вы поглядели бы на фотографии его квартиры: ка-а-кой модерн, черт задери. Не в том беда, что Помер-Поммер, должно быть, крепко на руку нечист; ну, кто у нас не без греха? А в том беда, что Бурцев-то недавно распубликовал в газетах уже не подозренья, а доказательства – агент охранки, пусть вышедший в тираж, но ведь предательства не знают срока давности.
Что ж Тихомировы? Казалось бы, им дела нет. И то сказать, агент-иуда служил ведь государю и державе. На письменном приборе, подаренном царем Льву Александрычу, серебряный орел ширял крылами. Но Тихомиров, хоть и перебежчик, ничто иудино не принимал. И это знали в Департаменте полиции. И все же Тихомировы зябко опасались наветов как родственники Поммера.
* * *
Век нам свободы не видать. А в жизни счастья нет. Но полнота ее есть в Белокаменной. В кольце Садового кольца – тужурочки с петличками, штиблетики английские, а шляпы фетровые, а башмачки на пуговичках, а каблучки фасонные; за штат уходит газовый рожок и керосиновый фонарь, сменяясь электричеством; брусчатка и асфальт уж наступают на булыжник. Вообразите, с Большого вдруг низринется квадрига и загремит по всей Театральной, там грань гранита, там тяжело-звонкое скаканье. А с «Метрополя» стекают сумерки, они сине-лиловые, и врубелевский демон желает овладеть квадригой.
А между тем прогресс идет, прогресс гудет. Все выше лифты в домах-модерн, кабины полированные, красные. На грузный ход грузовиков пеняют все хозяева: земли трясение, того гляди, обрушит доходные строения. Уж сколько раз градоначальник запрещал грузовики. Тщетно. Настало и гонение на «Дукс» – велосипед людей сшибает, а лошадей пугает. Вон из Москвы. В Сокольники, а то и дальше, дальше – в глушь, где тетки есть, а дамы редки. Тщетно! «Дуксы» множились. Идет, гудет прогресс. В пределах Садового кольца уже сработали водопровод. И это не предел, поскольку запредельно его нет, но есть пожары. Пожарники в слезах. Пожарные бодры. Все они красавцы, все оркестранты, все в кумовьях у молодух, как та лотошница, что языком слюнит ириски. Ан все ж в особенном почете пожилые, заматерелые в огне и полыме. Один из них – не падайте со стула – водился с Моисей Давидычем. Тот был мне… как определить?.. отцом он был моего отчима; ну, значит, дед. Служил швейцаром. И дружил с пожарным Карп Иванычем. Приняв, как нынче говорят, на грудь, румянясь скулами, они баском и тенорком певали: «Шел я с милою сударкою, со знакомою кухаркою…» Какие рифмы! «Кухарка» и «Варварка»; «воскресенье» – «угощенье». Готов признать, ничуть не плоше, чем в текстах этого «Бестселлера».
А не пора ли толковать о текстах? Пора, пожалуй. Но боже мой, владеет автором сонливость. Весной он болен? Нет, не он, а Пушкин. Да дело-то отнюдь не в том, какое время года, а в том, какие времена. А ведь тогда… Тогда, ей-ей, все было мухами засижено. Сказать ли самому себе, как некогда сказал Бурлюк, художник: «Вот и фактурка».
* * *
Бурлюк желал изобразить сражение на поле Куликовом. Уж лучше бы изобразил глубокий обморок сирени. Ну, хорошо. Писал Бурлюк, прописывал, все время добавляя в краски меду.
«Гречишного», – так добродушно-иронически мне говорил художник Горский, ретроград из школы передвижников. Он жил тогда насупротив почтамта, на Мясницкой. Тот самый, что летовал в Петровском-Разумовском и в Сергиево ездил; и там, и там встречая Тихомирова.
Зависеть от царей, зависеть от народа, гречишный мед иль липовый – не все ли нам равно? Суть такова: Бурлюк оставил холст на кухне, для просушки; так вешают постельное белье. «О мухах и не думал», – смеялся мой милейший Горский.
О, мухи, кухонные мухи! Они не спали до рассвета, медвяный холст обсели, прилипли прочно, сдохли. Бурлюк проснулся, на кухню вышел. Сопя спросонья, глядел на холст. И думал, проводя ладонью по нему, шершавому, как рашпиль, а местами как наждачная бумага, глядел и думал: «Вот, брат, фактура, так фактура…»
Ощерился читатель-недруг и рокочет:
– Какой, к чертям, «Бестселлер»… Словечка в простоте не скажет автор.
Валяй, а я свое продолжу.
Такое времечко бывает, читатель-друг, ну, знаешь ли, засиженное мухами. Куда года уходят – в минувшее, в прошедшее? В былом пошаришь, а их там нет. Они – нигде. А запахи слышны. Один свинцово-керосинный, другой пренеприятный от тающего снега на Красной площади иль на Садовой, где Красные ворота.
Свинцово-керосинный издавала типография «Московских новостей», тяжелый, устоявшийся в почти столетье, извода не было, как не бывает в старых тюрьмах. Мне неохота обижать Льва Александрыча, но типография фасадом на Большую Дмитровку считалась самым грязным зданием в Москве, внутри закопченная, снаружи облупившаяся.
Особняк редактора был, напомню, за углом, на Страстном бульваре. Поутру прибегал чумазенький мальчишка, которому не миновать чахотки, и приносил Льву Александрычу свежий номер.
Тираж был десять тысяч экз. Случалось, меньше. Его проваливали беспощадно господа студенты. В читальнях ежегодно баллотировкою решали, что именно выписывать. В контору «М. ведомостей», что на Петровке, 25, сказать вам правду, подписчик не ломился.
Лев Александрович отрешенно пишет, пишет, пишет. Он не дает дремать орлу из серебра на бронзовой чернильнице. Он пишет и печатает, он выдал в свет весомый мыслью фолиант о благотворных принципах российского самодержавия. И о злотворности идей социализма. Психолог и философ беззлобно удивлялся, как можно миражи принять за реализм, а горизонт – за берега с причалами. Сейчас, окрепнув тем умом, что называют задним, вздохнешь и тоже удивишься своим же заблуждениям, своей же непонятливости. Гордились будущим? По Гоголю, глупее нет на свете. Но вот уж что не в силах в толк взять даже задний ум: какая сила определяет направленье господствующего ветра, который напрягает паруса такой-то из доктрин, а паруса другой – обвисли, чуть полощут? Я не о «массах» говорю, я говорю о «мыслящей материи».
Тихомиров объясняет и взывает. Но ветер века туго полнит другие паруса. И Тихомиров сознает: а наши вялы; безжизненность содержит все-таки тревогу, однако слабосильную – нет даже веры в возможность порывания к великому и идеальному. И потому-то как ознобом пробивает: нечем жить.
Лев Александрыч ошибался. И, сказать по чести, знал, что ошибается. О, Господи, какая мука, чураясь и чуждаясь ненависти, в ней находить бодрящий эликсир.
Пренеприятный дым отечества учуял он давно: «Плохо дело с евреями; они, кажется, штурмуют Россию». Но тогда, сразу после парижей, это «плохо дело» звучало легкой укоризной. Вот так и Женя Черноног, дружок по зоне. «Евреев многовато», – отметил бывший подполковник в городе Москве, мы только-только воротились, моя матушка, еврейка, вручала Женичке подушку, одеяло, полотенце и отвечала участковому милиционеру, что гость не вор и не бандит, сбежавший из ГУЛАГа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
Что ж Тихомировы? Казалось бы, им дела нет. И то сказать, агент-иуда служил ведь государю и державе. На письменном приборе, подаренном царем Льву Александрычу, серебряный орел ширял крылами. Но Тихомиров, хоть и перебежчик, ничто иудино не принимал. И это знали в Департаменте полиции. И все же Тихомировы зябко опасались наветов как родственники Поммера.
* * *
Век нам свободы не видать. А в жизни счастья нет. Но полнота ее есть в Белокаменной. В кольце Садового кольца – тужурочки с петличками, штиблетики английские, а шляпы фетровые, а башмачки на пуговичках, а каблучки фасонные; за штат уходит газовый рожок и керосиновый фонарь, сменяясь электричеством; брусчатка и асфальт уж наступают на булыжник. Вообразите, с Большого вдруг низринется квадрига и загремит по всей Театральной, там грань гранита, там тяжело-звонкое скаканье. А с «Метрополя» стекают сумерки, они сине-лиловые, и врубелевский демон желает овладеть квадригой.
А между тем прогресс идет, прогресс гудет. Все выше лифты в домах-модерн, кабины полированные, красные. На грузный ход грузовиков пеняют все хозяева: земли трясение, того гляди, обрушит доходные строения. Уж сколько раз градоначальник запрещал грузовики. Тщетно. Настало и гонение на «Дукс» – велосипед людей сшибает, а лошадей пугает. Вон из Москвы. В Сокольники, а то и дальше, дальше – в глушь, где тетки есть, а дамы редки. Тщетно! «Дуксы» множились. Идет, гудет прогресс. В пределах Садового кольца уже сработали водопровод. И это не предел, поскольку запредельно его нет, но есть пожары. Пожарники в слезах. Пожарные бодры. Все они красавцы, все оркестранты, все в кумовьях у молодух, как та лотошница, что языком слюнит ириски. Ан все ж в особенном почете пожилые, заматерелые в огне и полыме. Один из них – не падайте со стула – водился с Моисей Давидычем. Тот был мне… как определить?.. отцом он был моего отчима; ну, значит, дед. Служил швейцаром. И дружил с пожарным Карп Иванычем. Приняв, как нынче говорят, на грудь, румянясь скулами, они баском и тенорком певали: «Шел я с милою сударкою, со знакомою кухаркою…» Какие рифмы! «Кухарка» и «Варварка»; «воскресенье» – «угощенье». Готов признать, ничуть не плоше, чем в текстах этого «Бестселлера».
А не пора ли толковать о текстах? Пора, пожалуй. Но боже мой, владеет автором сонливость. Весной он болен? Нет, не он, а Пушкин. Да дело-то отнюдь не в том, какое время года, а в том, какие времена. А ведь тогда… Тогда, ей-ей, все было мухами засижено. Сказать ли самому себе, как некогда сказал Бурлюк, художник: «Вот и фактурка».
* * *
Бурлюк желал изобразить сражение на поле Куликовом. Уж лучше бы изобразил глубокий обморок сирени. Ну, хорошо. Писал Бурлюк, прописывал, все время добавляя в краски меду.
«Гречишного», – так добродушно-иронически мне говорил художник Горский, ретроград из школы передвижников. Он жил тогда насупротив почтамта, на Мясницкой. Тот самый, что летовал в Петровском-Разумовском и в Сергиево ездил; и там, и там встречая Тихомирова.
Зависеть от царей, зависеть от народа, гречишный мед иль липовый – не все ли нам равно? Суть такова: Бурлюк оставил холст на кухне, для просушки; так вешают постельное белье. «О мухах и не думал», – смеялся мой милейший Горский.
О, мухи, кухонные мухи! Они не спали до рассвета, медвяный холст обсели, прилипли прочно, сдохли. Бурлюк проснулся, на кухню вышел. Сопя спросонья, глядел на холст. И думал, проводя ладонью по нему, шершавому, как рашпиль, а местами как наждачная бумага, глядел и думал: «Вот, брат, фактура, так фактура…»
Ощерился читатель-недруг и рокочет:
– Какой, к чертям, «Бестселлер»… Словечка в простоте не скажет автор.
Валяй, а я свое продолжу.
Такое времечко бывает, читатель-друг, ну, знаешь ли, засиженное мухами. Куда года уходят – в минувшее, в прошедшее? В былом пошаришь, а их там нет. Они – нигде. А запахи слышны. Один свинцово-керосинный, другой пренеприятный от тающего снега на Красной площади иль на Садовой, где Красные ворота.
Свинцово-керосинный издавала типография «Московских новостей», тяжелый, устоявшийся в почти столетье, извода не было, как не бывает в старых тюрьмах. Мне неохота обижать Льва Александрыча, но типография фасадом на Большую Дмитровку считалась самым грязным зданием в Москве, внутри закопченная, снаружи облупившаяся.
Особняк редактора был, напомню, за углом, на Страстном бульваре. Поутру прибегал чумазенький мальчишка, которому не миновать чахотки, и приносил Льву Александрычу свежий номер.
Тираж был десять тысяч экз. Случалось, меньше. Его проваливали беспощадно господа студенты. В читальнях ежегодно баллотировкою решали, что именно выписывать. В контору «М. ведомостей», что на Петровке, 25, сказать вам правду, подписчик не ломился.
Лев Александрович отрешенно пишет, пишет, пишет. Он не дает дремать орлу из серебра на бронзовой чернильнице. Он пишет и печатает, он выдал в свет весомый мыслью фолиант о благотворных принципах российского самодержавия. И о злотворности идей социализма. Психолог и философ беззлобно удивлялся, как можно миражи принять за реализм, а горизонт – за берега с причалами. Сейчас, окрепнув тем умом, что называют задним, вздохнешь и тоже удивишься своим же заблуждениям, своей же непонятливости. Гордились будущим? По Гоголю, глупее нет на свете. Но вот уж что не в силах в толк взять даже задний ум: какая сила определяет направленье господствующего ветра, который напрягает паруса такой-то из доктрин, а паруса другой – обвисли, чуть полощут? Я не о «массах» говорю, я говорю о «мыслящей материи».
Тихомиров объясняет и взывает. Но ветер века туго полнит другие паруса. И Тихомиров сознает: а наши вялы; безжизненность содержит все-таки тревогу, однако слабосильную – нет даже веры в возможность порывания к великому и идеальному. И потому-то как ознобом пробивает: нечем жить.
Лев Александрыч ошибался. И, сказать по чести, знал, что ошибается. О, Господи, какая мука, чураясь и чуждаясь ненависти, в ней находить бодрящий эликсир.
Пренеприятный дым отечества учуял он давно: «Плохо дело с евреями; они, кажется, штурмуют Россию». Но тогда, сразу после парижей, это «плохо дело» звучало легкой укоризной. Вот так и Женя Черноног, дружок по зоне. «Евреев многовато», – отметил бывший подполковник в городе Москве, мы только-только воротились, моя матушка, еврейка, вручала Женичке подушку, одеяло, полотенце и отвечала участковому милиционеру, что гость не вор и не бандит, сбежавший из ГУЛАГа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164