— Но из шторма нужно выходить.
Рассудив, что наиточнейшую информацию я могу получить лишь на мостике (ну в крайнем случае наорут и выпрут), я опрометью бросился туда. К моему удивлению, там было спокойно: то ли мы, как упрекал меня Никита, и в самом деле перепугались от незнания, то ли пребывание на командном пункте обязывало находившихся там людей к самообладанию, но переговаривались они по-прежнему тихо и немногословно. На меня внимания никто не обратил. Я пристроился в углу рубки у очищенного от наморози окна и уткнулся взглядом в необычно толстую, сплошь обледеневшую мачту. Мне показалось, что впереди мелькают какие-то огни, и, не выдержав, я шёпотом спросил об этом у Лыкова.
— Входим в бухту Вознесенскую, — неожиданно громко ответил он. — Васютин дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад получили.
В голосе Лыкова, однако, я не уловил и тени осуждения — старпом явно «играл на публику». И, как тут же выяснилось, играл напрасно.
— Не вводи в заблуждение корреспондента, — послышался из темноты голое Чернышёва. — Я задолго до ЦУ перетрусил, пятьдесят минут как идём к бухте. Успокоился, Паша?
— А я и не волновался! — с вызовом соврал я. — Разве что чуть-чуть, когда «Дежнев» «задумался». У вас здесь никто не ушибся?
— С чего это? — удивился Лыков.
— Как с чего? У нас от крена все попадали, Ерофеев палец вывихнул.
— Архипыч, у нас был крен? — спросил Лыков.
— Это тебе приснилось, Паша, — проскрипел Чернышёв. — На спине спал небось.
— С креном на левое ухо, — добавил Корсаков.
Все засмеялись. Только сейчас я заметил, что Корсаков прижимает к щеке окровавленный платок.
— Виктор Сергеич, я-то думал, что вы человек серьёзный… — упрекнул я.
— Был, Павел Георгиевич. — Корсаков положил руку мне на плечо. — Особенно в тот момент, когда нас положило на борт. А теперь, простите великодушно, мне тоже хочется немного посмеяться.
Чернышёв даёт рекомендацию
Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий Баландин смотрел на неё по-собачьи благодарными глазами.
— Вы так добры, мне, право, неудобно… — мямлил он.
— Неудобно брюки через голову надевать. — Любовь Григорьевна отжала тряпку в ведро. И ласково добавила: — Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.
Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.
— Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, — заметил я.
— Надеюсь, вы не думаете, Паша… — Бледное лицо Баландина окрасилось в свекольный цвет. — Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?
— Вам виднее.
— И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут вникла в основы химии полимеров!
— Да, в женщине это главное.
— Ну, вот… — Баландин сокрушённо махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, вздохнул и вдруг спохватился: — Так что у нас делается?
Я коротко рассказал, забрался на верхнюю койку и, чувствуя себя совершенно разбитым, мгновенно уснул.
Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.
Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, свеженький как огурчик Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался «Танец с саблями». Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскрёб под ним бритвой, весело промычал ещё несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он полюбовался собой в зеркало, удовлетворённо протрубил конец мелодии и неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.
— Проснулись? — доброжелательно спросил Баландин. — Вставайте, без завтрака останетесь и на разбор опоздаете. А у нас происшествие! Пока я спал, на борту разразился грандиозный скандал, невольным виновником которого оказался Птаха. Помните стуки и скрежет, которые мешали мне спать? Это Птаха, желая преподнести капитану приятный сюрприз, вместе с пятью матросами за ночь околол и выбросил в море набранный нами лёд. Когда Чернышёв проснулся и вышел покурить на крыло мостика, он остолбенел: палуба была совершенно чиста, а Птаха, утомлённый, но чрезвычайно собой довольный, сбрасывал за борт последние осколки льда.
— Хоть танцы устраивай, Архипыч, — похвастался он. — Как будто и в море не были!
Что творилось! Чернышёв так орал на бедного Птаху, что сорвал голос, и Рая сейчас отпаивает его молоком с мёдом. Сначала Птаха оправдывался, что его, мол, никто не предупреждал, потом все понял и теперь сидит в своей каюте, отчаянно сквернословит и проклинает экспедицию, психов-учёных, Чернышёва и свою несчастную участь. Обо всем этом мне поведал Баландин, пока я одевался. Все кругом расстроены, упрекают друг друга: «Раньше нужно было лёд промерить!», — а экипаж толком ничего не понимает и посмеивается.
Обсуждение событий минувшей ночи проходило в салоне.
Сверх ожидания Чернышёв был вовсе не в плохом настроении. Обмотав по-домашнему горло полотенцем, он попивал маленькими глоточками тёплое молоко, по-кошачьи жмурился и благосклонно на нас поглядывал. Между тем мы знали, что ему по докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чём заботливо сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения будут приняты более строгие меры.
— Никита, — просипел он, — будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, позови, пожалуйста, Птаху.
Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошёл Птаха, мы поразились по-настоящему.
— Прости меня, Костя, — проникновенно сказал Чернышёв. — Я ж тебя не предупредил, что науке лёд нужен, правда?
— Ага, — недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.
— Значит, я и виноват, — резюмировал Чернышёв. — Пёс с ним, со льдом, что мы, нового не наберём, что ли? Этого добра. Костя, на наш с тобой век хватит.
Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.
— Золотой малый, — поведал Чернышёв. — Бывает, ошибается, конечно, но у меня лично язык не повернётся его упрекнуть.
— А кто на весь порт орал: «Услужливый Птаха опаснее врага»? — пробормотал Лыков, будто про себя.
— Неужели нашёлся такой хам? — ошеломился Чернышёв. — Не перевелись у нас ещё грубые люди. С ними, я вам скажу, надо бороться, ты уж себя сдерживай, Лыков, не бери пример с Васютина, который никогда не будет человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Рассудив, что наиточнейшую информацию я могу получить лишь на мостике (ну в крайнем случае наорут и выпрут), я опрометью бросился туда. К моему удивлению, там было спокойно: то ли мы, как упрекал меня Никита, и в самом деле перепугались от незнания, то ли пребывание на командном пункте обязывало находившихся там людей к самообладанию, но переговаривались они по-прежнему тихо и немногословно. На меня внимания никто не обратил. Я пристроился в углу рубки у очищенного от наморози окна и уткнулся взглядом в необычно толстую, сплошь обледеневшую мачту. Мне показалось, что впереди мелькают какие-то огни, и, не выдержав, я шёпотом спросил об этом у Лыкова.
— Входим в бухту Вознесенскую, — неожиданно громко ответил он. — Васютин дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад получили.
В голосе Лыкова, однако, я не уловил и тени осуждения — старпом явно «играл на публику». И, как тут же выяснилось, играл напрасно.
— Не вводи в заблуждение корреспондента, — послышался из темноты голое Чернышёва. — Я задолго до ЦУ перетрусил, пятьдесят минут как идём к бухте. Успокоился, Паша?
— А я и не волновался! — с вызовом соврал я. — Разве что чуть-чуть, когда «Дежнев» «задумался». У вас здесь никто не ушибся?
— С чего это? — удивился Лыков.
— Как с чего? У нас от крена все попадали, Ерофеев палец вывихнул.
— Архипыч, у нас был крен? — спросил Лыков.
— Это тебе приснилось, Паша, — проскрипел Чернышёв. — На спине спал небось.
— С креном на левое ухо, — добавил Корсаков.
Все засмеялись. Только сейчас я заметил, что Корсаков прижимает к щеке окровавленный платок.
— Виктор Сергеич, я-то думал, что вы человек серьёзный… — упрекнул я.
— Был, Павел Георгиевич. — Корсаков положил руку мне на плечо. — Особенно в тот момент, когда нас положило на борт. А теперь, простите великодушно, мне тоже хочется немного посмеяться.
Чернышёв даёт рекомендацию
Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий Баландин смотрел на неё по-собачьи благодарными глазами.
— Вы так добры, мне, право, неудобно… — мямлил он.
— Неудобно брюки через голову надевать. — Любовь Григорьевна отжала тряпку в ведро. И ласково добавила: — Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.
Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.
— Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, — заметил я.
— Надеюсь, вы не думаете, Паша… — Бледное лицо Баландина окрасилось в свекольный цвет. — Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?
— Вам виднее.
— И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут вникла в основы химии полимеров!
— Да, в женщине это главное.
— Ну, вот… — Баландин сокрушённо махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, вздохнул и вдруг спохватился: — Так что у нас делается?
Я коротко рассказал, забрался на верхнюю койку и, чувствуя себя совершенно разбитым, мгновенно уснул.
Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.
Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, свеженький как огурчик Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался «Танец с саблями». Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскрёб под ним бритвой, весело промычал ещё несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он полюбовался собой в зеркало, удовлетворённо протрубил конец мелодии и неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.
— Проснулись? — доброжелательно спросил Баландин. — Вставайте, без завтрака останетесь и на разбор опоздаете. А у нас происшествие! Пока я спал, на борту разразился грандиозный скандал, невольным виновником которого оказался Птаха. Помните стуки и скрежет, которые мешали мне спать? Это Птаха, желая преподнести капитану приятный сюрприз, вместе с пятью матросами за ночь околол и выбросил в море набранный нами лёд. Когда Чернышёв проснулся и вышел покурить на крыло мостика, он остолбенел: палуба была совершенно чиста, а Птаха, утомлённый, но чрезвычайно собой довольный, сбрасывал за борт последние осколки льда.
— Хоть танцы устраивай, Архипыч, — похвастался он. — Как будто и в море не были!
Что творилось! Чернышёв так орал на бедного Птаху, что сорвал голос, и Рая сейчас отпаивает его молоком с мёдом. Сначала Птаха оправдывался, что его, мол, никто не предупреждал, потом все понял и теперь сидит в своей каюте, отчаянно сквернословит и проклинает экспедицию, психов-учёных, Чернышёва и свою несчастную участь. Обо всем этом мне поведал Баландин, пока я одевался. Все кругом расстроены, упрекают друг друга: «Раньше нужно было лёд промерить!», — а экипаж толком ничего не понимает и посмеивается.
Обсуждение событий минувшей ночи проходило в салоне.
Сверх ожидания Чернышёв был вовсе не в плохом настроении. Обмотав по-домашнему горло полотенцем, он попивал маленькими глоточками тёплое молоко, по-кошачьи жмурился и благосклонно на нас поглядывал. Между тем мы знали, что ему по докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чём заботливо сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения будут приняты более строгие меры.
— Никита, — просипел он, — будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, позови, пожалуйста, Птаху.
Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошёл Птаха, мы поразились по-настоящему.
— Прости меня, Костя, — проникновенно сказал Чернышёв. — Я ж тебя не предупредил, что науке лёд нужен, правда?
— Ага, — недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.
— Значит, я и виноват, — резюмировал Чернышёв. — Пёс с ним, со льдом, что мы, нового не наберём, что ли? Этого добра. Костя, на наш с тобой век хватит.
Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.
— Золотой малый, — поведал Чернышёв. — Бывает, ошибается, конечно, но у меня лично язык не повернётся его упрекнуть.
— А кто на весь порт орал: «Услужливый Птаха опаснее врага»? — пробормотал Лыков, будто про себя.
— Неужели нашёлся такой хам? — ошеломился Чернышёв. — Не перевелись у нас ещё грубые люди. С ними, я вам скажу, надо бороться, ты уж себя сдерживай, Лыков, не бери пример с Васютина, который никогда не будет человеком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61