Ты так считаешь. Но я не предпочла, а просто уехала, не перестав от этого меньше любить Аню и тебя…»
Алей зовут мою маму.
«Ты воспитала Аню, хотя, сознайся, я хотела забрать ее с собой. Ты не отдала ее мне, сказяв, что она болезненный ребенок, ей нельзя менять климат и что я погублю ее. Помнишь, как ты это все говорила? А я подчинилась, потому что побаивалась тебя. Ты с детства умудрилась стать в доме „главной“. Я сдалась – и в этом была моя измена материнской совести. Может быть… Ты хорошо воспитала Аню, ничего не говорю. Но зачем же было в каждом письме подчеркивать, что ты заменила ей мать? Зачем было меня „заменять“? Разве я умерла? Или ты хотела, чтобы я умерла для нее?.. Прости, что ворошу прошлое. Хотя для этого есть причина! Зачем ты у Ани сейчас отбираешь сына?
Зачем ставишь ее перед вопросом: либо сын, либо муж? Если одинока, приезжай ко мне: у нас нормальная семья, тебе будут рады. Ты никого не стеснишь… Но Аню-то не «заменяй», как заменила меня. Ну и что из того, что они улетают на Крайний Север? Там же дети рождаются и живут. Не делай этого, Зиночка.
У вас с Аней и у Мити есть ведь и родные отцы. Но ты создала теорию, согласно которой отцы любят лишь тех детей, чьих матерей они в данное время любят. Мы подчинились этой теории, потому что побаивались тебя. Но оставим отцов, раз уж они согласились оставить детей. По своей воле или по твоей – это не имеет значения. Только Аню не пытайся «заменить»! Не делай этого, Зиночка… Заклинаю тебя! Мама».
Внизу стояла дата: письмо пришло семнадцать лет назад. А еще ниже была приписка, сделанная крупным безупречным почерком тети Зины: «Где же на земле справедливость?»
Я не положил в шкатулку свое письмо. Тетя Зина начертает на нем такую же резолюцию.
* * *
Тетя Зина не только воспитывает литературой, но и лечит ею людей, исцеляет.
– Тех, у кого нездоровье… в душе, – объяснил я Любе.
– Так сказать, «душевнобольных»? Благородно! И кого-нибудь вылечила?
– Ну вот… Германа с десятого этажа.
– Имя в данном случае символичное: соединяет в себе литературу с психиатрией.
– Он самый красивый юноша в нашем доме.
– А разве не ты?
Что-то подобное я не раз слышал от тети: может, хоть в этом они с Любой сходятся? Или утешают меня?..
– Герман не поступил в институт, работать не пожелал, – сообщил я Любе.
– И армия от него отказалась?
– Кажется, плоскостопие… Или что-то вроде.
– «Плоско ступает» по жизни? А внешне красив? Случается!
– Сейчас он «ступает» как надо: тетя его спасла. Он стал перевоплощаться на ее «литературных субботах» в «лишних людей» прошлого века. Лицо у него скучающее, надменное… Тетя говорит, что у него еще и лицо «профессионального покорителя»: похож на Дантеса.
– Но не убийца?
– Мог бы им стать. А теперь учится в техникуме: руки у него золотые.
– В отличие от души?
– И с душой все наладилось. Это – тетина гордость: на его примере она доказала целительные свойства литературы!
– В кого же он перевоплощался… из «лишних людей»? – спросила Люба.
– В Печорина, Рудина. И стихи читает прекрасно! «На смерть поэта», к примеру…
– Он же похож на Дантеса?
– Но обличал его! На глазах у всей библиотеки «смеясь, он дерзко презирал…», «не мог щадить…», «не мог понять…». Все было так выразительно, что зал окончательно возненавидел наглого иноземца.
– Дантес против Дантеса?..
– Так получилось. На ближайшей «литературной субботе» он будет читать стихи о любви.
– Пойдем? – предложила Люба.
– Пойдем, – ответил я неуверенно.
Зачем было рассказывать о его красоте? Надо было на плоскостопие нажимать! И на его прошлые связи с дурной компанией…
– Это будет экспериментальная суббота, – попробовал я посеять сомнения. – Тетя хочет, чтобы с помощью наших соседей отныне «оживали стихи».
– Вот и пойдем.
* * *
Сегодня мы с Любой пришли на необычную «суббогу», где должны были оживать не повести и романы, а стихи. Первое из них «ожило» благодаря самой тете.
– Я никогда не позволяла себе менять хоть звук единый, хоть букву в произведениях великих мастеров. Ибо это кощунственно! – объяснила в начале вечера тетя Зина. – Святыни можно посещать, ими надо восторгаться, но нельзя в них вторгаться. И все же я чуть-чуть вторгнусь: изменю в тексте гениального стихотворения два слова, чтобы доказать, что оно, написанное мужчиной, с той же силой звучит и от имени женщины!
– Выхожу одна я на дорогу… – начала тетя. Дальше, вместо слов «Я б хотел забыться и заснуть», тетя, выразительно глядя на меня, произнесла:
– Я хочу забыться и заснуть!
Она пошла на редактирование классика, чтобы сказать мне его устами, что она одинока, устала и хочет освежиться сном.
– Она устала только от тебя? Или и от меня тоже? – спросила Люба.
Я не успел ответить: Герман начал «оживлять» стихи о любви. Он обычно находил «жертву» в библиотечном зале – и к ней обращал слова признаний, мук и тоски. Жертвы начинали ерзать, передвигаться, но взгляд Германа преследовал их, не отпускал. Казалось, я присутствовал на сеансе гипноза.
Готовясь перейти к очередному четверостишию, Герман приковал себя взглядом к Любе. Она поднялась и спросила:
– Вы мне что-то хотите сказать?
Все тетины веснушки и родинки сразу же вырвались из засады, обнаружили себя, готовясь защитить Германа.
– Никакого трагизма! – успокоила Люба. – Я просто не хочу присваивать то, что мне не принадлежит. В данном случае… чужую любовь. Стихи же не мне адресованы. И вообще участниц этой «субботы» классики не имели в виду…
Тетя даже обрадовалась:
– Всякий эксперимент не бесспорен. Он требует обсуждения, а может быть, и осуждения. Вот прямо сегодня, когда читатели разойдутся, мы и обсудим… Ты не откажешься, Люба?
– Не откажусь.
После экспериментального вечера у тети разболелась голова, и она попросила прогуляться с ней нас троих – Любу, меня и Германа.
– Я виновата, Герман, – сказала она. – Получилось, что, проводя эксперимент с «оживающими стихами», я рискнула не собой, а тобой! Потому что доверяю тебе. Доверяю!
Все это она произнесла так, точно обращалась к бывшему уголовнику, которого исправляла «доверием».
Следующая фраза тоже напоминала судебную хронику:
– И я же обязана реабилитировать тебя! Тетя остановилась, обхватила голову, которая болела и потому не могла принимать быстрых решений.
– Ну, прочитай несколько абзацев из «Героя нашего времени»… Перевоплотись в Печорина! А потом в Ру-дина, если тебе захочется. Но только с использованием всех жестов и других возможностей твоей незаурядной «фактуры».
Возможности эти были велики: Герман вполне мог бы поступить в ателье манекенщиком.
Мы шли переулком, который расширяли, благоустраивали – и он уже несколько лет не вылезал из строительных заборов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Алей зовут мою маму.
«Ты воспитала Аню, хотя, сознайся, я хотела забрать ее с собой. Ты не отдала ее мне, сказяв, что она болезненный ребенок, ей нельзя менять климат и что я погублю ее. Помнишь, как ты это все говорила? А я подчинилась, потому что побаивалась тебя. Ты с детства умудрилась стать в доме „главной“. Я сдалась – и в этом была моя измена материнской совести. Может быть… Ты хорошо воспитала Аню, ничего не говорю. Но зачем же было в каждом письме подчеркивать, что ты заменила ей мать? Зачем было меня „заменять“? Разве я умерла? Или ты хотела, чтобы я умерла для нее?.. Прости, что ворошу прошлое. Хотя для этого есть причина! Зачем ты у Ани сейчас отбираешь сына?
Зачем ставишь ее перед вопросом: либо сын, либо муж? Если одинока, приезжай ко мне: у нас нормальная семья, тебе будут рады. Ты никого не стеснишь… Но Аню-то не «заменяй», как заменила меня. Ну и что из того, что они улетают на Крайний Север? Там же дети рождаются и живут. Не делай этого, Зиночка.
У вас с Аней и у Мити есть ведь и родные отцы. Но ты создала теорию, согласно которой отцы любят лишь тех детей, чьих матерей они в данное время любят. Мы подчинились этой теории, потому что побаивались тебя. Но оставим отцов, раз уж они согласились оставить детей. По своей воле или по твоей – это не имеет значения. Только Аню не пытайся «заменить»! Не делай этого, Зиночка… Заклинаю тебя! Мама».
Внизу стояла дата: письмо пришло семнадцать лет назад. А еще ниже была приписка, сделанная крупным безупречным почерком тети Зины: «Где же на земле справедливость?»
Я не положил в шкатулку свое письмо. Тетя Зина начертает на нем такую же резолюцию.
* * *
Тетя Зина не только воспитывает литературой, но и лечит ею людей, исцеляет.
– Тех, у кого нездоровье… в душе, – объяснил я Любе.
– Так сказать, «душевнобольных»? Благородно! И кого-нибудь вылечила?
– Ну вот… Германа с десятого этажа.
– Имя в данном случае символичное: соединяет в себе литературу с психиатрией.
– Он самый красивый юноша в нашем доме.
– А разве не ты?
Что-то подобное я не раз слышал от тети: может, хоть в этом они с Любой сходятся? Или утешают меня?..
– Герман не поступил в институт, работать не пожелал, – сообщил я Любе.
– И армия от него отказалась?
– Кажется, плоскостопие… Или что-то вроде.
– «Плоско ступает» по жизни? А внешне красив? Случается!
– Сейчас он «ступает» как надо: тетя его спасла. Он стал перевоплощаться на ее «литературных субботах» в «лишних людей» прошлого века. Лицо у него скучающее, надменное… Тетя говорит, что у него еще и лицо «профессионального покорителя»: похож на Дантеса.
– Но не убийца?
– Мог бы им стать. А теперь учится в техникуме: руки у него золотые.
– В отличие от души?
– И с душой все наладилось. Это – тетина гордость: на его примере она доказала целительные свойства литературы!
– В кого же он перевоплощался… из «лишних людей»? – спросила Люба.
– В Печорина, Рудина. И стихи читает прекрасно! «На смерть поэта», к примеру…
– Он же похож на Дантеса?
– Но обличал его! На глазах у всей библиотеки «смеясь, он дерзко презирал…», «не мог щадить…», «не мог понять…». Все было так выразительно, что зал окончательно возненавидел наглого иноземца.
– Дантес против Дантеса?..
– Так получилось. На ближайшей «литературной субботе» он будет читать стихи о любви.
– Пойдем? – предложила Люба.
– Пойдем, – ответил я неуверенно.
Зачем было рассказывать о его красоте? Надо было на плоскостопие нажимать! И на его прошлые связи с дурной компанией…
– Это будет экспериментальная суббота, – попробовал я посеять сомнения. – Тетя хочет, чтобы с помощью наших соседей отныне «оживали стихи».
– Вот и пойдем.
* * *
Сегодня мы с Любой пришли на необычную «суббогу», где должны были оживать не повести и романы, а стихи. Первое из них «ожило» благодаря самой тете.
– Я никогда не позволяла себе менять хоть звук единый, хоть букву в произведениях великих мастеров. Ибо это кощунственно! – объяснила в начале вечера тетя Зина. – Святыни можно посещать, ими надо восторгаться, но нельзя в них вторгаться. И все же я чуть-чуть вторгнусь: изменю в тексте гениального стихотворения два слова, чтобы доказать, что оно, написанное мужчиной, с той же силой звучит и от имени женщины!
– Выхожу одна я на дорогу… – начала тетя. Дальше, вместо слов «Я б хотел забыться и заснуть», тетя, выразительно глядя на меня, произнесла:
– Я хочу забыться и заснуть!
Она пошла на редактирование классика, чтобы сказать мне его устами, что она одинока, устала и хочет освежиться сном.
– Она устала только от тебя? Или и от меня тоже? – спросила Люба.
Я не успел ответить: Герман начал «оживлять» стихи о любви. Он обычно находил «жертву» в библиотечном зале – и к ней обращал слова признаний, мук и тоски. Жертвы начинали ерзать, передвигаться, но взгляд Германа преследовал их, не отпускал. Казалось, я присутствовал на сеансе гипноза.
Готовясь перейти к очередному четверостишию, Герман приковал себя взглядом к Любе. Она поднялась и спросила:
– Вы мне что-то хотите сказать?
Все тетины веснушки и родинки сразу же вырвались из засады, обнаружили себя, готовясь защитить Германа.
– Никакого трагизма! – успокоила Люба. – Я просто не хочу присваивать то, что мне не принадлежит. В данном случае… чужую любовь. Стихи же не мне адресованы. И вообще участниц этой «субботы» классики не имели в виду…
Тетя даже обрадовалась:
– Всякий эксперимент не бесспорен. Он требует обсуждения, а может быть, и осуждения. Вот прямо сегодня, когда читатели разойдутся, мы и обсудим… Ты не откажешься, Люба?
– Не откажусь.
После экспериментального вечера у тети разболелась голова, и она попросила прогуляться с ней нас троих – Любу, меня и Германа.
– Я виновата, Герман, – сказала она. – Получилось, что, проводя эксперимент с «оживающими стихами», я рискнула не собой, а тобой! Потому что доверяю тебе. Доверяю!
Все это она произнесла так, точно обращалась к бывшему уголовнику, которого исправляла «доверием».
Следующая фраза тоже напоминала судебную хронику:
– И я же обязана реабилитировать тебя! Тетя остановилась, обхватила голову, которая болела и потому не могла принимать быстрых решений.
– Ну, прочитай несколько абзацев из «Героя нашего времени»… Перевоплотись в Печорина! А потом в Ру-дина, если тебе захочется. Но только с использованием всех жестов и других возможностей твоей незаурядной «фактуры».
Возможности эти были велики: Герман вполне мог бы поступить в ателье манекенщиком.
Мы шли переулком, который расширяли, благоустраивали – и он уже несколько лет не вылезал из строительных заборов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11