Когда силы вернулись ко мне, я оторвался от стены, и, пройдя неверным шагом несколько десятков метров, завернул за угол. Широкая улица, открывшаяся передо мной, ослепила меня лучами прожекторов, как будто я вышел на подмостки, залитые светом.
Хриплый репродуктор, висевший неподалеку на низком столбе, сладко пел "it's a wonderful, wonderful life", и, поддавшись этому наваждению, я вдруг остро почувствовал свою заброшенность и свое одиночество в этом глянцевом и равнодушном мире. Мучительная, почти невыносимая тоска по России внезапно охватила меня, так что какое-то время я думать не мог ни о чем, кроме наших заводских пустырей с их заунывными фабричными гудками, искореженными мостовыми и кирпичными стенами, по которым колючая проволока вьется так же непринужденно, как здесь цветущий плющ. Впоследствии, вернувшись домой, я тоже иногда слышал эту песенку, и каждый раз меня охватывала пронзительная ностальгия уже по Европе, по Западу, по сумрачной и туманной Голландии. Там, в древнем приморском городе, на самом краю вековечной земли наших снов, я впервые почувствовал, какой крепкой пуповиной мы привязаны к стране, которая, однажды вскормив нас, потом не отпускает от себя уже до самой смерти.
Декабрь 2000
ПАРИЖ
Меня всегда привлекали брошенные столицы, и чем грандиознее возвышались их империи, чем обширнее были подвластные им земли, чем неисчислимее казались населявшие их племена и народы, тем сильнее меня трогали печальные развалины, оставшиеся от этого навсегда отошедшего в прошлое величия. Невнятные следы, почти стертые временем, чудом сохранившиеся обломки цветущих городов, теперь засыпанные песком, будоражили мое воображение намного больше, чем сегодняшние мировые столицы, хищные, трезвые и будничные. Я знал, что со времен Гесиода каждая эпоха искренне и безмятежно считала себя наихудшей в истории человечества; но это не мешало мне отыскивать свой золотой век в толще истекших столетий, старательно и неотступно просеивая их, как песок, между пальцами.
Париж, еще вчера бывший гордой столицей Европы и мира, и так и не смирившийся с утратой своего положения, занимал совсем особое место в этом ряду городов, оставленных кипучей исторической жизнью. Нигде закат былого могущества не был преисполнен такого ностальгического очарования, как в Париже. Сам этот город, его бульвары и набережные, представлялся мне как бы всегда окутанным мягкими вечерними сумерками, со столиками на улицах, ароматом кофе и свежевыпеченного хлеба. Однако мне хотелось прочитать в нем не только этот волнующий эпилог, но и, осторожно сняв верхний слой сбывшейся действительности, попасть в тот мир, который влек меня с детства, когда я взахлеб читал о бурном прошлом этого города.
Когда я садился в поезд, направлявшийся в столицу Франции, у меня было ощущение, что я беру с полки увлекательную книгу, о которой я давно уже слышал, но все никак не мог встретить в библиотеках. Но просмаковать это предвкушение мне не удалось: как только я устроился в кресле и плоский североевропейский пейзаж, двинувшись назад с пугающей скоростью, слился за окном в одну серо-зеленую массу, я тут же провалился в мертвенный, тяжелый сон. Последнюю неделю мне удавалось поспать только в поездах; но если в России даже расстояния между Москвой и Петербургом было вполне достаточно для полноценного восстановления сил, в маленькой Европе одну столицу от другой отделяло всего несколько часов езды.
Поезд уже замедлял ход перед вокзалом, когда я смутно, сквозь сон, почувствовал, что мягкий подлокотник, на который опиралась моя одурманенная голова, шевельнулся. Приподнявшись, я некоторое время пытался удержать верхнюю часть тела в равновесии, ощущая при этом, однако, полную невозможность разлепить глаза. Открыв их все-таки, я увидел в соседнем кресле вполне симпатичную девушку, которая глядела на меня почему-то с изумлением.
- Bonjour, mademoiselle, - сказал я ей машинально.
- Bonjour, monsieur, - ответила она.
Порадовавшись этому нечаянному знакомству, я уже открыл было рот, чтобы продолжить наш учтивый разговор, как вдруг осекся, сообразив, что это на ее плече моя голова мирно покоилась по крайней мере последние полчаса. Из того, что я знал о парижских нравах, как будто вытекало, что это-то как раз и следовало счесть самым удачным началом для завязывания отношений, но моя скифская дикость не позволила мне воспользоваться моментом. Единственное, на что я решился, это задать вопрос, еще более глупый, чем то положение, в котором я оказался.
- Est-ce que c'est Paris? - спросил я, когда поезд уже стоял на перроне.
- Oui, sans doute, - сказала девушка с некоторым сарказмом в голосе и вышла из вагона.
Я сделал то же самое и через несколько минут уже забыл о неловком инциденте. Меня захлестывало одно из самых сильных ощущений, когда-либо испытанных в жизни. Оно нашло на меня внезапно, неожиданно для меня самого, как только я осознал, где я нахожусь. Я пробирался через парижские улицы и бульвары, без цели, без направления, забыв обо всем, останавливаясь в ошеломлении после каждого поворота, открывавшего все новые и новые городские дали. Мое сердце неистово колотилось, меня переполнял самый неистовый восторг, в ушах шумело, как после хорошей дозы шампанского. Я невольно сдерживал шаги; мне казалось, что волна ликования подхватит меня, и мое тело взмоет над тротуаром от любого неосторожного движения.
Очутившись через несколько часов на Елисейских полях, я почувствовал, что мое упоение, пройдя свою высшую точку, пошло на спад. Темнело; пора было подумать и о ночлеге. Денег у меня было немного, и я решил провести несколько ночей в палаточном городке, расположенном, как я знал, на берегу Сены, в Булонском лесу. Как только я покинул шумные центральные улицы и свернул в глухую чащу, я сразу же понял, что найти нужное мне место будет очень непросто. Булонский лес, в отличие от Елисейских полей, своему названию соответствовал; на ухоженный, освещенный и обитаемый парк, против моего ожидания, он не походил совершенно. Странно было из городской суеты сразу попасть на лоно природы, с кряжистыми, беспорядочно растущими деревьями, лугами, над которыми струился вечерний туман, и блестевшими в полумраке озерами. Какое-то время я блуждал в этих дебрях, в смутной надежде, что причудливо переплетающиеся дорожки выведут меня куда-нибудь поближе к цивилизации. Так и случилось: не прошло и получаса, как впереди блеснул широкий тракт, по которому стремительно неслись машины. Выйдя к нему, я увидел, что по его обочине с двух сторон рядами стоят темные фигуры, которые я поначалу принял за статуи. Вскоре, однако, выяснилось, что это были живые существа, причем одни только дамы, возраста преимущественно весьма почтенного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Хриплый репродуктор, висевший неподалеку на низком столбе, сладко пел "it's a wonderful, wonderful life", и, поддавшись этому наваждению, я вдруг остро почувствовал свою заброшенность и свое одиночество в этом глянцевом и равнодушном мире. Мучительная, почти невыносимая тоска по России внезапно охватила меня, так что какое-то время я думать не мог ни о чем, кроме наших заводских пустырей с их заунывными фабричными гудками, искореженными мостовыми и кирпичными стенами, по которым колючая проволока вьется так же непринужденно, как здесь цветущий плющ. Впоследствии, вернувшись домой, я тоже иногда слышал эту песенку, и каждый раз меня охватывала пронзительная ностальгия уже по Европе, по Западу, по сумрачной и туманной Голландии. Там, в древнем приморском городе, на самом краю вековечной земли наших снов, я впервые почувствовал, какой крепкой пуповиной мы привязаны к стране, которая, однажды вскормив нас, потом не отпускает от себя уже до самой смерти.
Декабрь 2000
ПАРИЖ
Меня всегда привлекали брошенные столицы, и чем грандиознее возвышались их империи, чем обширнее были подвластные им земли, чем неисчислимее казались населявшие их племена и народы, тем сильнее меня трогали печальные развалины, оставшиеся от этого навсегда отошедшего в прошлое величия. Невнятные следы, почти стертые временем, чудом сохранившиеся обломки цветущих городов, теперь засыпанные песком, будоражили мое воображение намного больше, чем сегодняшние мировые столицы, хищные, трезвые и будничные. Я знал, что со времен Гесиода каждая эпоха искренне и безмятежно считала себя наихудшей в истории человечества; но это не мешало мне отыскивать свой золотой век в толще истекших столетий, старательно и неотступно просеивая их, как песок, между пальцами.
Париж, еще вчера бывший гордой столицей Европы и мира, и так и не смирившийся с утратой своего положения, занимал совсем особое место в этом ряду городов, оставленных кипучей исторической жизнью. Нигде закат былого могущества не был преисполнен такого ностальгического очарования, как в Париже. Сам этот город, его бульвары и набережные, представлялся мне как бы всегда окутанным мягкими вечерними сумерками, со столиками на улицах, ароматом кофе и свежевыпеченного хлеба. Однако мне хотелось прочитать в нем не только этот волнующий эпилог, но и, осторожно сняв верхний слой сбывшейся действительности, попасть в тот мир, который влек меня с детства, когда я взахлеб читал о бурном прошлом этого города.
Когда я садился в поезд, направлявшийся в столицу Франции, у меня было ощущение, что я беру с полки увлекательную книгу, о которой я давно уже слышал, но все никак не мог встретить в библиотеках. Но просмаковать это предвкушение мне не удалось: как только я устроился в кресле и плоский североевропейский пейзаж, двинувшись назад с пугающей скоростью, слился за окном в одну серо-зеленую массу, я тут же провалился в мертвенный, тяжелый сон. Последнюю неделю мне удавалось поспать только в поездах; но если в России даже расстояния между Москвой и Петербургом было вполне достаточно для полноценного восстановления сил, в маленькой Европе одну столицу от другой отделяло всего несколько часов езды.
Поезд уже замедлял ход перед вокзалом, когда я смутно, сквозь сон, почувствовал, что мягкий подлокотник, на который опиралась моя одурманенная голова, шевельнулся. Приподнявшись, я некоторое время пытался удержать верхнюю часть тела в равновесии, ощущая при этом, однако, полную невозможность разлепить глаза. Открыв их все-таки, я увидел в соседнем кресле вполне симпатичную девушку, которая глядела на меня почему-то с изумлением.
- Bonjour, mademoiselle, - сказал я ей машинально.
- Bonjour, monsieur, - ответила она.
Порадовавшись этому нечаянному знакомству, я уже открыл было рот, чтобы продолжить наш учтивый разговор, как вдруг осекся, сообразив, что это на ее плече моя голова мирно покоилась по крайней мере последние полчаса. Из того, что я знал о парижских нравах, как будто вытекало, что это-то как раз и следовало счесть самым удачным началом для завязывания отношений, но моя скифская дикость не позволила мне воспользоваться моментом. Единственное, на что я решился, это задать вопрос, еще более глупый, чем то положение, в котором я оказался.
- Est-ce que c'est Paris? - спросил я, когда поезд уже стоял на перроне.
- Oui, sans doute, - сказала девушка с некоторым сарказмом в голосе и вышла из вагона.
Я сделал то же самое и через несколько минут уже забыл о неловком инциденте. Меня захлестывало одно из самых сильных ощущений, когда-либо испытанных в жизни. Оно нашло на меня внезапно, неожиданно для меня самого, как только я осознал, где я нахожусь. Я пробирался через парижские улицы и бульвары, без цели, без направления, забыв обо всем, останавливаясь в ошеломлении после каждого поворота, открывавшего все новые и новые городские дали. Мое сердце неистово колотилось, меня переполнял самый неистовый восторг, в ушах шумело, как после хорошей дозы шампанского. Я невольно сдерживал шаги; мне казалось, что волна ликования подхватит меня, и мое тело взмоет над тротуаром от любого неосторожного движения.
Очутившись через несколько часов на Елисейских полях, я почувствовал, что мое упоение, пройдя свою высшую точку, пошло на спад. Темнело; пора было подумать и о ночлеге. Денег у меня было немного, и я решил провести несколько ночей в палаточном городке, расположенном, как я знал, на берегу Сены, в Булонском лесу. Как только я покинул шумные центральные улицы и свернул в глухую чащу, я сразу же понял, что найти нужное мне место будет очень непросто. Булонский лес, в отличие от Елисейских полей, своему названию соответствовал; на ухоженный, освещенный и обитаемый парк, против моего ожидания, он не походил совершенно. Странно было из городской суеты сразу попасть на лоно природы, с кряжистыми, беспорядочно растущими деревьями, лугами, над которыми струился вечерний туман, и блестевшими в полумраке озерами. Какое-то время я блуждал в этих дебрях, в смутной надежде, что причудливо переплетающиеся дорожки выведут меня куда-нибудь поближе к цивилизации. Так и случилось: не прошло и получаса, как впереди блеснул широкий тракт, по которому стремительно неслись машины. Выйдя к нему, я увидел, что по его обочине с двух сторон рядами стоят темные фигуры, которые я поначалу принял за статуи. Вскоре, однако, выяснилось, что это были живые существа, причем одни только дамы, возраста преимущественно весьма почтенного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13