– спрашивает Иванов.
– Еще бы! – улыбается дед. – Тысячи снарядов на километре фронта! В считанные минуты!..
– Гарь, дым! – перебивает Иванов. – Соседних пушек не видно!
– Веселое время – наступление, – кивает дед.
– Ребята у орудий скачут как черти! – горячится Иванов. – Черные от копоти, веселые! От канонады оглохшие!
– Нет! – восклицает дед. – Никто лучше Лермонтова про артиллерию не написал: «И залпы тысячи орудий слились в протяжный вой!»
– Что говорить! – смеется Иванов. – Бог войны наша с тобой артиллерия!
Они замолкают. А я на них любуюсь. Шинели расстегнули. Папахи сняли. Седые волосы на солнце блестят. Улыбаются, довольные.
– Ты знаешь, Коля, – говорит дед, – встретил я в Сибири одного сержанта. Наказал я его несправедливо на войне. За то, что фашиста пленного ударил.
– Лежачих не бьют, – сказал Иванов.
– Да этот фриц у своего же пленного пайку хлеба, оказывается, отнял. А сержант-то мне этого и не объяснил. Испугался начальства. И теперь вот встретились.
– Неудобно вышло, – вздохнул Иванов. – Что ж, нам, командирам, перед сержантом извиниться не грех. Было уж, что там говорить. На вежливость времени не хватало. Поговорить не могли толком. Выполняй приказ, и все тут. Да и кто перед солдатом не в долгу, скажи? Сами ведь солдатами были. Помним.
– Это верно, – ответил дедушка, – не зря скребет на сердце.
Примчался полковник. Снова жахнул из ракетницы. Иванов прильнул глазами к стереотрубе. Дедушка взял бинокль. Мне свой полковник отдал.
Я смотрю в бинокль. В настоящий полевой бинокль!
Разные ведь есть бинокли. Можно и в магазине такой же купить. Такой же, а не такой. Вот винтовка. У нее номер есть. Она на учете числится, как солдат. Потому что она – боевое оружие. Мой бинокль – как винтовка. Он армии служит. Военным помогает. Это настоящий военный бинокль.
Я смотрю в него сквозь тонкие крестики и черточки, которыми стекло помечено. Разглядываю поле вдали и вдруг вижу, как по нему движутся странные предметы.
На санях установлен столб. Это как бы мачта. А на мачте натянуто полотно. Движется по земле парус. Все ближе, ближе к нам. Но пушки молчат. Парусов уже много на поле. И они быстрее ползут.
– Чего же медлят? – говорит дедушка. – Расстояние позволяет.
Иванов хмыкает, ничего не говорит. А полковник объясняет:
– Отрабатываем дрезденский маневр генерал-майора. Видите, пушки стоят под углом в атаке. Огонь будем вести с близкого расстояния. И на всю глубину.
– Вот как! – изумляется дед. – Да сейчас же тактика другая. Орудия другие. В военных условиях такой атаки может и не быть!
– Может и не быть, – соглашается полковник. – А может и быть…
– Ну, – хохочет дедушка, – вас не проведешь! Молодцы. Да так и надо! Новому учитесь, но и старое не забывайте!
И тут начинается пальба.
Пушки грохочут. И я вижу, как в парусах появляются дырки. Один парус пополам сломало – угодило прямо в мачту!
Те паруса, где дыры, – останавливаются. Много «танков» уже подбито. А другие еще идут. Ползут – и все.
У стволов огонь пляшет. Дым клубами. Остановились последние «танки». Все. Победа.
Иванов от стереотрубы отвалился, зубами сверкнул.
– Что ж, – сказал, – спасибо бойцам! Стреляли отлично. – Подмигнул деду: – Давай их поблагодарим. Покажи-ка, ты умеешь!
Полковник снова из ракетницы жахнул. На опушке солдаты к нам повернулись. Понять не могут, в чем дело. Ведь стрельба закончилась.
А дедушка подошел к краю помоста, сложил руки рупором, набрал воздуха и гаркнул:
– Бла-годарим за служ-бу-у!
Солдаты переглянулись. Быстро выстроились рядом с пушками. И хором ответили:
– Служу Советскому Союзу!
И так складно у них получилось, что мы все засмеялись. Будто солдаты только и знали, что генералам за полкилометра кричать в нарушение всяких уставов.
Потом обед был. Стол стоял огромной буквой П. За столом одни офицеры сидели. Когда всем налили вина, полковник произнес:
– Товарищи офицеры, прошу встать!
Все встали по стойке «смирно». Щелкнули сапогами враз. И я тоже встал. И генералы мои встали.
– Товарищи офицеры! – сказал полковник. – Предлагаю тост за здоровье дважды Героя Советского Союза гвардии генерал-майора Николая Петровича Иванова!
Офицеры выпили.
– Ура генералу Иванову, – тихо сказал дед.
Крыша чуть не рухнула от могучего, сильного «ура!».
По дороге домой
Мы сидим, как в гнезде.
Я отбросил эту палку, на которую локти ставят и которая наши кресла отделяет. Приткнулся к дедушкиному боку. Он меня рукой прикрыл. Будто крылом. Как грачи сидим. Грачи в самолете.
– Никто ведь не поверит мне! – бормочу. – За одни весенние каникулы столько пролететь! Столько увидеть! Ты, дедушка, молодец, что меня взял!
– Мне бы и скучно без тебя было! – отвечает негромко дедушка. – Хорошо, что мы вместе летали!
– Еще летим! – улыбаюсь я.
– Летим! – шепчет дедушка.
Лететь нам долго. Много часов. Но совсем не скучно. Потому что мы с дедом говорим. Помолчим. Подремлем. Опять продолжаем длинный разговор.
Действительно, столько замечательного увидел я за каникулы, но на душе у меня кошки скребут. Никак не забуду того парня в застежках. Фиделя. Тоже прокурор нашелся! Я и без него про себя знаю. Знаю, что похож был на тех внуков. Но в Москве-то чем я виноват оказался? Сами же явились!
Я спрашиваю дедушку. Он молчит. Потом говорит:
– Подумай!
– Ну, мог бы я им сказать: выметайтесь?
– Подумай!
– Чего еще думать?
– Все-таки подумай. Думать учись.
– Но я же вежливым должен быть.
– А про галстук? Когда этот Глеб про галстук сказал, ты почему промолчал? Знаешь, это как называется? Соглашательство! Ты хоть и не снял галстук, а с Глебом согласился, ясно? Потому что не ответил ему как следует. Промолчал. Примирился.
Я от деда отодвинулся. Стал в иллюминатор смотреть. Чтобы он не увидел, как в глазах слезы задрожали. Сказанул называется! Соглашательство! Еще чего!
– Вот видишь, – сказал дед, – я тебе правду сказал, а ты обиделся. На правду многие обижаются. На ложь не обижаются. За ложь – спасибо говорят. А правду простить не могут.
Я молчу. Обижаюсь. Потом не обижаюсь. Просто молчу. Думаю. Приваливаюсь к деду. Он опять прикрывает меня рукой.
– Честность и правда выше вежливости, – говорит дедушка. – А выше всех – убежденность.
– А как с тем парнем быть? – спрашиваю я. – С Фиделем.
– Никак, – отвечает дед.
– Может, письмо написать?
– Что напишешь? Что ты не такой? Не надо.
– Почему?
– Это в письмах не доказывают. Словам не верят. Верят делам.
Я молчу. Думаю. Что-то щекочет под ложечкой. Какое-то недовольство.
– Тебе досадно? – спрашивает дед.
Я киваю головой: еще как.
– Хорошо! – шепчет он.
– Чего тут хорошего?
– Это значит, недоволен собой. А когда человек недоволен собой, это прекрасно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Еще бы! – улыбается дед. – Тысячи снарядов на километре фронта! В считанные минуты!..
– Гарь, дым! – перебивает Иванов. – Соседних пушек не видно!
– Веселое время – наступление, – кивает дед.
– Ребята у орудий скачут как черти! – горячится Иванов. – Черные от копоти, веселые! От канонады оглохшие!
– Нет! – восклицает дед. – Никто лучше Лермонтова про артиллерию не написал: «И залпы тысячи орудий слились в протяжный вой!»
– Что говорить! – смеется Иванов. – Бог войны наша с тобой артиллерия!
Они замолкают. А я на них любуюсь. Шинели расстегнули. Папахи сняли. Седые волосы на солнце блестят. Улыбаются, довольные.
– Ты знаешь, Коля, – говорит дед, – встретил я в Сибири одного сержанта. Наказал я его несправедливо на войне. За то, что фашиста пленного ударил.
– Лежачих не бьют, – сказал Иванов.
– Да этот фриц у своего же пленного пайку хлеба, оказывается, отнял. А сержант-то мне этого и не объяснил. Испугался начальства. И теперь вот встретились.
– Неудобно вышло, – вздохнул Иванов. – Что ж, нам, командирам, перед сержантом извиниться не грех. Было уж, что там говорить. На вежливость времени не хватало. Поговорить не могли толком. Выполняй приказ, и все тут. Да и кто перед солдатом не в долгу, скажи? Сами ведь солдатами были. Помним.
– Это верно, – ответил дедушка, – не зря скребет на сердце.
Примчался полковник. Снова жахнул из ракетницы. Иванов прильнул глазами к стереотрубе. Дедушка взял бинокль. Мне свой полковник отдал.
Я смотрю в бинокль. В настоящий полевой бинокль!
Разные ведь есть бинокли. Можно и в магазине такой же купить. Такой же, а не такой. Вот винтовка. У нее номер есть. Она на учете числится, как солдат. Потому что она – боевое оружие. Мой бинокль – как винтовка. Он армии служит. Военным помогает. Это настоящий военный бинокль.
Я смотрю в него сквозь тонкие крестики и черточки, которыми стекло помечено. Разглядываю поле вдали и вдруг вижу, как по нему движутся странные предметы.
На санях установлен столб. Это как бы мачта. А на мачте натянуто полотно. Движется по земле парус. Все ближе, ближе к нам. Но пушки молчат. Парусов уже много на поле. И они быстрее ползут.
– Чего же медлят? – говорит дедушка. – Расстояние позволяет.
Иванов хмыкает, ничего не говорит. А полковник объясняет:
– Отрабатываем дрезденский маневр генерал-майора. Видите, пушки стоят под углом в атаке. Огонь будем вести с близкого расстояния. И на всю глубину.
– Вот как! – изумляется дед. – Да сейчас же тактика другая. Орудия другие. В военных условиях такой атаки может и не быть!
– Может и не быть, – соглашается полковник. – А может и быть…
– Ну, – хохочет дедушка, – вас не проведешь! Молодцы. Да так и надо! Новому учитесь, но и старое не забывайте!
И тут начинается пальба.
Пушки грохочут. И я вижу, как в парусах появляются дырки. Один парус пополам сломало – угодило прямо в мачту!
Те паруса, где дыры, – останавливаются. Много «танков» уже подбито. А другие еще идут. Ползут – и все.
У стволов огонь пляшет. Дым клубами. Остановились последние «танки». Все. Победа.
Иванов от стереотрубы отвалился, зубами сверкнул.
– Что ж, – сказал, – спасибо бойцам! Стреляли отлично. – Подмигнул деду: – Давай их поблагодарим. Покажи-ка, ты умеешь!
Полковник снова из ракетницы жахнул. На опушке солдаты к нам повернулись. Понять не могут, в чем дело. Ведь стрельба закончилась.
А дедушка подошел к краю помоста, сложил руки рупором, набрал воздуха и гаркнул:
– Бла-годарим за служ-бу-у!
Солдаты переглянулись. Быстро выстроились рядом с пушками. И хором ответили:
– Служу Советскому Союзу!
И так складно у них получилось, что мы все засмеялись. Будто солдаты только и знали, что генералам за полкилометра кричать в нарушение всяких уставов.
Потом обед был. Стол стоял огромной буквой П. За столом одни офицеры сидели. Когда всем налили вина, полковник произнес:
– Товарищи офицеры, прошу встать!
Все встали по стойке «смирно». Щелкнули сапогами враз. И я тоже встал. И генералы мои встали.
– Товарищи офицеры! – сказал полковник. – Предлагаю тост за здоровье дважды Героя Советского Союза гвардии генерал-майора Николая Петровича Иванова!
Офицеры выпили.
– Ура генералу Иванову, – тихо сказал дед.
Крыша чуть не рухнула от могучего, сильного «ура!».
По дороге домой
Мы сидим, как в гнезде.
Я отбросил эту палку, на которую локти ставят и которая наши кресла отделяет. Приткнулся к дедушкиному боку. Он меня рукой прикрыл. Будто крылом. Как грачи сидим. Грачи в самолете.
– Никто ведь не поверит мне! – бормочу. – За одни весенние каникулы столько пролететь! Столько увидеть! Ты, дедушка, молодец, что меня взял!
– Мне бы и скучно без тебя было! – отвечает негромко дедушка. – Хорошо, что мы вместе летали!
– Еще летим! – улыбаюсь я.
– Летим! – шепчет дедушка.
Лететь нам долго. Много часов. Но совсем не скучно. Потому что мы с дедом говорим. Помолчим. Подремлем. Опять продолжаем длинный разговор.
Действительно, столько замечательного увидел я за каникулы, но на душе у меня кошки скребут. Никак не забуду того парня в застежках. Фиделя. Тоже прокурор нашелся! Я и без него про себя знаю. Знаю, что похож был на тех внуков. Но в Москве-то чем я виноват оказался? Сами же явились!
Я спрашиваю дедушку. Он молчит. Потом говорит:
– Подумай!
– Ну, мог бы я им сказать: выметайтесь?
– Подумай!
– Чего еще думать?
– Все-таки подумай. Думать учись.
– Но я же вежливым должен быть.
– А про галстук? Когда этот Глеб про галстук сказал, ты почему промолчал? Знаешь, это как называется? Соглашательство! Ты хоть и не снял галстук, а с Глебом согласился, ясно? Потому что не ответил ему как следует. Промолчал. Примирился.
Я от деда отодвинулся. Стал в иллюминатор смотреть. Чтобы он не увидел, как в глазах слезы задрожали. Сказанул называется! Соглашательство! Еще чего!
– Вот видишь, – сказал дед, – я тебе правду сказал, а ты обиделся. На правду многие обижаются. На ложь не обижаются. За ложь – спасибо говорят. А правду простить не могут.
Я молчу. Обижаюсь. Потом не обижаюсь. Просто молчу. Думаю. Приваливаюсь к деду. Он опять прикрывает меня рукой.
– Честность и правда выше вежливости, – говорит дедушка. – А выше всех – убежденность.
– А как с тем парнем быть? – спрашиваю я. – С Фиделем.
– Никак, – отвечает дед.
– Может, письмо написать?
– Что напишешь? Что ты не такой? Не надо.
– Почему?
– Это в письмах не доказывают. Словам не верят. Верят делам.
Я молчу. Думаю. Что-то щекочет под ложечкой. Какое-то недовольство.
– Тебе досадно? – спрашивает дед.
Я киваю головой: еще как.
– Хорошо! – шепчет он.
– Чего тут хорошего?
– Это значит, недоволен собой. А когда человек недоволен собой, это прекрасно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43