И хотя у него не было чудовищных выступающих мышц, как у культуриста, но сила, заключенная в теле обезьяны, легко угадывалась. Неимоверная нерастраченная сила.
Дубенский подтянулся и снова замкнул кольцо рук вокруг скобы. Он боролся. За свою жизнь прежде всего – и за жизни тех, кто сидел в Башне, ожидая помощи. Ведь это его слова: «Я хочу попросить жильцов сохранять спокойствие. Оснований для паники нет. Башне не грозит обрушение. Поэтому самое лучшее, что они могут сделать – это подготовиться к эвакуации и ждать момента, когда спасатели откроют двери».
Они ждали, но, похоже, его слова больше не соответствовали действительности. Башне ГРОЗИЛО обрушение. И возможно, Дубенский понимал это лучше, чем кто бы то ни было.
Он висел, ухватившись за скобу, но теперь не боялся, что странные, неизвестно откуда появившиеся толчки сбросят его вниз. Гораздо страшнее в этой ситуации оказалось то, что он всегда подозревал и чувствовал – Башня была живой. Она вела себя словно живая, и она всячески сопротивлялась. Чему? Контролю над собой? Еще вчера эта мысль показалась бы ему смешной. Бредовой. Но не сегодня.
Толчки постепенно стихали, и Дубенский выжидал момента, когда они стихнут окончательно. Тогда, чтобы не тратить время впустую, не дожидаясь очередного ободряющего щипка от Кондратьева, он полезет вверх и не будет останавливаться до самого технического этажа… Если, конечно, не случится что-нибудь еще.
Что-то непредвиденное – то, чего он никак не мог учесть в своих расчетах.
Дубенский закрыл глаза. Он отдыхал. Сама идея отдыха на тонкой металлической жердочке на высоте в сотню метров выглядела абсурдной, но он действовал совершенно осознанно и берег силы для следующего рывка вверх – еще на сотню метров.
«Потому что… Потому что это мой долг? Звучит немного помпезно, хотя, в общем, это правильно… Нет, скажем так – это часть моей собачьей работы. И никто лучше меня ее не сделает».
До него внезапно дошло, что никто и не сможет ее сделать лучше, чем он, и Кондратьев был на тысячу процентов прав, заставляя его начать подъем; ведь начало – это самое сложное. Надо только начать, а дальше уже можно не задумываться.
Он замер, прижимаясь грудью к скобе, и вдруг услышал отчетливый сигнал, прозвучавший в мозгу – громко и пугающе, как аварийная сирена. В голове роились обрывки мыслей – удачных и не очень, и Михаилу потребовалось несколько секунд, прежде чем он сообразил, в чем заключался этот сигнал.
Запах… Пока еще слабый, но уже совершенно явственный, неуклонно усиливающийся. Откуда-то сверху вентилятор гнал дым – едкий, ядовитый, щекочущий ноздри и выжимающий слезы из глаз.
«О Боже! Нет!» Он не успел додумать эту мысль до конца. Шахту – и Башню – последний раз сильно тряхнуло, и Михаил, уже ослабивший захват, едва успел снова вцепиться в скобу.
Ощущение того, что случилось что-то непоправимое и ужасное, появилось за долю мгновения до того, как он услышал противный шорох и стук. Что-то летело, падая сверху, рассекая панически сгустившийся воздух.
Летело молча, и по этому молчанию Дубенский догадался, что ЭТО такое. Догадался еще до того, как тяжелый ботинок с грубым и твердым каблуком ударил ему в лоб.
От удара перед глазами Дубенского вспыхнули разноцветные искры; он покачнулся… Но устоял. И все же все его внутренности сжались от невыносимого предчувствия, что он сейчас сорвется. Сорвется, как только услышит глухое эхо удара, поднимающееся снизу, от дна шахты.
В голове кружилось от удара спецназовским ботинком, но еще страшнее было ожидание. «Нет! О Боже, НЕТ!!!»
В то мгновение, когда эхо удара (этот звук больше походил на шмяканье, хлопок ладонью по влажной глине) достигло его ушей, Дубенский почувствовал дурноту и слабость в руках. Решительность, которая наполняла его сердце несколько секунд назад, испарилась. Исчезла, как глубокий и шумный выдох в морозном воздухе. Тело обмякло, и он, не в силах больше бороться, расцепил руки.
Так боксер на ринге, пропустив нокаутирующий удар, падает ничком на мягкое зеленое покрытие, даже не успев удивиться, почему это вдруг софиты под потолком и пол мгновенно меняются местами.
Пальцы запоздало сжались, поймав лишь пустоту, ноги больше не чувствовали опоры, живот захлестнул тоскливый ужас, и Михаил стал падать в черную бездну шахты.
Бекетов бесцельно слонялся по квартире, суживая круги.
Впрочем, бесцельно не совсем правильно. В какой-то момент он понял, что в центре этих кругов находится компьютер.
Он даже не удивился. Это была его обычная реакция на происходящее. Что бы с ним ни случалось, он всегда бежал к компьютеру. Если ему было тоскливо, он садился писать. Было весело – садился писать. Поначалу, когда его романы еще не пользовались таким шумным успехом, он писал. И потом, когда большие тиражи повлекли за собой солидные гонорары, писал еще больше.
Ему нравилось писательство во всех проявлениях, включая и собственно механический акт письма.
Сейчас он тоже оказался перед компьютером и нажал кнопку включения. В большом белом ящике оперативного блока загудел вентилятор, монитор озарился бледным свечением, и компьютер стал загружаться.
Бекетов сидел, уставившись в экран. Он пытался понять, зачем он здесь. Что пытается сделать? Что он еще может сделать?
Он поискал глазами пепельницу; она должна была быть где-то рядом, неподалеку – Бекетов всегда много курил во время работы.
Пепельница нашлась, но зажигалки под рукой не оказалось.
Бекетов встал и опять пошел по комнате, наступая босыми ногами на полупустые пачки сигарет. В дальнем углу он увидел валявшиеся на полу брюки и побрел к ним, надеясь, что в кармане обязательно найдет то, что ищет.
У него не было даже мысли о том, чтобы переодеться. Мокрые штаны казались самым незначительным из того, что с ним происходит.
Сон… Он дошел до своего логического завершения. И этот конец… Финал, как он любил выражаться…
Бекетов понимал, что не может это видеть. Это было слишком ужасно. Он знал, КТО ждет его там, в самом конце подъема на крутящейся площадке лифта. Маленький голый трехлетний мальчик с мокрыми белокурыми прядями, облепившими лицо.
Бегство от себя в течение долгих двенадцати лет не принесло результата. Прошлое настигло его. Бекетов присел, достал из кармана брюк зажигалку и прикурил. Табачный дым заглушил запах гари, с которым не справлялся даже кондиционер.
Бекетов заплакал. Он поднес руки к лицу и потер глаза.
«Нет, прошу тебя! Не надо! Тебя ведь уже нет… Зачем ты преследуешь меня?»
Он всхлипнул и посмотрел на потолок.
– Я виноват, я виноват, – шептал Бекетов. – Я виноват… Но прошу тебя…
Контуры действительности потихоньку расплывались и дрожали, как в тумане; сон наступал, он превращался в его единственную действительность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
Дубенский подтянулся и снова замкнул кольцо рук вокруг скобы. Он боролся. За свою жизнь прежде всего – и за жизни тех, кто сидел в Башне, ожидая помощи. Ведь это его слова: «Я хочу попросить жильцов сохранять спокойствие. Оснований для паники нет. Башне не грозит обрушение. Поэтому самое лучшее, что они могут сделать – это подготовиться к эвакуации и ждать момента, когда спасатели откроют двери».
Они ждали, но, похоже, его слова больше не соответствовали действительности. Башне ГРОЗИЛО обрушение. И возможно, Дубенский понимал это лучше, чем кто бы то ни было.
Он висел, ухватившись за скобу, но теперь не боялся, что странные, неизвестно откуда появившиеся толчки сбросят его вниз. Гораздо страшнее в этой ситуации оказалось то, что он всегда подозревал и чувствовал – Башня была живой. Она вела себя словно живая, и она всячески сопротивлялась. Чему? Контролю над собой? Еще вчера эта мысль показалась бы ему смешной. Бредовой. Но не сегодня.
Толчки постепенно стихали, и Дубенский выжидал момента, когда они стихнут окончательно. Тогда, чтобы не тратить время впустую, не дожидаясь очередного ободряющего щипка от Кондратьева, он полезет вверх и не будет останавливаться до самого технического этажа… Если, конечно, не случится что-нибудь еще.
Что-то непредвиденное – то, чего он никак не мог учесть в своих расчетах.
Дубенский закрыл глаза. Он отдыхал. Сама идея отдыха на тонкой металлической жердочке на высоте в сотню метров выглядела абсурдной, но он действовал совершенно осознанно и берег силы для следующего рывка вверх – еще на сотню метров.
«Потому что… Потому что это мой долг? Звучит немного помпезно, хотя, в общем, это правильно… Нет, скажем так – это часть моей собачьей работы. И никто лучше меня ее не сделает».
До него внезапно дошло, что никто и не сможет ее сделать лучше, чем он, и Кондратьев был на тысячу процентов прав, заставляя его начать подъем; ведь начало – это самое сложное. Надо только начать, а дальше уже можно не задумываться.
Он замер, прижимаясь грудью к скобе, и вдруг услышал отчетливый сигнал, прозвучавший в мозгу – громко и пугающе, как аварийная сирена. В голове роились обрывки мыслей – удачных и не очень, и Михаилу потребовалось несколько секунд, прежде чем он сообразил, в чем заключался этот сигнал.
Запах… Пока еще слабый, но уже совершенно явственный, неуклонно усиливающийся. Откуда-то сверху вентилятор гнал дым – едкий, ядовитый, щекочущий ноздри и выжимающий слезы из глаз.
«О Боже! Нет!» Он не успел додумать эту мысль до конца. Шахту – и Башню – последний раз сильно тряхнуло, и Михаил, уже ослабивший захват, едва успел снова вцепиться в скобу.
Ощущение того, что случилось что-то непоправимое и ужасное, появилось за долю мгновения до того, как он услышал противный шорох и стук. Что-то летело, падая сверху, рассекая панически сгустившийся воздух.
Летело молча, и по этому молчанию Дубенский догадался, что ЭТО такое. Догадался еще до того, как тяжелый ботинок с грубым и твердым каблуком ударил ему в лоб.
От удара перед глазами Дубенского вспыхнули разноцветные искры; он покачнулся… Но устоял. И все же все его внутренности сжались от невыносимого предчувствия, что он сейчас сорвется. Сорвется, как только услышит глухое эхо удара, поднимающееся снизу, от дна шахты.
В голове кружилось от удара спецназовским ботинком, но еще страшнее было ожидание. «Нет! О Боже, НЕТ!!!»
В то мгновение, когда эхо удара (этот звук больше походил на шмяканье, хлопок ладонью по влажной глине) достигло его ушей, Дубенский почувствовал дурноту и слабость в руках. Решительность, которая наполняла его сердце несколько секунд назад, испарилась. Исчезла, как глубокий и шумный выдох в морозном воздухе. Тело обмякло, и он, не в силах больше бороться, расцепил руки.
Так боксер на ринге, пропустив нокаутирующий удар, падает ничком на мягкое зеленое покрытие, даже не успев удивиться, почему это вдруг софиты под потолком и пол мгновенно меняются местами.
Пальцы запоздало сжались, поймав лишь пустоту, ноги больше не чувствовали опоры, живот захлестнул тоскливый ужас, и Михаил стал падать в черную бездну шахты.
Бекетов бесцельно слонялся по квартире, суживая круги.
Впрочем, бесцельно не совсем правильно. В какой-то момент он понял, что в центре этих кругов находится компьютер.
Он даже не удивился. Это была его обычная реакция на происходящее. Что бы с ним ни случалось, он всегда бежал к компьютеру. Если ему было тоскливо, он садился писать. Было весело – садился писать. Поначалу, когда его романы еще не пользовались таким шумным успехом, он писал. И потом, когда большие тиражи повлекли за собой солидные гонорары, писал еще больше.
Ему нравилось писательство во всех проявлениях, включая и собственно механический акт письма.
Сейчас он тоже оказался перед компьютером и нажал кнопку включения. В большом белом ящике оперативного блока загудел вентилятор, монитор озарился бледным свечением, и компьютер стал загружаться.
Бекетов сидел, уставившись в экран. Он пытался понять, зачем он здесь. Что пытается сделать? Что он еще может сделать?
Он поискал глазами пепельницу; она должна была быть где-то рядом, неподалеку – Бекетов всегда много курил во время работы.
Пепельница нашлась, но зажигалки под рукой не оказалось.
Бекетов встал и опять пошел по комнате, наступая босыми ногами на полупустые пачки сигарет. В дальнем углу он увидел валявшиеся на полу брюки и побрел к ним, надеясь, что в кармане обязательно найдет то, что ищет.
У него не было даже мысли о том, чтобы переодеться. Мокрые штаны казались самым незначительным из того, что с ним происходит.
Сон… Он дошел до своего логического завершения. И этот конец… Финал, как он любил выражаться…
Бекетов понимал, что не может это видеть. Это было слишком ужасно. Он знал, КТО ждет его там, в самом конце подъема на крутящейся площадке лифта. Маленький голый трехлетний мальчик с мокрыми белокурыми прядями, облепившими лицо.
Бегство от себя в течение долгих двенадцати лет не принесло результата. Прошлое настигло его. Бекетов присел, достал из кармана брюк зажигалку и прикурил. Табачный дым заглушил запах гари, с которым не справлялся даже кондиционер.
Бекетов заплакал. Он поднес руки к лицу и потер глаза.
«Нет, прошу тебя! Не надо! Тебя ведь уже нет… Зачем ты преследуешь меня?»
Он всхлипнул и посмотрел на потолок.
– Я виноват, я виноват, – шептал Бекетов. – Я виноват… Но прошу тебя…
Контуры действительности потихоньку расплывались и дрожали, как в тумане; сон наступал, он превращался в его единственную действительность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75