— Он жестко посмотрел на Хоснера.
Хоснер вытер потную шею. Ветер взбивал облачка пыли на вершине холма. Грязевая равнина простиралась до бесконечности на дальнем берегу Евфрата. Когда-то и здесь росли деревья и колосились поля пшеницы, но тогда, вероятно, еще можно было увидеть Вавилон, приближаясь к нему с караваном от Западной пустыни по древней дамасской дороге. Так и евреи пришли в место своего пленения через пышущие жаром пустыни Сирии. Потом они, должно быть, увидели издалека обработанные поля на плодородной равнине, совсем не такие, какими они предстали перед Хоснером с борта «конкорда-02»; те поля показались евреям приветливыми, даже если они знали, что это будет местом их рабства. А жители Вавилона стояли, наверное, в своих полях и на городских стенах, глядя, как приближается их великая армия с израильтянами в цепях и с повозками, нагруженными серебром и золотом из сокровищниц Иерусалима.
— Итак?
Хоснер посмотрел на рабби и заговорил тихо и медленно:
— Рабство... лагеря... погромы... Вам нужны теплые человеческие тела, чтобы творить над ними жестокие бесчинства... Я хочу сказать, что когда сопротивление становится физически невозможным... то вы просто кончаете с этим, черт побери. Вы не сдаетесь унижению, грабежу и убийству. Вы кончаете с этим, прежде чем они...
— Бог решает, кому умереть, а кому нет! Не человек. Не Яков Хоснер. У нас нет морального права покончить с нашими жизнями. Я расскажу вам кое-что о Масаде. Это была немыслимая храбрость, но не все там хотели совершить самоубийство. Были и такие, кого забили родственники еще до массового самоубийства. Это уже убийство. И я думаю, именно такое произойдет здесь, если те горячие головы потеряют контроль над собой. Что за молодых мужчин и женщин мы растим? Я никогда не видел подобного безрассудства.
Хоснер снова подумал об Авидаре. Потом о Бернштейн. Должен быть компромисс между двумя философскими направлениями.
— В конце концов, когда ситуация безнадежна, тот, кто хочет попасть в плен, найдет способ сдаться. А тот, кто решит сражаться до конца, так и поступит. Кто пожелает сам расстаться с жизнью, сделает это. Что-нибудь еще, рабби?
Раввин Левин смотрел на него с чувством боли и неприязни:
— Мудрость Якова Соломона Хоснера. Вот вам еще один образец неординарной мудрости. Если бы те две женщины сказали, что Соломон блефует, и допустили, чтобы ребенка разрубили пополам, то царь Соломон оказался бы в положении убийцы, а не праведного судьи. Вот кем вы станете — убийцей. Ваш компромисс для меня неприемлем. — Раввин взмахнул рукой и повысил голос: — Я настаиваю, чтобы те, кто хочет сдаться, так сейчас и поступили, и чтобы вы запретили самоубийство и любые разговоры о самоубийстве!
Хоснер заметил, что раввин держит в руке какой-то предмет. Вгляделся, когда тот в очередной раз взмахнул руками. Левин еще продолжал бы громко возмущаться, но собеседник умерил его пыл. Он вдруг положил руку на плечо собеседника и тихо сказал:
— Я не знаю. Просто не знаю, рабби. Рабби, я устал. Не думаю, что после всего, что произошло здесь, я захочу нести ответственность за что-либо. Я не чувствую, что годен для этого. Я...
Раввин Левин мягко взял руку Хоснера в свою:
— Простите меня. Послушайте, пусть все утихнет. У вас очень усталый вид. Даю вам слово, что не стану беспокоить вас по поводу решения до тех пор, пока вы не почувствуете себя лучше.
Хоснер воспрянул духом:
— Хорошо. Именно это я ожидал услышать — не раньше. — Он опустил глаза на предмет в руке рабби: — Что это у вас?
Рабби знал, что имеет дело с профессионалом. Он рассердился, но оценил быстроту реакции своего противника. Тоже глянул на вещицу, которую продолжал сжимать в руке.
— Ах, это. Отвратительная штука. Противно прикасаться к ней. Языческий идол. — Он поднял вещицу, которую ярко осветил солнечный свет. — Беккер нашел это в могиле, которую копает.
Хоснер присмотрелся. Что-то вроде крылатого демона, но из материала, на первый взгляд похожего на обожженную глину, хотя Хоснеру на мгновение показалось, что это мумия. У фигурки было тщедушное тело мужчины с непомерно большим фаллосом и самое отвратительное лицо, какое Хоснеру встречалось в разных видах искусства.
— Я думаю, это должно стать достойным завершением трудного дня для старины Добкина. Он досаждал всем нам просьбами просеивать обломки. Дайте мне это.
Раввин повертел фигурку в руке, повернул лицом к себе:
— Он действительно слишком непристойный и уродливый, чтобы явиться на свет Божьего дня. Этот идол принадлежит другому времени и должен оставаться во тьме.
Левин так сильно сжал фигурку, что костяшки пальцев побелели.
Хоснер застыл на месте. Порыв жгучего ветра поднял пыль вокруг них и на секунду погрузил их в темноту.
— Не будьте глупцом! — прокричал Яков сквозь ветер и пыль. — Мы в двадцатом веке так уже не рассуждаем. Отдайте мне его!
Раввин Левин усмехнулся и разжал пальцы. Ветер сник, и коричневое облако осело на землю. Он протянул Хоснеру фигурку:
— Вот. Это бессмысленно. Господь посмеялся бы над моим суеверием, если бы я раздавил ее. Отдайте генералу Добкину.
Хоснер взял фигурку:
— Спасибо.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Хоснер повернулся и ушел.
* * *
Хоснер быстро шагал вдоль гребня крутого склона, обращенного к Евфрату. Он посмотрел вниз. До реки было метров сто, и он задумался над тем, как Добкин рассчитывает спуститься здесь и остаться незамеченным, даже если будет темно.
У подножия холма, как раз у основания цитадели, вдоль берега росло несколько пыльных кустиков, похожих на клещевину. Рос здесь и колючий кустарник. Хоснеру было известно что ашбалы выставили там дозорные посты.
Евфрат манил прохладой. Хоснер облизал пересохшие, шершавые губы и двинулся на южную сторону оборонительной линии. Мужчины и женщины прекращали работу и смотрели на него, когда он проходил мимо. Хоснер ускорил шаг.
Он остановился на позиции Макклюра и Ричардсона, отметив для себя, что они хорошо оборудовали свой укрепленный пост. Огневая точка с прикрытием до уровня груди, а вокруг земляной вал с зубчатым верхом, как у миниатюрного замка. Был здесь и небольшой навес для защиты от солнца, сделанный из обивки кресел и из распрямленных пружин сидений. Навес трепетал на ветру и, казалось, едва держался.
— Похоже на Аламо.
Макклюр разломил пополам спичку и заострил один конец:
— А это и есть Аламо.
Оба с головы до ног были покрыты грязью и потом. Ричардсон аккуратно сложил свой китель офицера военно-воздушных сил и пристроил его на вырытую в яме полку, обернув парой женских панталон.
Хоснер нисколько не рассердился, увидев, что Ричардсон подумал обо всем заранее. Это внушало доверие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Хоснер вытер потную шею. Ветер взбивал облачка пыли на вершине холма. Грязевая равнина простиралась до бесконечности на дальнем берегу Евфрата. Когда-то и здесь росли деревья и колосились поля пшеницы, но тогда, вероятно, еще можно было увидеть Вавилон, приближаясь к нему с караваном от Западной пустыни по древней дамасской дороге. Так и евреи пришли в место своего пленения через пышущие жаром пустыни Сирии. Потом они, должно быть, увидели издалека обработанные поля на плодородной равнине, совсем не такие, какими они предстали перед Хоснером с борта «конкорда-02»; те поля показались евреям приветливыми, даже если они знали, что это будет местом их рабства. А жители Вавилона стояли, наверное, в своих полях и на городских стенах, глядя, как приближается их великая армия с израильтянами в цепях и с повозками, нагруженными серебром и золотом из сокровищниц Иерусалима.
— Итак?
Хоснер посмотрел на рабби и заговорил тихо и медленно:
— Рабство... лагеря... погромы... Вам нужны теплые человеческие тела, чтобы творить над ними жестокие бесчинства... Я хочу сказать, что когда сопротивление становится физически невозможным... то вы просто кончаете с этим, черт побери. Вы не сдаетесь унижению, грабежу и убийству. Вы кончаете с этим, прежде чем они...
— Бог решает, кому умереть, а кому нет! Не человек. Не Яков Хоснер. У нас нет морального права покончить с нашими жизнями. Я расскажу вам кое-что о Масаде. Это была немыслимая храбрость, но не все там хотели совершить самоубийство. Были и такие, кого забили родственники еще до массового самоубийства. Это уже убийство. И я думаю, именно такое произойдет здесь, если те горячие головы потеряют контроль над собой. Что за молодых мужчин и женщин мы растим? Я никогда не видел подобного безрассудства.
Хоснер снова подумал об Авидаре. Потом о Бернштейн. Должен быть компромисс между двумя философскими направлениями.
— В конце концов, когда ситуация безнадежна, тот, кто хочет попасть в плен, найдет способ сдаться. А тот, кто решит сражаться до конца, так и поступит. Кто пожелает сам расстаться с жизнью, сделает это. Что-нибудь еще, рабби?
Раввин Левин смотрел на него с чувством боли и неприязни:
— Мудрость Якова Соломона Хоснера. Вот вам еще один образец неординарной мудрости. Если бы те две женщины сказали, что Соломон блефует, и допустили, чтобы ребенка разрубили пополам, то царь Соломон оказался бы в положении убийцы, а не праведного судьи. Вот кем вы станете — убийцей. Ваш компромисс для меня неприемлем. — Раввин взмахнул рукой и повысил голос: — Я настаиваю, чтобы те, кто хочет сдаться, так сейчас и поступили, и чтобы вы запретили самоубийство и любые разговоры о самоубийстве!
Хоснер заметил, что раввин держит в руке какой-то предмет. Вгляделся, когда тот в очередной раз взмахнул руками. Левин еще продолжал бы громко возмущаться, но собеседник умерил его пыл. Он вдруг положил руку на плечо собеседника и тихо сказал:
— Я не знаю. Просто не знаю, рабби. Рабби, я устал. Не думаю, что после всего, что произошло здесь, я захочу нести ответственность за что-либо. Я не чувствую, что годен для этого. Я...
Раввин Левин мягко взял руку Хоснера в свою:
— Простите меня. Послушайте, пусть все утихнет. У вас очень усталый вид. Даю вам слово, что не стану беспокоить вас по поводу решения до тех пор, пока вы не почувствуете себя лучше.
Хоснер воспрянул духом:
— Хорошо. Именно это я ожидал услышать — не раньше. — Он опустил глаза на предмет в руке рабби: — Что это у вас?
Рабби знал, что имеет дело с профессионалом. Он рассердился, но оценил быстроту реакции своего противника. Тоже глянул на вещицу, которую продолжал сжимать в руке.
— Ах, это. Отвратительная штука. Противно прикасаться к ней. Языческий идол. — Он поднял вещицу, которую ярко осветил солнечный свет. — Беккер нашел это в могиле, которую копает.
Хоснер присмотрелся. Что-то вроде крылатого демона, но из материала, на первый взгляд похожего на обожженную глину, хотя Хоснеру на мгновение показалось, что это мумия. У фигурки было тщедушное тело мужчины с непомерно большим фаллосом и самое отвратительное лицо, какое Хоснеру встречалось в разных видах искусства.
— Я думаю, это должно стать достойным завершением трудного дня для старины Добкина. Он досаждал всем нам просьбами просеивать обломки. Дайте мне это.
Раввин повертел фигурку в руке, повернул лицом к себе:
— Он действительно слишком непристойный и уродливый, чтобы явиться на свет Божьего дня. Этот идол принадлежит другому времени и должен оставаться во тьме.
Левин так сильно сжал фигурку, что костяшки пальцев побелели.
Хоснер застыл на месте. Порыв жгучего ветра поднял пыль вокруг них и на секунду погрузил их в темноту.
— Не будьте глупцом! — прокричал Яков сквозь ветер и пыль. — Мы в двадцатом веке так уже не рассуждаем. Отдайте мне его!
Раввин Левин усмехнулся и разжал пальцы. Ветер сник, и коричневое облако осело на землю. Он протянул Хоснеру фигурку:
— Вот. Это бессмысленно. Господь посмеялся бы над моим суеверием, если бы я раздавил ее. Отдайте генералу Добкину.
Хоснер взял фигурку:
— Спасибо.
Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Хоснер повернулся и ушел.
* * *
Хоснер быстро шагал вдоль гребня крутого склона, обращенного к Евфрату. Он посмотрел вниз. До реки было метров сто, и он задумался над тем, как Добкин рассчитывает спуститься здесь и остаться незамеченным, даже если будет темно.
У подножия холма, как раз у основания цитадели, вдоль берега росло несколько пыльных кустиков, похожих на клещевину. Рос здесь и колючий кустарник. Хоснеру было известно что ашбалы выставили там дозорные посты.
Евфрат манил прохладой. Хоснер облизал пересохшие, шершавые губы и двинулся на южную сторону оборонительной линии. Мужчины и женщины прекращали работу и смотрели на него, когда он проходил мимо. Хоснер ускорил шаг.
Он остановился на позиции Макклюра и Ричардсона, отметив для себя, что они хорошо оборудовали свой укрепленный пост. Огневая точка с прикрытием до уровня груди, а вокруг земляной вал с зубчатым верхом, как у миниатюрного замка. Был здесь и небольшой навес для защиты от солнца, сделанный из обивки кресел и из распрямленных пружин сидений. Навес трепетал на ветру и, казалось, едва держался.
— Похоже на Аламо.
Макклюр разломил пополам спичку и заострил один конец:
— А это и есть Аламо.
Оба с головы до ног были покрыты грязью и потом. Ричардсон аккуратно сложил свой китель офицера военно-воздушных сил и пристроил его на вырытую в яме полку, обернув парой женских панталон.
Хоснер нисколько не рассердился, увидев, что Ричардсон подумал обо всем заранее. Это внушало доверие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126