– Мануэль!
Худощавый мальчик поспешно появился на поляне.
– Приведи парня.
– Да, Л’Оллонуа.
Мейнард переспросил Hay:
– Как он тебя назвал?
– Л’Оллонуа. Детей учат так меня называть. Как и моего отца, и его отца до этого. Назад и назад в прошлое, до первого из нас, который основал это поселение во времена второго Карла.
Мейнард вспомнил это имя.
– Он был психопатом! Он ел человеческие сердца.
Hay гордо улыбнулся.
– Да. Он не терпел, когда пленники молчат.
– Индейцы разрезали его на кусочки.
– Да, и так боялись они, что эти кусочки соединятся снова и начнут за ними охотиться, что они их сожгли и развеяли пепел на все четыре стороны. Это был человек, который знал, как надо умирать!
Тощий мальчик вернулся, ведя на веревке Юстина. Руки Юстина были связаны сзади.
Мейнард повернул голову. Он ожидал, что Юстин будет в истерике от страха, но тот пребывал в апатии, глаза его тупо смотрели в пространство.
– С тобой все в порядке? – спросил Мейнард. Юстин не ответил.
– Хиссонер, – обратился Hay к пожилому мужчине, – скажи ему.
Мужчина положил руку на голову Юстина и сказал:
– Время жить и время умирать. Господин умирает, и сыну переходит его имя. Человек может умереть, но имя его продолжает жить. Человек может умереть, но о делах его поют вечно. Ты станешь свидетелем обряда ухода, а когда с этим будет покончено, твое имя будет отражать былую славу. Ты будешь зваться Мейнард Тюэ-Барб.
Hay поднял руки:
– Мейнард Тюэ-Барб!
– Тюэ-Барб, Тюэ-Барб, Тюэ-Барб... – пронеслось среди присутствующих, после чего они радостно зашумели.
Этот шум, казалось, разбудил Юстина. Он взглянул на отца, затем на Hay, и сказал тихо:
– Не убивайте его... пожалуйста.
– Тихо! – сказал Hay. Он наклонился, схватил Юстина в охапку и закинул его себе на плечо.
– Он еще не мужчина, – заметил Хиссонер.
– Скоро станет. – Hay обратился к женщине. – Гуди Санден, как бы ты предпочла, чтобы это было сделано?
– Я не хочу умирать! – крикнул Мейнард. Подняв глаза, он увидел сына, покачивающегося на плече высокого мужчины. Юстин смотрел на него со слезами на глазах.
Женщина пьяно пробормотала:
– Задуши его!
– Нет! – Hay рассмеялся. – Я не буду душить человека благородного происхождения.
– Тогда я сама его задушу. Дайте мне бечевку. А в порядке одолжения я съем его глаза, когда они вылезут наружу.
– А я говорю, он не должен быть задушен. Он не сможет лицезреть смерть без глаз. Он должен видеть свою судьбу. Разложи костер у него на животе, и посмотрим, что он за мужчина.
Женщина возразила:
– Он вышиб глаз у Роша.
– Да, но Рош не был благородных кровей. Мешанина из португальца и самбо.
– Если он такой благородный, тогда оставьте его мне. Мне нужны его услуги.
– Для развлечений существуют педики. Ты можешь пользоваться их услугами.
– Педики! – Женщина плюнула на песок. – Этот может дать мне то, чего и Рош не мог, – сына благородной крови.
Улыбка Hay поблекла.
– Он должен умереть, – он взглянул, ища поддержки, на Хиссонера.
– Такова традиция, – кивнул Хиссонер.
Женщина выхватила кинжал у Hay из-за пояса и, нырнув у него за спиной, встала около Мейнарда, держа нож над его животом.
– Закон говорит, что решение принимать мне. Я его принимаю. – Ее рука опустилась.
Мейнард закрыл глаза, ожидая боли, которую он не мог себе вообразить.
Одним движением женщина рассекла купальные трусы Мейнарда от талии до паха. Она схватила его половые органы.
– Это будет моим! – Она вызывающе засверкала глазами, глядя на Hay и Хиссонера. – Я осную род, о котором будут петь в будущем. Это мое право.
Собравшиеся молчали.
Мейнард слышал в ушах биение крови. Боль приходила и уходила волнами. Он видел руку женщины, но ее крепкую хватку он не ощущал – жгучая боль в ушах и бедрах перекрывала все другие ощущения.
Первым заговорил Хиссонер.
– Закон. Это ее право.
– Но традиции... – начал Hay.
– Традиции – это обычай, а Закон – это правила. Закон говорит, что она имеет право решать.
– Но решать означает...
– ... это не означает убить, если разобраться по сути. Hay был недоволен. Одной рукой он снял Юстина с плеча и опустил его на песок. Он сказал женщине:
– Он может жить, но только пока ты не зачнешь ребенка. Он твой. Если он хоть однажды нарушит Закон, проклятие ляжет на тебя. Этими самыми руками, – он поднял руки к лицу женщины, – я вырву тебе матку и брошу ее в море.
Осмелев от выпитого рома и своей победы, женщина встряхнула органы Мейнарда.
– А если это плохо мне послужит, я брошу это в море, – она рассмеялась, и толпа отозвалась волной облегченного смеха.
– Ты умрешь плохо, – сказал Hay Мейнарду. – Что ты делаешь в жизни?
– Я пишу.
– Писец? Тогда, вероятно, ты будешь делать двойную работу. У нас не было писца со времен Эсквемелина.
– Эсквемелин? Вы знаете про Эсквемелина?
Хиссонер перебил его, предостерегающе грозя ему пальцем:
– Ты должен знать, что ты во власти женщины. Поступай правильно со вдовой. Так говорил Ездра.
– Снимите его, – сказал Hay и повернулся, чтобы уйти. Юстин не пошел за ним. Он остался рядом с отцом, в то время как двое мужчин обрезали веревки и опустили Мейнарда на песок.
С края поляны Hay позвал:
– Пошли, парень! Он больше не отец тебе. Он теперь лишь катамит при этой карге.
Уже едва сознавая, что происходит вокруг, Мейнард все же почувствовал, что Юстин колеблется, и понял его.
– Иди, – прошептал он. – Делай что угодно. Смирись с этим. Главное, оставайся живым. – Мейнард боролся с наплывавшим на него туманом, пока не увидел, что Юстин повиновался. Затем сознание покинуло его.
* * *
Он не знал, сколько времени он проспал, так как сон его был беспокойным и сопровождался ужасающими в своем реализме кошмарами. Иногда ему становилось невыносимо жарко, и он чувствовал, как его лицо обтирают мокрой тряпкой, пропитанной уксусом, иногда он замерзал, и его накрывали шершавой грубой тканью, покалывавшей его обнаженное тело.
Он проснулся ночью, лежа на сплетенной из травы циновке. Он находился в хижине, сделанной из травы и глины, в виде полушария восемь на восемь футов. Когда он попытался пошевелиться, то почувствовал, что ему что-то мешает, и увидел, что его руки и ноги покрыты растительными припарками. Резкая боль превратилась в ноющую.
Женщина сидела рядом, скрестив ноги, на грязном полу, и что-то перемешивала в чаше. Черный плащ она сменила на серое пончо, отмыла лицо от угольной пыли и постригла свои сальные волосы. Оставался только мягкий коричневато-светлый пушок длиной дюйма два. Мейнард не мог определить ее возраст. Ее угловатое лицо потрескалось от соленого воздуха и солнца. Пальцы двигались напряженно, аритмично, суставы распухли. Но во влажном климате артритом болеют даже очень молодые люди. Ее грудь – насколько он мог рассмотреть ее контур под пончо – была высокой и крепкой, а ноги – стройными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63