Коммунисты везде одинаковы…
— Что же теперь будет, мама? У них — твое согласие работать на КГБ…
— Будет то, что ты решишь, сынок… Твоя жизнь начинается, моя идет к закату. Исходи, пожалуйста, из этого. Им ведь я теперь нужна только для одного — чтобы держать тебя при них. Если ты не будешь делать то, что им нужно, они могут уничтожить и меня. Только ты все равно должен делать то, что надо, им нельзя поддаваться. Дело в том, что я и сейчас иногда передаю что-то для КГБ… Это они сами остыли к такому шпионажу, перенесли его в США… а на меня, кажется, почти что махнули рукой.
Стоило ли говорить маме, что он — тоже «под колпаком», и гораздо более мощным? Подумаешь, расписка КГБ! Мама все-таки не ела человеческой печенки…
В этот вечер дома и на следующий день Робинсон Брюс много думал. Сидел в кабинете отца, гулял по уличкам каменного города Абердина, ушел далеко в холмы, по проселочной дороге, и попал там под густой шумящий дождь. В какой-то мере он прощался — потому что чем больше он думал, тем больше видел только один выход.
Вечером Робинсон Брюс позвонил в Женеву и сообщил что ждать его надо в среду. И что именно в среду он сделает сообщение, крайне важное для судеб всей ложи.
Нет ничего легче определить, везет ли человек много металла. А вот если взрывчатка в пластиковой упаковке, найти будет довольно трудно. Особенно если знать, где взять взрывчатку и куда ее спрятать в машине. А взрывчатка бывает такая, что на огромное здание вполне хватит двух-трех килограммов. Особенно если ты инженер и можешь просчитать, как все будет.
Робинсон не сомневался, что ложа будет проверять, но был уверен и в том, что проверка будет торопливой, не очень старательной. Ложе просто не придет в голову, что можно отдать и самого себя, чтобы расправиться с шайкой.
Страшно было другое — что по выражению лица, по мельчайшим деталям поведения его могли расшифровать.
Впрочем, на этот случай было и сообщение — он заявит, что нашел «предмет». Этим он снимет подозрения, объяснит свою нервозность. Оттянет время, если часовой механизм сработает позже. Даст себе шанс повторить, если часовой механизм вообще не сработает.
Теплый ветерок играл тяжелыми портьерами. Солнышко преломлялось в хрустале, в стеклах шкафов. Девять людей вкусно, основательно кушали, сидя за красивыми столами, на туго накрахмаленных скатертях. Потому что девять, как известно, — хорошее число. Поэтому и членов ложи девять… И если нужно пригласить кого-то для обеда ли, для обсуждения ли важных дел, один член ложи должен отсутствовать. Сегодня отсутствовал один член Ложи, был в России, и не пришлось никого просить провести вечер иначе, а число собравшихся было достаточно священным.
Робинсон специально поставил часовой механизм несколько неточно, вприглядку — чтобы самому не знать, на сколько минут раньше ли, позже. Чтобы не знать точно, когда ждать. Потели ладони, пот стекал за воротник рубашки, дико колотилось сердце. Может, лучше было точно знать время взрыва? Роби мрачно шутил сам с собой, что уже не узнает, как лучше.
Он ждал решительно чего угодно: мучений, страха, дикой боли. Разве что была надежда — все кончится быстрее. А тут было какое-то неописуемое словами, не мучительное, а просто непонятное мгновение.
И он ушел в Свет, полушотландец Робинсон Брюс. Что было с ним дальше, я не знаю. Я еще могу заглянуть в преддверие места, в которое он попал; но про сам Свет мне не дано ничего знать — скорее всего, мне просто не хватит фантазии. Я ведь недостоин его видеть. Если я когда-нибудь и попаду туда же — мне еще предстоит это заслужить, и в любом случае рассказать вам я не смогу.
…Разумеется, был страшный шум, было великое удивление — взорвался банк! Один из второстепенных, но все-таки тех самых… швейцарских… Ну, была бы это штаб-квартира террористической организации… Или, скажем, химическая лаборатория… Или будь это все дело в Израиле… Там на свободе бегает Ясир Арафат и вечно что-нибудь взрывается… Но есть страны, в которых не может быть взрывов!
Полиция терялась в догадках. Самое реальное предположение состояло в том, что банк затеял проводить какие-то эксперименты со взрывчатыми веществами и был так неосторожен, что экспериментировал тут же, над операционным залом.
Впрочем, по крайней мере одному человеку истина стала известна. Это был один пожилой шотландский инженер, обнаруживший свою жену мертвой. В ее посмертном письме было почти все то, что она рассказала сыну, и еще много ласковых слов. Впрочем, Хелен Брюс застрелилась только через год после смерти их общего сына. Когда старший в семье, уже почти старый Вильям Брюс отошел от потери и было очевидно — сможет как-никак, пусть скорее плохо, чем хорошо, но дожить остаток своих дней.
Хелен Брюс умела платить по счетам. А воли и ума у нее было куда побольше, чем у целой дюжины гэбульников.
ЧАСТЬ 4
ПОНИМАНИЕ
ГЛАВА 1
Похороны Александра Игнатьевича
8 августа 1980 года день начинался невесело: хоронили Александра Игнатьевича Курбатова. Не академик, не лауреат, не «член капэсоси» с 1900 года, Александр Игнатьевич, живя в городе трех революций, не подлежал христианскому погребению. Особам его ранга подобало быть сожженными в крематории.
Другое дело, что два дня в квартирке на Мориса Тореза не иссякал людской поток, поток идущих попрощаться… и по этому потоку Володя мог видеть, какие знакомства имел дед и каким влиянием обладал на людей.
Поток был хорош еще и тем, что в нем совершенно скрывался, не привлекал внимания Василий.
В крематорий мчались на автобусе, в общем потоке движения. Дед завещал не устраивать пышных поминок; но получилось, совсем не делать — не удастся. И только к десяти часам вечера, уже по темноте, братья остались одни. Одни в пустой квартире, заваленной грязной посудой, объедками, остатками продуктов и выпивки. В квартире, где еще утром стоял гроб. И самым сильным их воспоминанием об этом дне был момент, когда под торжественный марш поплыло, на руках людей покинуло квартиру, дошло до автобуса тело.
Дед как будто выходил из своего дома, и из всего мира живых. Из мира, где светит солнце, летят по камням горные реки, рождаются дети, поются песни.
С ним уходило из нашего мира и поколение тех, кто родился в конце прошлого столетия. Большая часть этого поколения ушла еще в 1970-е, и лишь немногие, очень немногие уходили вот сейчас, в 1980-е годы. На это поколение пришлось больше, чем может выдержать человек. Три революции, две мировые войны, гибель исторической России, чудовищная диктатура, по крайней мере три голода, насильственная смерть десятков миллионов людей…
Поколение это никогда не было особенно любимо властями, и понятно почему: оно слишком многое помнило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141
— Что же теперь будет, мама? У них — твое согласие работать на КГБ…
— Будет то, что ты решишь, сынок… Твоя жизнь начинается, моя идет к закату. Исходи, пожалуйста, из этого. Им ведь я теперь нужна только для одного — чтобы держать тебя при них. Если ты не будешь делать то, что им нужно, они могут уничтожить и меня. Только ты все равно должен делать то, что надо, им нельзя поддаваться. Дело в том, что я и сейчас иногда передаю что-то для КГБ… Это они сами остыли к такому шпионажу, перенесли его в США… а на меня, кажется, почти что махнули рукой.
Стоило ли говорить маме, что он — тоже «под колпаком», и гораздо более мощным? Подумаешь, расписка КГБ! Мама все-таки не ела человеческой печенки…
В этот вечер дома и на следующий день Робинсон Брюс много думал. Сидел в кабинете отца, гулял по уличкам каменного города Абердина, ушел далеко в холмы, по проселочной дороге, и попал там под густой шумящий дождь. В какой-то мере он прощался — потому что чем больше он думал, тем больше видел только один выход.
Вечером Робинсон Брюс позвонил в Женеву и сообщил что ждать его надо в среду. И что именно в среду он сделает сообщение, крайне важное для судеб всей ложи.
Нет ничего легче определить, везет ли человек много металла. А вот если взрывчатка в пластиковой упаковке, найти будет довольно трудно. Особенно если знать, где взять взрывчатку и куда ее спрятать в машине. А взрывчатка бывает такая, что на огромное здание вполне хватит двух-трех килограммов. Особенно если ты инженер и можешь просчитать, как все будет.
Робинсон не сомневался, что ложа будет проверять, но был уверен и в том, что проверка будет торопливой, не очень старательной. Ложе просто не придет в голову, что можно отдать и самого себя, чтобы расправиться с шайкой.
Страшно было другое — что по выражению лица, по мельчайшим деталям поведения его могли расшифровать.
Впрочем, на этот случай было и сообщение — он заявит, что нашел «предмет». Этим он снимет подозрения, объяснит свою нервозность. Оттянет время, если часовой механизм сработает позже. Даст себе шанс повторить, если часовой механизм вообще не сработает.
Теплый ветерок играл тяжелыми портьерами. Солнышко преломлялось в хрустале, в стеклах шкафов. Девять людей вкусно, основательно кушали, сидя за красивыми столами, на туго накрахмаленных скатертях. Потому что девять, как известно, — хорошее число. Поэтому и членов ложи девять… И если нужно пригласить кого-то для обеда ли, для обсуждения ли важных дел, один член ложи должен отсутствовать. Сегодня отсутствовал один член Ложи, был в России, и не пришлось никого просить провести вечер иначе, а число собравшихся было достаточно священным.
Робинсон специально поставил часовой механизм несколько неточно, вприглядку — чтобы самому не знать, на сколько минут раньше ли, позже. Чтобы не знать точно, когда ждать. Потели ладони, пот стекал за воротник рубашки, дико колотилось сердце. Может, лучше было точно знать время взрыва? Роби мрачно шутил сам с собой, что уже не узнает, как лучше.
Он ждал решительно чего угодно: мучений, страха, дикой боли. Разве что была надежда — все кончится быстрее. А тут было какое-то неописуемое словами, не мучительное, а просто непонятное мгновение.
И он ушел в Свет, полушотландец Робинсон Брюс. Что было с ним дальше, я не знаю. Я еще могу заглянуть в преддверие места, в которое он попал; но про сам Свет мне не дано ничего знать — скорее всего, мне просто не хватит фантазии. Я ведь недостоин его видеть. Если я когда-нибудь и попаду туда же — мне еще предстоит это заслужить, и в любом случае рассказать вам я не смогу.
…Разумеется, был страшный шум, было великое удивление — взорвался банк! Один из второстепенных, но все-таки тех самых… швейцарских… Ну, была бы это штаб-квартира террористической организации… Или, скажем, химическая лаборатория… Или будь это все дело в Израиле… Там на свободе бегает Ясир Арафат и вечно что-нибудь взрывается… Но есть страны, в которых не может быть взрывов!
Полиция терялась в догадках. Самое реальное предположение состояло в том, что банк затеял проводить какие-то эксперименты со взрывчатыми веществами и был так неосторожен, что экспериментировал тут же, над операционным залом.
Впрочем, по крайней мере одному человеку истина стала известна. Это был один пожилой шотландский инженер, обнаруживший свою жену мертвой. В ее посмертном письме было почти все то, что она рассказала сыну, и еще много ласковых слов. Впрочем, Хелен Брюс застрелилась только через год после смерти их общего сына. Когда старший в семье, уже почти старый Вильям Брюс отошел от потери и было очевидно — сможет как-никак, пусть скорее плохо, чем хорошо, но дожить остаток своих дней.
Хелен Брюс умела платить по счетам. А воли и ума у нее было куда побольше, чем у целой дюжины гэбульников.
ЧАСТЬ 4
ПОНИМАНИЕ
ГЛАВА 1
Похороны Александра Игнатьевича
8 августа 1980 года день начинался невесело: хоронили Александра Игнатьевича Курбатова. Не академик, не лауреат, не «член капэсоси» с 1900 года, Александр Игнатьевич, живя в городе трех революций, не подлежал христианскому погребению. Особам его ранга подобало быть сожженными в крематории.
Другое дело, что два дня в квартирке на Мориса Тореза не иссякал людской поток, поток идущих попрощаться… и по этому потоку Володя мог видеть, какие знакомства имел дед и каким влиянием обладал на людей.
Поток был хорош еще и тем, что в нем совершенно скрывался, не привлекал внимания Василий.
В крематорий мчались на автобусе, в общем потоке движения. Дед завещал не устраивать пышных поминок; но получилось, совсем не делать — не удастся. И только к десяти часам вечера, уже по темноте, братья остались одни. Одни в пустой квартире, заваленной грязной посудой, объедками, остатками продуктов и выпивки. В квартире, где еще утром стоял гроб. И самым сильным их воспоминанием об этом дне был момент, когда под торжественный марш поплыло, на руках людей покинуло квартиру, дошло до автобуса тело.
Дед как будто выходил из своего дома, и из всего мира живых. Из мира, где светит солнце, летят по камням горные реки, рождаются дети, поются песни.
С ним уходило из нашего мира и поколение тех, кто родился в конце прошлого столетия. Большая часть этого поколения ушла еще в 1970-е, и лишь немногие, очень немногие уходили вот сейчас, в 1980-е годы. На это поколение пришлось больше, чем может выдержать человек. Три революции, две мировые войны, гибель исторической России, чудовищная диктатура, по крайней мере три голода, насильственная смерть десятков миллионов людей…
Поколение это никогда не было особенно любимо властями, и понятно почему: оно слишком многое помнило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141