Он мне с улыбкой кивнул. Мимо меня прошла Альма и проговорила по-немецки:
– Вы коммунист? Можете не отвечать, убеждения – это ваше личное дело. Меня интересуют только страдания.
Собравшиеся с любопытством воззрились на меня: люди они обыкновенные, может, кто-то из них и наговорил Альме обо мне бог знает чего… Самые обыкновенные люди из Швеции и Дании, таких полно во всем мире… (Я вдруг почувствовал, как флер необычайности спал с окружающих, и на сердце у меня стало легче.) Люди везде одинаковы, возьмут, да и объявят меня шпионом. Я вернулся к себе в комнату, открыл чемодан и стал вынимать вещи и укладывать в шкаф. Как ни странно (если иметь в виду банальный страх), все же мне удалось стать частью этого уютного дома. В дверь постучали.
– Йа…Уи… – отозвался я. Это Питер.
– Вы сказали сначала «йа», и мне подумалось, что вы немножко знаете немецкий.
– Учил два года в гимназии, но почти ничего не помню.
– Вам пригодится и то немногое, что не забыто, – Альма предпочитает этот язык английскому и владеет им превосходно. Сами видели: она машинально заговорила по-немецки. Так что вам удастся поддерживать с ней непосредственный контакт хоть в какой-то степени. Помочь?
Я поблагодарил и отказался. Однако продолжать свое занятие было уже неудобно, и потому я вытянулся на кровати, предложив гостю стул.
Питер был худ и белобрыс. Внимание привлекли его неторопливые плавные движения. (Мне ни разу так и не довелось увидеть, чтобы он жестикулировал, ускорил шаги или разгоряченно заговорил.) Гораздо позже я догадался, что он покинул холл и поднялся ко мне, обеспокоенный мимолетным вопросом Альмы. Он опасался, как бы я не истолковал ее слова как проявление враждебности.
Как бы невзначай Питер заметил, что даже лучшие из людей порой невольно допускают в речах и поведении досадную оплошность, которая может помешать общению, если принимать ее близко к сердцу. Чересчур много гнева и напряженности скопилось в мире, не всем и не всегда удается от них уберечься, вот человек и срывается – кто-то постоянно, другие – в определенные моменты. Сказанное Питером вполне соответствовало его манере двигаться. А он продолжал толковать, что одна из причин нашей общей Драмы – бессмысленная спешка. Дух некогда перевести, а ведь сроков нам никто не устанавливал; солнцу еще долго предстоит дарить людям тепло. Возможность не спешить -великое благо. Если люди не воспользуются им, не найдут времени на размышление, они наделают новых ошибок, а обнаружить их не сумеют. В душе суетливого человека пустота, жизнь его – лишь видимость развития. Чем бы ни занимался человек, делать это он должен спокойно, неторопливо, «Plus lentement, – несколько раз повторил Питер, в его устах эта фраза звучала как заклинание. Перемены в жизни должны происходить не по чьему-то заказу, а естественным образом, когда наступит время – ну, разве не глупо пытаться подгонять времена года?
В интеллектуальном отношении сказанное Питером, вероятно, не блистало особой глубиной, но произвело на меня весьма сильное впечатление. Когда годами несешься куда-то в общем потоке, и вдруг тебе напоминают нехитрую истину, что очень приятно неторопливо пройтись по улице, это заставляет осознать, что мудрец не станет пускаться в рассуждения, оправдывающие перегруженную сложностями жизнь, он постарается погасить набранную инерцию. Оказывается, порой нет ничего более поразительного, чем встреча с умным, думающим человеком.
А он уже вернулся к теме благотворности сделанного собственными руками. Если мир окружающих предметов не станет тебе близок, жизнь потеряет свою привлекательность – вот о чем мы все чаще забываем. Пользоваться покупными вещами – путь приятный и легкий, но не самый правильный. Хорошо, чтобы стул, на котором сидишь, стол, за которым ешь, прошли через твои собственные руки. Но поди-ка смастери их, коли не живешь «plus lentement». Как бы курьезно это ни звучало, если перестанешь спешить, времени хватит на все, а пустись в галоп – сутки моментально станут короче. Рассуждая, Питер поглаживал ладонью по столешнице, спинке стула – да так нежно, будто полировал их, будто как раз в этот момент проникался близостью с деревом.
Голос Питера, его движения навевали на меня покой. Покой, лишенный, однако, элемента точности (на меня все еще снисходил время от времени), само состояние, которое мы так называем в чистом виде. Что-то вроде лишенных конкретности флюидов. Ни с одним человеком я не чувствовал такой свободы, не общался без тени напряжения; никогда прежде не испытывал такой уверенности, что ничем не буду уязвим. (Точнее было бы сказать, что меня внезапно осенило: до чего же истощительны были все мои прежние контакты с ближними.) «Питер не мог бы меня задеть». Констатация – проще некуда, ничего сногсшибательного. А ведь на секунду мне даже почудилось, словно весь мир разом стал преображаться.
Я закрыл глаза. Такого я себе не позволял, даже разговаривая с собственной женой. Кровать вместе со мной куда-то понеслась. Трудно было судить, где я нахожусь – в Швеции, во Франции или еще в какой-то стране. Я прибыл в добрую провинцию жизни, в незнакомую провинцию. (Бедняга Петр, бедняга анатом, маленький человек, долгие годы он вел с коллегами одни и те же разговоры – об их статьях, об «их опытах, об их амбициях…)
Тут я услышал новый вопрос. Это вернуло действительности знакомые очертания. Правда, что наши школьники получают прямо на предприятиях различные профессии? Да, подтвердил я, в общих чертах так оно и есть. Питер о подобной практике отозвался весьма одобрительно: детям, подросткам обязательно надо попробовать, какое удовольствие доставляет физический труд. Я согласился с ним, но отметил, что для этого еще не найдена самая подходящая форма… Не все дети трудятся охотно, не всем труд доставляет радость. Да, конечно, сказал Питер и Бог весть в который раз провел ладонью по спинке стула. Немного помолчав, продолжил: «Ваши предприятия работают на ином принципе, однако и там думают о прибыли. А стоит ребенку связать работу с прибылью, как радость исчезает».
Удивляясь собственному запалу, я тем не менее горячо его поддержал: да, вот такие простые истины и забываются, а поэтому – мое воодушевление все росло – по возвращении я обязательно поговорю о труде подростков с бывшей одноклассницей, она теперь министр просвещения. Питер удивился: «Привез вас сюда дипломат, с министрами запросто общаетесь… Вы, видно, принадлежите к самым высоким кругам». Я постарался уверить его в своей сугубой ординарности – да ведь я даже не профессор, а просто преподаватель. «Есть личности, – заявил он, – которые повсюду встречают теплый прием благодаря своему уму и обаянию». «И я вам кажусь такой личностью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Вы коммунист? Можете не отвечать, убеждения – это ваше личное дело. Меня интересуют только страдания.
Собравшиеся с любопытством воззрились на меня: люди они обыкновенные, может, кто-то из них и наговорил Альме обо мне бог знает чего… Самые обыкновенные люди из Швеции и Дании, таких полно во всем мире… (Я вдруг почувствовал, как флер необычайности спал с окружающих, и на сердце у меня стало легче.) Люди везде одинаковы, возьмут, да и объявят меня шпионом. Я вернулся к себе в комнату, открыл чемодан и стал вынимать вещи и укладывать в шкаф. Как ни странно (если иметь в виду банальный страх), все же мне удалось стать частью этого уютного дома. В дверь постучали.
– Йа…Уи… – отозвался я. Это Питер.
– Вы сказали сначала «йа», и мне подумалось, что вы немножко знаете немецкий.
– Учил два года в гимназии, но почти ничего не помню.
– Вам пригодится и то немногое, что не забыто, – Альма предпочитает этот язык английскому и владеет им превосходно. Сами видели: она машинально заговорила по-немецки. Так что вам удастся поддерживать с ней непосредственный контакт хоть в какой-то степени. Помочь?
Я поблагодарил и отказался. Однако продолжать свое занятие было уже неудобно, и потому я вытянулся на кровати, предложив гостю стул.
Питер был худ и белобрыс. Внимание привлекли его неторопливые плавные движения. (Мне ни разу так и не довелось увидеть, чтобы он жестикулировал, ускорил шаги или разгоряченно заговорил.) Гораздо позже я догадался, что он покинул холл и поднялся ко мне, обеспокоенный мимолетным вопросом Альмы. Он опасался, как бы я не истолковал ее слова как проявление враждебности.
Как бы невзначай Питер заметил, что даже лучшие из людей порой невольно допускают в речах и поведении досадную оплошность, которая может помешать общению, если принимать ее близко к сердцу. Чересчур много гнева и напряженности скопилось в мире, не всем и не всегда удается от них уберечься, вот человек и срывается – кто-то постоянно, другие – в определенные моменты. Сказанное Питером вполне соответствовало его манере двигаться. А он продолжал толковать, что одна из причин нашей общей Драмы – бессмысленная спешка. Дух некогда перевести, а ведь сроков нам никто не устанавливал; солнцу еще долго предстоит дарить людям тепло. Возможность не спешить -великое благо. Если люди не воспользуются им, не найдут времени на размышление, они наделают новых ошибок, а обнаружить их не сумеют. В душе суетливого человека пустота, жизнь его – лишь видимость развития. Чем бы ни занимался человек, делать это он должен спокойно, неторопливо, «Plus lentement, – несколько раз повторил Питер, в его устах эта фраза звучала как заклинание. Перемены в жизни должны происходить не по чьему-то заказу, а естественным образом, когда наступит время – ну, разве не глупо пытаться подгонять времена года?
В интеллектуальном отношении сказанное Питером, вероятно, не блистало особой глубиной, но произвело на меня весьма сильное впечатление. Когда годами несешься куда-то в общем потоке, и вдруг тебе напоминают нехитрую истину, что очень приятно неторопливо пройтись по улице, это заставляет осознать, что мудрец не станет пускаться в рассуждения, оправдывающие перегруженную сложностями жизнь, он постарается погасить набранную инерцию. Оказывается, порой нет ничего более поразительного, чем встреча с умным, думающим человеком.
А он уже вернулся к теме благотворности сделанного собственными руками. Если мир окружающих предметов не станет тебе близок, жизнь потеряет свою привлекательность – вот о чем мы все чаще забываем. Пользоваться покупными вещами – путь приятный и легкий, но не самый правильный. Хорошо, чтобы стул, на котором сидишь, стол, за которым ешь, прошли через твои собственные руки. Но поди-ка смастери их, коли не живешь «plus lentement». Как бы курьезно это ни звучало, если перестанешь спешить, времени хватит на все, а пустись в галоп – сутки моментально станут короче. Рассуждая, Питер поглаживал ладонью по столешнице, спинке стула – да так нежно, будто полировал их, будто как раз в этот момент проникался близостью с деревом.
Голос Питера, его движения навевали на меня покой. Покой, лишенный, однако, элемента точности (на меня все еще снисходил время от времени), само состояние, которое мы так называем в чистом виде. Что-то вроде лишенных конкретности флюидов. Ни с одним человеком я не чувствовал такой свободы, не общался без тени напряжения; никогда прежде не испытывал такой уверенности, что ничем не буду уязвим. (Точнее было бы сказать, что меня внезапно осенило: до чего же истощительны были все мои прежние контакты с ближними.) «Питер не мог бы меня задеть». Констатация – проще некуда, ничего сногсшибательного. А ведь на секунду мне даже почудилось, словно весь мир разом стал преображаться.
Я закрыл глаза. Такого я себе не позволял, даже разговаривая с собственной женой. Кровать вместе со мной куда-то понеслась. Трудно было судить, где я нахожусь – в Швеции, во Франции или еще в какой-то стране. Я прибыл в добрую провинцию жизни, в незнакомую провинцию. (Бедняга Петр, бедняга анатом, маленький человек, долгие годы он вел с коллегами одни и те же разговоры – об их статьях, об «их опытах, об их амбициях…)
Тут я услышал новый вопрос. Это вернуло действительности знакомые очертания. Правда, что наши школьники получают прямо на предприятиях различные профессии? Да, подтвердил я, в общих чертах так оно и есть. Питер о подобной практике отозвался весьма одобрительно: детям, подросткам обязательно надо попробовать, какое удовольствие доставляет физический труд. Я согласился с ним, но отметил, что для этого еще не найдена самая подходящая форма… Не все дети трудятся охотно, не всем труд доставляет радость. Да, конечно, сказал Питер и Бог весть в который раз провел ладонью по спинке стула. Немного помолчав, продолжил: «Ваши предприятия работают на ином принципе, однако и там думают о прибыли. А стоит ребенку связать работу с прибылью, как радость исчезает».
Удивляясь собственному запалу, я тем не менее горячо его поддержал: да, вот такие простые истины и забываются, а поэтому – мое воодушевление все росло – по возвращении я обязательно поговорю о труде подростков с бывшей одноклассницей, она теперь министр просвещения. Питер удивился: «Привез вас сюда дипломат, с министрами запросто общаетесь… Вы, видно, принадлежите к самым высоким кругам». Я постарался уверить его в своей сугубой ординарности – да ведь я даже не профессор, а просто преподаватель. «Есть личности, – заявил он, – которые повсюду встречают теплый прием благодаря своему уму и обаянию». «И я вам кажусь такой личностью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59