Теперь я опять обосновался в Нью-Йорке и в последние дни почти не бывал на службе. Ханс был в курсе дел и в случае необходимости должен был со мной связаться.
Кестлера я избегал; какая-то странная тень легла на наши отношения. Иногда мне казалось, что он хочет со мной заговорить, но злое упрямое чувство заставляло меня каждый раз принимать нарочито холодный, замкнутый вид.
Днями я лежал на диване, то перелистывая книгу, то погружаясь в мрачные размышления. Поздние сожаления не давали покоя. Все, о чем я мечтал, превратилось в развалины. А ведь все могло закончиться, по-другому! Зачем я поторопился, как мог так бездумно поставить на карту все, что было сколочено с таким терпением! Я был трудолюбив, как бобр, настойчив, как маньяк, расчетлив, как математик» и… вот что получилось. Уже без улыбки вспоминал закон Мерфи: вероятность события – обратно пропорциональна его желательности. Теперь я принимал эту формулу уже без прежней поправки: «относительная вероятность», потому что эту самую относительность мыслил как коэффициент мироздания. «Переменись сам!» – хорошо вам поучать, м-р Кестлер, при вашем росте, да и он вам не ахти как помог – мы вместе окончили у разбитого корыта!
Так думал я, и по мере того как думал, все глубже внедрял в себе уверенность, что мир не удался! Революции, прогресс? Ах, эти пышные лицемерные слова! Они как хрупкие зонты в ветреную погоду. Сколько их всюду понатыкано, и как легко, одним дуновением, они обращаются в ветошь! И чего только ради них не делалось: одни обоготворяли идеи до тех пор, пока их не обесчеловечили; другие человека превозносили, пока его не обезыдеили. Что хуже – покажет будущее, хотя, возможно, ничего не покажет, потому что тогда еще что-нибудь придумают.
… А вот зонта порядочного не придумали, потому что нет такого зонта и быть не может. А если и возможен он – зонт то есть, то совсем маленький, вроде игрушечного; или наоборот – большой, такой большой, что и прятаться под ним не захочется. Ну, как долго просидит думающий человек под общим зонтом? Год? Другой? Может быть, все пять? Так ведь со временем, как ни боишься мокроты, все равно высунешься, хоть для того лишь, чтоб поглядеть – откуда льет-то и что там за диво!…
Неразбериха таким образом получалась невероятная, потому что выходило, что и муки мои, стало быть, от другого корня. От какого? – спросите. Вот тут я и пасую. Мне только приходила на ум, и не раз, знакомая соблазнительная мысль, что основной стимул в поведении человека незаурядного – это потребность самоутверждения. И так во всем: в искусстве, науке, бизнесе и особенно – в политике. Да и в ином, глядишь, можно и так и этак, в зависимости от условий и ситуации. Я даже думаю, что при известных обстоятельствах любой либерал мог бы стать хорошим консерватором, народолюбец – тираном; отлично могу себе представить Гитлера – вождем мирового пролетариата, Ленина – премьер-министром царского правительства, Сталина – главарем мафии, – был бы только масштаб покрупней!…
Впрочем, Бог с ним, со вчерашним, а вот завтра, кто завтра окажется наверху? Может статься, что окажутся лучшие. А если их нет? То есть как это нет? – спросите. Да отменены они! Кем? Всеобщей уравниловкой – вот кем! Но не в этом одном суть; они-то отменены, а воля к власти не отменена! И лезут наверх не лучшие, а сильные – хитрые, жадные, жестокие.
Так где же выход? Нет выхода, хоть и ищут его ученые и философы, и те в длинных одеждах, что поют и пляшут на улицах; тут и просвещение, и экология, и чего только нет, а если поразмыслить честно – ничего не выйдет. Что же остается… ось Земли? Может быть, и ось, может, тот бродяга окажется помудрей всех этих ученых и мечтателей! Ведь только подумать: переместят эту ось, и сразу все поймут, что «не убий!», «не укради!» и т.д. и т.п. – не вымысел нашего ущербленного ума, а часть всеобщего закона. А если есть такой закон, то и здешние представятся по-иному; ч изымут их из рук торгашей и растлителей, и призовут праведных и мудрых и скажут: вот, у тех не вышло, возьмитесь теперь вы! И – кто знает – может, тогда не только большое, не только «не убий!», но и малое прояснится, и двенадцать инчей прояснятся, потому что нельзя же мерить человека линейкой, нельзя!…
Эта последняя мысль вернула меня к действительности. И тут же, в момент, я сообразил, что все эти мечтания и понадобились мне – как зонт, чтобы укрыться от этой действительности. И теперь она вся, всем объемом, вселилась в одно слово, в одно имя, и я, задыхаясь, выкрикивал в горячую мякоть подушки: «Дорис! Дорис!…»
Еще минута такой агонии, и я, вероятно, сошел бы с ума, но тут произошло непредвиденное: зазвонил телефон! Это который раз он выручает меня! Кто бы ни был на другом конце линии, он вовремя пришел ко мне на помощь…
Сняв трубку, я услышал, как всегда спокойный, голос Брута:
– Где вы пропадаете? Я уж второй день не могу к вам дозвониться!
С тех пор как провалилась наша последняя операция, Брут стал осторожнее и избегает звонить на дом. Я поражаюсь его хладнокровию и удачливости: последний провал едва не подвел нашу организацию под удар, но ему и тут удалось замести следы, так что следствие опять успокоилось на выводе, что все это – сведение счетов между бандитскими шайками.
По правде сказать, я в последнее время затрудняюсь определить свое отношение к этому делу. Не раз мне хотелось объясниться с Брутом, растолковать ему, что я уже не тот, что мне попросту не до них. Иногда же – как это ни странно прозвучит – эта бредовая авантюра представляется мне отдушиной, которую я приберегаю на случай другой развязки. Так уж я устроен, да и один ли я? О, если бы все слабые люди поняли – какая спасительная мудрость кроется в отчаянии, обретенном у последней черты! Сколько унизительных жалоб застряло бы у них в горле! Впрочем, вслух я этого не повторю – люди боятся парадоксов!

***
На следующий день я отправился по указанному Брутом адресу – в западной части Бруклина. Застал там, кроме Брута, пятерых. Не было Поля и Вольтера. Зато явился Стэн; за все это время он лишь второй раз участвует в совещаниях, нисколько не скрывая своего равнодушия к нашей «болтовне». Его уже все знают и, как мне кажется, боятся.
Когда я вошел, то сразу почувствовал, что атмосфера накалена. Брут выглядел озабоченным. Пат стоял спиной к остальным, рассматривая какую-то картину. Только Стэн, развалившись в кресле с сигарой в зубах, смотрел уверенно и нагло. Глубокий красный шрам, протянувшийся от уха вниз, придавал его физиономии что-то звериное, выжидающее.
По-видимому, здесь шел горячий спор, прерванный моим появлением. Подтверждение этому не заставило себя ждать.
– Вам удалось повидать Поля? – обратился ко мне Брут, бросив беглый взгляд в сторону Стэна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57