уже доносился звон труб.
Амата с удовольствием повторила про себя: «Синьора».
В роще вокруг Портиункола всю ночь шипели и вспыхивали смоляные факелы. Конрад вышел с первым светом и смотрел, как новые огни стекаются вниз по холму к крошечной часовне. Гильдии собирались в полном составе и разворачивали знамена своих ремесел. Фанфары приветствовали солнце, показавшееся над гребнем горы Субазио.
Конрад, любивший одиночество, нарочито незаметный в своей серой рясе, оказался вдруг подхваченным яростным вихрем красок. Вместе с другими братьями, собравшимися к часовне, он направился за рыцарями и городской стражей по холму, в хвосте шествия гильдий, в окружении священников – простых сельских служителей в вытертых до блеска черных сутанах и белых стихарях, епископов и кардиналов, блистающих алыми мантиями и горностаем... Где-то в голове процессии шел сам папа Григорий.
Навстречу им хлынул из городских ворот пестрый поток горожан в разноцветных туниках и накидках. Восторженные зрители обламывали нижние ветви олив, за которыми ухаживал Конрад три года назад, и зеленые лиственные стяги смешивались с яркими гильдейскими флагами, словно морская пена, кружащаяся на прибрежном песке.
Компанья ди Сан-Стефано, голосистые ассизские флагелланты, громко затянули хвалебный гимн стигматам.
Sia laudata San Francesco,
Quel caprave en crocefisso,
Como redentore...
Хвала святому Франциску,
Кто распятым явился,
Подобно Спасителю...
Рыцари сдерживали горячившихся коней, возбужденных огнями факелов и криками толпы. Теплый запах свежего конского навоза, поднимавшийся от пыльной тропы, напомнил Конраду, что надо посматривать, куда ставишь босую ногу. За час, который понадобился шествию, чтоб достигнуть ворот Сан-Пьетро, безоблачное небо сменило цвет от серого к лиловому, потом к темной лазури и, наконец, к прозрачной голубизне. У ворот толпа разделилась: братия и прелаты направились к нижней церкви базилики, а миряне устремились к верхней церкви и затопили пьяццу ди Сан-Франческо. Конрад держался особняком от тех и от других. Он остановился на южном краю площади, откуда ему было видно все действо.
Несколько важных горожан получили приглашения на службу в нижней церкви: правители и богатые жертвователи. Среди них Конрад высмотрел бледного Орфео и зевающую Амату. Надо полагать, Амата оплатила похороны донны Джакомы. Да к тому же ее супруг – кровный родственник святого и личный друг папы.
Рядом с Орфео стоял юноша, напоминающий его чуть вытянутую в высоту и более стройную копию. Должно быть, его брат Пиккардо, новый торговый партнер. Амата нагнулась к носилкам, которые несли четверо слуг. Лицо одного показалось Конраду знакомым, но он не доверял ни своему зрению, ни памяти и не пытался угадать имя человека, с которым его разделяла площадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119